Вер, Горацио

Горацио Вер
англ. Horace Vere
Сэр Горацио Вер, барон Тилбери. Девиз под гербом: «Правда. Ничего правдоподобного» (Михиль ван Миревельт, доска, масло, 1629)
Дата рождения	1565(1565)
Дата смерти	1635(1635)
Место смерти	Уайтхолл
Принадлежность	Англия Англия
Род войск	инфантерия
Годы службы	1590—1635
Звание	Мастер-генерал
Командовал	Экспедиционный корпус Англии в Пфальце (1620-1623)
Сражения/войны	Осада Бреды (1624) Осада Хертогенбоса (1629)
Связи	Старший брат — командующий английским корпусом в Голландии
Горацио Вер на Викискладе

Сэр Горацио де Вер, 1-й барон Вер в Тилбери (англ. Horace Vere, 1st Baron Vere of Tilbury, 1565—1635), — видный английский полководец, участник Восьмидесятилетней и Тридцатилетней войн против Империи; пожизненный Мастер-генерал вооружённых сил Англии (1623), член Военного Совета Якова I (1624);

Командуя небольшими отрядами профессиональных вояк в многочисленных сражениях и операциях в Нижних землях, Горацио Вер проявил не только поражавшее современников бесстрашие, но и недюжинный талант военного тактика и организатора. Полученный в ходе крайне тяжёлых и зачастую безнадёжных кампаний военный опыт был по-своему бесценным для его правительства. Репутация Горацио Вера как военного «возвышалась на голову над любым из живых англичан».

Многие английские боевые офицеры, стяжавшие славу в эпоху Английской революции, начинали военную службу под его командованием. Среди них и такие впоследствии известные генералы, как граф Эссекс и граф Уорик (англ.), Филип Скиппон (англ.), лорд Ферфакс и Джордж Монк.

Происхождение и служба при Елизавете I

Горацио Вер родился в 1565 году, в графстве Эссекс. По младшей линии происходил из дома Де Вер, одного из старейших владетелей графского титула в Англии, — его отец, Джеффри, был младшим сыном Джона де Вер, 15-го графа Оксфордского. Как потомок младшей линии, графский титул его отец не наследовал, и чтобы отличить его семью от представителей графского рода, частицу «де» в его фамилии часто опускали.

Джеффри де Вер женился на Елизавете Ха́рдекин (Elizabeth Hardekyn, Wotton Hous, Castle Hedingham, ум. 1615). Кроме Горацио, у них было ещё четверо детей, три старших, — Джон, Френсис и Роберт, — и младшая, Француаза. Френсис первым из братьев избрал поприще военного, вступив добровольцем в отряд графа Лестера, посланный королевой Елизаветой в помощь Голландским штатам. Вскоре к нему присоединились и младшие сыновья Джеффри де Вера.

Горацио начал службу в 1590 году, в Голландии, где его брат Френсис уже был помощником главнокомандующего (sergeant-major-general). При штурме англичанами имперской крепости Steenwijk, 5 июля 1592, Горацио был ранен. В июне 1594, под Гронингеном, по рекомендации брата, ему уже доверили командование английским отрядом, участвовавшим в осаде города. В июне 1596 за проявленную в сражении за Кади́с храбрость Горацио Вер был посвящён в рыцари.

В следующем году, уже полковник, Горацио Вер, временно исполнял обязанности своего брата и командовал всем английским полевым корпусом в Нижних землях. За это время, вместе с шотландскими союзниками, его отряд в 3 000 человек участвовал в летнем наступлении войск Мориса Оранского. В результате этого славного похода, осадой или штурмом, за пять месяцев были захвачены важные имперские города: Рейнберг, Мёрс, Грунло, Бредеворт, Энсхеде, Олдензал и Линген.

В битве под Ньивпортом, находясь в прямом подчинении у своего брата Френсиса, полковник Вер возглавлял отряд в 300 бойцов. — В критический момент боя, с помощью храброго офицера Ферфакса, ему удалось остановить начавшееся бегство авангардных рот и удержать позицию. При героической обороне Остенде, во время самого отчаянного приступа испанцев к стенам города, произошедшего в январе 1602 года, Горацио Вер, всё тот же Ферфакс, и с ними всего 6 ослабленных рот, оказались в самой горячей точке обороны, прозванной Песчаный гребень (Sandhill), — здесь полковник был тяжело ранен осколком в ногу.

