Пеликанообразные

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Веслоногие птицы»)
Перейти к: навигация, поиск
Пеликанообразные

Розовый пеликан
Научная классификация
Международное научное название

Pelecaniformes Sharpe, 1891

Синонимы
  • Steganopodes — Веслоногие[1]
Семейства

Систематика
на Викивидах

Изображения
на Викискладе

Веслоногие, или пеликанообра́зные (лат. Pelecaniformes) — отряд новонёбных птиц. Как правило, они живут вблизи водоёмов и питаются рыбой. Все четыре пальца соединены единой перепонкой, облегчающей плавание. Пеликанообразные относятся к водным птицам, будучи в большинстве своём хорошими пловцами. Типичными являются также широкие крылья. Относящиеся к пеликанообразным фрегаты и фаэтоны проводят однако много времени в полёте. Вылеты в открытое море предпринимают регулярно и представители других семейств пеликанообразных.

Почти все виды этого отряда ловят добычу, состоящую преимущественно из рыбы, под водой. В то время как у змеешейковых и баклановых оперение лишь частично водонепроницаемое, все остальные семейства обладают этой чертой полностью. Все они обладают маленькими или закрытыми ноздрями, обеспечивающими непроникновение воды при нырянии в органы дыхания. Баклановые и олушевые дышат исключительно через клюв, так как их ноздри закрыты.

Для видов отряда пеликанообразных типично образование больших колоний, находящихся как правило на скалистых берегах малообитаемых островов. Большинство видов строят компактные гнёзда, в постройке участвуют оба пола. Потомство при вылуплении весьма беспомощно и выкармливается обоими родителями.



Классификация

Напишите отзыв о статье "Пеликанообразные"

Примечания

  1. Коблик Е. А. Разнообразие птиц (по материалам экспозиции Зоологического музея МГУ). Часть 1. — М.: Издательство МГУ, 2001. — С. 122. — 384 с. — ISBN 5-211-04072-4

Ссылки

  • [jboyd.net/Taxo/List7.html#pelecaniformes Филогения отряда Pelecaniformes] на сайте Джона Бойда
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Пеликанообразные

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.