В апреле 1603 года главнокомандующий английскими войсками в Голландии, губернатор города Брилле, Френсис Вер отослал своего младшего брата Горацио в Англию, — с депешей к новому монарху, Якову I.

На службе в Голландии

Новый король, Яков I, почти не имея средств, поспешил заключить с Испанией мир. Миссия английского вспомогательного корпуса в Голландии была прервана, официальные представители вооружённых сил Англии — отозваны. Получил отставку и Френсис Вер. Горацио бросить начатое не пожелал и вместе с тремя другими полковниками (один из которых — лорд Се́сил) завербовался в войска Голландской Республики.

Поначалу полковник Вер не мог действовать в армии союзников с прежним размахом, получив ранг и обязанности поскромнее. К тому же, начало службы омрачалось неминуемой сдачей испанцам, последовавшей 24 сентября 1604 года, столь долго оборонявшегося Остенде. Совершенно разрушенный город принял новый противник, прославленный в будущем многими победами, генерал Амброзио Спинола. Однако, компенсацией за потерянный Остенде, главнокомандующий голландцев, Морис Оранский, мог считать отбитый у испанцев город Слёйс.

Путь к Слёйсу прикрывал имперский гарнизон из двух тысяч человек, глубоко окопавшийся у местечка Дамме, расположенного точно между Слёйсом и Брюгге. Рискованным манёвром, пройдя между топями по очень узкой и ненадёжной тропе, Горацио Вер вынудил командира испанцев, генерала Веласко, покинуть позицию. Это была первая победа Вера, заслужившая особое одобрение правительства Голландских Штатов. В июле 1604 попытка Спинолы прийти на помощь осаждённым в Слёйсе была сорвана и через месяц город сдался.

В 1605 году генерал Спинола стал просто каким-то злым гением голландцев, крутанувшим колесо фортуны в сторону испанцев. 9 октября 1605 года, в битве при Мюльхейме, протестантская конница, благодаря тактической хитрости Спинолы, оказалась совершенно бесполезной. Оставшись без поддержки конницы, полки голландцев дрогнули и уже пустились в гибельное бегство. Тогда полковник Горацио Вер, с отрядом около 300 человек (4 неполные роты), неожиданно форсировал реку, двинувшись наперерез главным силам испанцев, и в течение часа задерживал их продвижение в узком месте у залива, дав время голландцам привести в порядок строй и отступить боле-менее организованно. Если бы не хладнокровие, отвага и мгновенная смекалка английского кондотьера, разгром голландцев был бы просто сокрушительным. — Это мнение высказал, кстати, командир испанцев, генерал Спинола, и генерал Морис Оранский, видимо, его разделял, поскольку с этого времени полковник Горацио Вер стал одним из самых доверенных и ценимых им офицеров.

В годы «Перемирия»

После битвы при Мюльхейме активные боевые действия прекратились, и Горацио Вер возвратился ненадолго в Англию, чтобы привести в порядок свои домашние дела. В 1607 году он женился. После заключения в 1609 году «12-летнего перемирия» между совершенно измотанными войной Испанией и Голландией, сэр Горацио Вер как честь получил должность губернатора в Брилле, которую когда-то исполнял его только что умерший брат. В том же году ему была заблаговременно обещана очень высокая в Англии должность Мастер-генерала, как только исполняющий её Джордж Кэру (George Carew) отойдёт от дел.

В 1610 году Вер, в отряде под командованием Эдварда Се́сила, участвовал в осаде Юлиха, которую вёл Морис Оранский в борьбе за клевское наследство. В 1616 году Горацио оставил пост губернатора Брилле в пользу голландцев, расплатившихся с Англией по долгам, залогом по которым и был город Брилле. При этом ему назначили отступные в виде пожизненной пенсии в £800. Через два года принц Морис Оранский предложил ему губернаторство в Утрехте — в награду за помощь в разоружении военных формирований, стихийно возникших в провинциях после казни лидера голландских ремонстрантов Барневельдта. Находясь на этой должности в Утрехте, Горацио Вер и узнал о войне, снова разгоревшейся между всё ещё непримиримыми протестантами и католиками Европы.

В годы Тридцатилетней войны

Старшая дочь короля Якова I, Елизавета, с 1613 года была замужем за курфюрстом Пфальцским Фридрихом V. Фридрих приходился также родственником и голландскому принцу Морису Оранскому, — он был сыном его единокровной сестры. В 1618 году протестанты в Чехии свергли католического правителя из Габсбургов и предложили корону Фридриху. Приняв предложение и короновавшись в ноябре 1619 года, Фридрих фактически бросил вызов дому Габсбургов. В ноябре 1620 года собранные им войска были разбиты под Прагой, Фридрих с женой бежал сначала домой, в Пфальц, а затем в Голландию, — к своему дяде. Естественно, всё это время симпатии протестантского большинства в Англии были на стороне Фридриха, бывшего не только зятем их короля, но и главой так называемой Евангелической унии.

Защита Палатина

При известии о согласии Фридриха принять корону Богемии война с Империей казалась неизбежной. Вставал вопрос о необходимости защиты Пфальца или, как его ещё называли, Палатина. Уже в мае 1618 года Яков I, уступая всеобщему мнению, но не желая при этом ввязываться в ненужную войну, «позволил» полномочному представителю Англии в Пфальце, графу Дона, демонстративно организовать на территории княжества вспомогательный корпус, набранный из английских добровольцев. Одновременно по всему королевству было объявлено о сборе частных пожертвований на содержание экспедиции. В Лондоне довольно быстро удалось собрать £10 000, ещё столько же было собрано в остальных графствах Англии. Но денег было явно недостаточно.

Один из инициаторов предприятия, граф Бекингем, желал поручить командование новым корпусом своему любимцу, уже упоминавшемуся лорду Се́силу, известному ветерану. Однако право выбора командира принадлежало графу Дона, как главному организатору и кассиру соединения. Он предложил пост командующего Горацио Веру, который никому на это даже не намекал. Узнав о назначении Вера помимо его воли, Бекингем с негодованием отказался от своего дальнейшего участия, — фактически это означало трудности с финансированием. И хотя имя легендарного командира привлекло под его знамёна самый цвет идеалистически настроенной молодёжи, граф Дона был вынужден объявить о сокращении численности корпуса с 4 000 до 2 000 человек. В таком числе миссия Горацио Вера, и без того трудная, становилась почти авантюрой.

Несмотря на это, 22 июля 1618 года полководец выступил в поход во главе 2 200 добровольцев. В Голландии их встретил почётный эскорт кавалерии и сопроводил к границам с Германией. На путях из Голландии в Пфальц, к городу Мангейму, англичан уже поджидали имперские армии Спинолы и Веласко, каждая из которых значительно превосходила отряд Горацио Вера числом. После сложной игры в кошки-мышки, Веру всё-таки удалось соединиться с основными силами немецких протестантов, выступивших, как и англичане, на стороне Фридриха V против Габсбургов. Это произошло у Вормса. Теперь, когда силы относительно уравнялись, Спинола сменил тактику: избегая генерального сражения, он ожидал развития событий в Богемии, пока трудности с фуражировкой и продовольствием подтачивают сплочённость союзников.

Наступившая зима вынудила войска протестантов разойтись. Горацио Вер разделил отряд на три гарнизона, поставив их в важнейших крепостях Пфальца: сэр Джерард Герберт занял Гейдельбергский замок, сэр Джон Бораф взял под защиту Франкенталь, — сам командующий закрепился в Мангейме. Началось пассивное противостояние, продлившееся почти год.

В самом начале 1621 года Евангелическая уния, как и ожидал Спинола, распалась. Надеяться английским гарнизонам было не на кого. Однако возобновившаяся после перемирия война между Испанией и Голландией отвлекла силы испанцев в низовья Рейна, и английские гарнизоны в Пфальце держались, не испытывая серьёзного военного давления ещё почти целый год. В начале 1622 года Мангейм посетил уже развенчанный король Фридрих V. Он обещал отвлечь основные силы испанцев от городов. И действительно, в апреле, соединившись с Мансфельтом, союзники нанесли поражение армии Тилли в битве у Вислоха. Но уже через 10 дней Тилли взял реванш, а в июне, после следующего поражения союзников от Тилли, Фридрих покинул Мангейм, чтобы уже никогда в него не вернуться. Англичане Вера остались одни против трёх армий Империи.

В этой ситуации Горацио Вер решил «тянуть», сколько возможно, — понимая, что надежды нет. Первым, 16 сентября, пал Гейдельберг: после штурма города, замок, подавляемый с соседних высот артиллерией, продержался ещё три дня. Командир гарнизона, сэр Джерард Герберт, был смертельно ранен ещё до штурма. Наступила очередь Мангейма, в котором 14 сотен Горацио Вера, давно без жалованья и поддержки, без надежды на помощь, не стали защищать слишком растянутые фортификации, а заперлись в цитадели. Испанцы не решились штурмовать хорошо укреплённую крепость под командованием столь известного командира, а после недолгой осады предложили капитуляцию, столь почётную, что де Вер согласился и в конце сентября отступил в Гаагу. Гарнизон же Франкенталя, под командованием сэра Джона Борафа (John Burroughs), добился даже своеобразного успеха: несмотря на «немного античные» укрепления, англичане удерживали город против войска генерала Вердуго до 14 апреля 1623 и сдали город только после прямого приказа из Лондона.

Горацио Вер вернулся в Англию в феврале 1623. Мужество и искусство полководца, проявленные в этом крайне тяжёлом и, по сути, безнадёжном походе были по достоинству оценены при Дворе: 16 февраля Горацио Вер был назначен Генерал-мастером вооружённых сил Англии — пожизненно, а в следующем году, 20 июня 1624, — членом Военного Совета короля, с пожалованием титула барона Тилбери (24 июня 1624).

Помощь Бреде

В августе 1624 генерал Спинола со значительными силами подошёл к стратегической опоре голландцев в Брабанте — городу Бреда. Спинола решил во что бы то ни стало захватить считавшийся неприступным город, позорно потерянный испанцами в 1590 году; полагая его возвращение делом чести, Спинола начал осаду так основательно, — отводя реки и разрушая дамбы, возводя валы и временные форты, — что Морис Оранский засомневался, выдержит ли гарнизон, и сможет ли он, даже придя на помощь, заставить испанцев снять осаду. Тогда Оранский обратился за помощью к своим друзьям в Англии.

Лорд Горацио Вер выступил к Бреде. После смерти Мориса Оранского, последовавшей 23 апреля 1625 года, Горацио Вер остался наиболее опытным командиром в войсках голландцев под Бредой, на плечи которого естественно ложилась ответственность. Новый штатгальтер и главнокомандующий, младший брат Мориса, Фредерик-Генрих, торопил с решением. Город был окружён превосходящими силами испанцев, обнесён двойным валом, из-за разрушенных дамб дороги были подтоплены, а протоки, наоборот, обмельчены, и при этом густо усеяны частоколом. Единственным путём, остававшимся в направлении к городу, были гребни двух дамб, не более семи метров (25 футов) каждая в самом широком месте. Одна из них была в нескольких местах разрушена, а в остальных уставлена палисадом; другая, тоже разрушенная, была без палисада, но защищалась бруствером и редутом. Не имея никакого другого шанса, Фредерик-Генрих решился на прорыв осады именно здесь и поручил эту почти безумную операцию генералу Веру.

13 мая 1625 года, за час до рассвета, во главе отряда около 6 000 человек, «несравненный» шестидесятилетний солдат сэр Горацио Вер начал атаку. С ним, командуя полуполком пикинеров, в бой шёл и его двоюродный племянник, Генри де Вер, 18-й граф Оксфордский. Атака была решительной, дерзкой и неожиданной. Забросав испанцев зажигательными бомбами, англичане бросились врукопашную, и в короткой жаркой схватке полностью захватили редут. Однако генерал Спинола давно и основательно готовился к подобным попыткам. Подоспевшее к месту прорыва усиление испанцев сумело остановить быстрое продвижение англичан. После упорного боя, храброго с обеих сторон, но стоившего испанцам чувствительных потерь, имперцам удалось создать угрозу окружения, принудив англичан отступить. — «Что они и проделали в совершенном порядке», заключает английский автор, участвовавший в бою. Это была последняя и самая отчаянная попытка прорвать блокаду. 5 июня 1625 года, с барабанным боем и развёрнутыми знамёнами, гарнизон Бреды оставил город — по договору с великодушным победителем, генералом Спинолой.

Осада Хертогенбоса и Маастрихта

В 1629 году Мастер-генерал лорд Горацио Вер командовал английским вспомогательным корпусом, участвовавшим в наступлении, которое штатгальтер Голландии принц Фредерик-Генрих Оранский повёл в Северном Брабанте. Целью кампании был захват крупного порта испанцев в 80 километрах к юго-востоку от Амстердама — Буа-де-Люка, называемого также Герцогенбош, а также зависевших от него городов. Научившись под Бредой инженерным хитростям Спинолы, принц Оранский хорошо подготовился, собрав 30-тысячное войско, и повёл «правильную осаду». Потратив пять тёплых месяцев, протестанты осушили окружавшие крепость болота и, подведя подкопы, заложили бочки с порохом под стены. Подошедшее на помощь гарнизону подкрепление было отведено контратакой их базы снабжения. Крепость буквально засы́пали ядрами. — В лагере протестантов чувствовалось присутствие «Мастер-генерала» Англии. 14 сентября 1629 года комендант сдал крепость, не дожидаясь генерального штурма.

Эта значительная победа вдохновила голландцев продолжить «осадную стратегию». 10 июня 1832 года принц Оранский с 21 000 войска приступил к испанской крепости Маастрихт. 67-летний Мастер-генерал Англии лорд Горацио Вер был с ним. Англичанам, державшим позицию с севера, предстояло сыграть заметную роль в драматических событиях осады. Менее, чем через месяц, на выручку, с 24 000 солдат, к крепости подошёл генерал Кордова, раньше не раз сильно трепавший голландцев и их союзников. Но, не решившись атаковать хорошо окопавшихся голландцев, он встал лагерем недалеко от города. Осаждавшим, которых теперь было меньше, чем противников, угрожали с двух сторон. Но принц Оранский продолжил рыть подкопы и укреплять редуты. Ещё через месяц на помощь генералу Кордове подоспел «хозяин Саксонии» генерал Паппенгейм с 16 000 войском. Имея почти двукратное превосходство, имперцы решились атаковать. В жарком бою, 7 августа 1632 года, союзники выстояли, нанеся нападавшим жестокий урон. А ровно через две недели англичане взорвали северную стену, и уже схватывались с защитниками в бреши. На следующее утро Маастрихт пал.

Именно здесь, в траншеях Хертогенбоса и Маастрихта, пишет комментатор, под началом Горацио Вера учились рыцарству, азам военной тактики и стратегии будущие знаменитости эпохи Английской революции: и создатели «Армии нового образца» — Фи́лип Ски́ппон (англ.) и То́мас Фе́рфакс; и генералы короля — барон А́стли и граф Уо́рик (англ.); и главнокомандующие парламентской армии — граф Э́ссекс и герцог Монк. И учиться было чему: если на захват знамени Хертогенбоса у голландцев ушло пять месяцев, то на водружение своего в Маастрихте — всего два с половиной.

В боях под Маастрихтом, да будет сказано в конце, погиб родственник генерала — Роберт де Вер, граф 17-й Оксфордский, — предпоследний представитель графского дома Де Вер. Там же были ранены и два его племянника со стороны жены.

Смерть и отзывы современников

После сражения за Маастрихт Мастер-генерал лорд Горацио де Вер, 1-й барон Вер в Тилбери, вернулся в Лондон. 2 мая 1635 года он обедал в Уайтхолле со своим дипломатическим союзником и доверенным лицом Генри Уэйном, когда вдруг упал и потерял дар речи, — его хватил удар.

Через два часа он умер.

Ему было 69 лет. На здоровье он до этого не жаловался. «Вне сомнения, — писал его первый биограф около 1660 года, — он был вполне готов к смерти: уж такова была его постоянная военная собранность, что ещё никакому врагу не удавалось застать его врасплох».

Его похоронили 8 мая, со всеми воинскими почестями, в Вестминстерском аббатстве, в могиле, где уже 25 лет покоился его брат Френсис. — «Он жил, чтобы стать гораздо старше, чем его старший брат», — горько пошутил тот же биограф.

Генерал Горацио Вер служил своей родине беззаветно, часто не получая причитавшееся ему жалованье. — Требуя всего самого лучшего для своих солдат, он стеснялся требовать чего-нибудь для себя. На день его смерти душеприказчики насчитали за казной более £5 000 долга. — Для сравнения, среднее поместье в Ирландии, состоящее из четырёх деревень с землями и дававшее право быть избранным в Палату общин, стоило £1 750.

Сэр Горацио был как-то мягче, хотя и не менее доблестный, чем его брат; и — набожный, только предварительно заключив истинный внутренний мир с Богом, он уже без всякой нерешительности воевал с людьми. Редкий характер! Когда говорят о Каспийском море, что оно не знает ни приливов, ни отливов, кажется, это говорят о нём. Он являл собой чистую тональность, без дрожи взвинченности или сдавленности от успеха. Возвращался ли он с выигрышем, по его молчаливости иной заподозрил бы, что он проиграл; всмотрелся бы кто в него при отступлении, то решил бы, что это идёт сам завоеватель, столько силы виделось в его груди […]
Если же сравнить братьев между собой (хотя каждый из них столь выдаётся, что их едва ли можно сравнить, — разве только с самими собой)… Френсиса чуть больше боялись, Горацио чуть больше любили среди солдат. Первый в воинской дисциплине придерживался старомодного «rigidus ad ruinam», второй редко превышал «ad terrorem». Оба жили войной, и в высшей чести; умерли с миром, многим на жалость.

— D. D. Fuller «The history of the worthies of England», London, 1660.

Со смертью Горацио Вера учреждённое специально для него баронство Веров в Тилбери пресеклось.

Семья и наследники

В октябре 1607 года сэр Горацио Вер взял в жёны Марию Трейси, третью дочь сэра Уильяма Трейси из Тоддингтона, Глосестершир, вдову Уильяма Хоби.

В браке родилось пять дочерей и ни одного наследника мужского пола. Все дочери благополучно выросли и вышли замуж:

• Елизавета — вышла замуж за Джона Хоуллза, 2-го графа Клэр, их внук — 1-й герцог Ньюкасла;
• Мария — вышла замуж первым браком за сэра Роберта Тауншеда, баронета Рэйнхэма, что в Норфолке, и вторым — Майлдмэя Фэйна, 2-го графа Уэстморлэнда
• Екатерина — вышла замуж первым браком за Оливера Сейнт-Джона из Лидьярда Трегоз (Болингброк, таким образом, был её пра-правнуком), и вторым — Джона, 2-го барона Полет
• Анна — вышла замуж за сэра Томаса Ферфакса, 3-го барона Ферфакс и Камерона
• Доротея — вышла замуж за Джона Уолстенхолма (Wolstenholme), старшего сына сэра Уолстенхолма, баронета из Ностелла, что в Йоркшире

После смерти мужа Мария Вер жила в Клэптоне до смерти вдовы старшего брата Горацио, Джона. Наследуя ей, она смогла переехать в Керби Холл, где и прожила до 90 лет, мирно скончавшись в канун Рождества 1670 года.

Весной 1645 года, в обстоятельствах революционной неразберихи, дети короля, Елизавета и Генрих, наставница которых, графиня Дорсет, умерла, были кратковременно доверены попечению Марии Вер. Старая леди, убеждённая протестантка, считала себя горячей сторонницей парламента; при этом у неё не возникло ни малейшего соблазна передать детей хоть кому-нибудь, кроме законных представителей короля — графу и графине Нортумберлендским.

Память

В 1642 году в Лондоне был опубликован том in oktavo, с посвящением леди Вер, озаглавленный «Элегии, отмечающие добрую память Горацио Вера».

Отрывок, характеризующий Вер, Горацио

Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.