Вестрис, Гаэтан

Гаэтано Вестрис
итал. Gaetano Vestris
Томас Гейнсборо Портрет Гаэтано Вестриса
Имя при рождении:	Гаэтано Аполлине Бальдассарре Вестри (итал. Enrico CecchettiGaetano Apolline Baldassarre Vestris)
Дата рождения:	18 апреля 1729(1729-04-18)
Место рождения:	Флоренция, Италия
Дата смерти:	23 сентября 1808(1808-09-23) (79 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Профессия:	артист балета, балетмейстер, балетный педагог
Гражданство:	Италия Италия→Франция Франция

Гаэта́но Аполли́не Бальдасса́рре Ве́стрис (ит. Gaetano Apolline Baldassarre Vestris, наст. фамилия Vestri, 18 апреля 1729, Флоренция — 23 сентября 1808, Париж) — итальянский артист балета, хореограф и педагог; первый танцовщик Королевской академии музыки в 1748—1781 годах, прозванный парижанами Богом танца.

Биография

Отец Томмазо Марин Ипполито Вестри был человеком весьма небогатым и дать детям какое-то образование был не в состоянии; в семье выросло семеро детей, трое из которых стали знаменитыми балетными артистами: Тереза — старшая сестра Гаэтано, он сам и его младший брат Анджиоло.

Первой в семье на балетное поприще вышла Тереза, которая столь успешно выступала в Европе, что привлекла внимание коронованных особ Австрии, причем внимание это не ограничивалось только любовью к балетному искусству. Тереза была замешана в интимных связях с высокопоставленным лицом, чем вызвала недовольство императрицы Марии-Терезии, в результате красавице балерине пришлось срочно покинуть Австрию. Поскитавшись по европейским театрам, Тереза Вестри осела в Париже, куда и вызвала в 1747 году младших братьев, Гаэтано и Анджиоло. С этого времени началась балетная карьера будущего выдающегося танцора.

Гаэтано был учеником Луи Дюпре, одного из самых значимых французских балетных танцовщиков, учился в парижской Королевской академии музыки, там же в 1749 году состоялся его дебют в партии Матроса («Карнавал и безумие»). В 1751 году получил звание солиста балета Королевской музыкальной академии. В скором времени он переделал свою фамилию на французский лад, добавив в конце букву s — Vestris — Вестрис.

Г. Вестрис был великолепным актёром, мимом и мастером танца. Он был одним из первых танцоров, выходивших на сцену без маски, и своей выразительной мимикой дополнял воздействие музыки и движения.

Его успех был столь феноменальным, что его прозвали «богом танца». Исполнительское искусство Вестриса отличалось величественностью и благородством, критика отмечает, что он внёс много нового в танец, придав движениям большую свободу. В 1751 году он уже так прославился, что говорил о себе: «Есть только три великих человека в Европе — Фридрих II Прусский, Вольтер и я». Слава Гаэтано Вестриса превзошла всех его партнеров и даже его педагога. Его приглашали в качестве учителя в богатые семьи, где он обучал дам высшего общества, как надо изящно поклониться королю на приемах. С 1753 года был членом Французской королевской академии танцев.

Нрава этот знаменитый солист был необузданного. У него возник конфликт с главным балетмейстером Лани, в результате чего в 1754 году он был уволен из театра и до 1756 работал в Турине, однако в 1756 победно вернулся вновь в Парижскую оперу.

При этом сам прославленный танцор оставался совершенно необразованным человеком, даже неграмотным — так во всяком случае отмечает Д. М. Трускиновская в своей книге «100 великих мастеров балета». Его безграмотность была столь же феноменальной, как и его балетная слава, его высказывания передавались из уст в уста и становились анекдотами. Так, однажды в 1774 году Парижская опера ставила оперу Глюка «Ифигения в Авлиде», и композитор получил задание сочинить дополнительные танцевальные фрагменты. Вестрис потребовал завершить оперу чаконой, и никакие исторические доводы не действовали — Вестрис просто не знал, что в Древней Греции ещё не было чаконы, регламентировав: «Там не было чаконы — тем хуже для них». Тем не менее значимость этого танцора была столь велика, что композитору пришлось сдаться и согласиться на чакону по настоянию Вестриса.

Был актёром парижской Национальной оперы, танцмейстером и учителем танца французского короля Людовика XVI. Какое-то время работал в разных европейских театрах, в том числе в Штутгарте 11 февраля 1763 стал первым исполнителем роли Ясона в балете Новерра «Ясон и Медея» композитора Родольфа — первый балет, где танцоры работали без масок, выражая мимикой эмоции образов, а в 1767 году сам повторил постановку этого балета в Вене, впоследствии осуществлял ещё не раз возобновление этого балета. Возвращался опять в Париж в Национальную оперу. В 1770 получил звание балетмейстера Парижской оперы (Королевская академия музыки) и поставил там два балета — «Эндимион» (1773) и «Птичье гнездо», а также повторил постановку «Ясона и Медеи». С 1770 по 1776 год Г.Вестрис был главным балетмейстером и педагогом Национальной оперы (Список директоров балетной труппы Парижской оперы).

Выступал на сцене до 1782 года. Однако на самом деле он ещё продолжал участвовать в жизни Парижской оперы, а в 1804 году совместно с новым директором балетной труппы П. Гарделем опять повторил постановку «Ясона и Медеи» — знаменитого новерровского балета. Продолжал участвовать в работе балетных театров других стран, в частности — в Лондоне.

В 71 год мастер, по случаю балетного дебюта своего внука Армана Вестриса, вновь танцует на сцене.

Среди его учеников Ж. Перро, А. Бурнонвиль, Ф. Эльслер.

В 1792 году женился на известной немецкой танцовщице Анне Хейнель, моложе его на 25 лет.

Внебрачный сын Гаэтано, Огюст Вестрис (1760—1842, общий сын с балериной М. Аллар), тоже стал балетным виртуозом и считался лучшим балетным танцором своего времени.

Гаэтано Вестрис скончался в Париже 23 сентября 1808 года, похоронен на кладбище Монмартр, там же возле него был впоследствии похоронен и его не менее выдающийся сын Огюст.

Балеты

• 1755: Coronazione di Apollo e Dafne (Турин)
• 1755: Feste di Bacco (Турин)
• 1763 — «Ясон и Медея» композитора Ж.-Ж.Родольфа, постановка Новерра, Штутгарт — Ясон
• 1767: Médée et Jason (Вена), возобновление балета Новерра. С этим балетом была связан большая часть творчества Г. Вестриса — он неоднократно исполнял роль Ясона в разных переносах постановки Новерра (в том числе в первой в Штутгарте на музыку Родольфа 11 февраля 1763) и сам повторял эту постановку: в 1767 — в Вене; в 1770 он повторил постановку Новерра в Париже в Королевской академии музыки, но на музыку композитора Ла Борда (среди исполнителей: Ясон — он сам, Медея — М. Аллар (мать общего сына с Гаэтано Вестрисом будущего выдающегося танцора Огюста Вестриса), Креуза — М.-М. Гимар); в 1775 — там же в Парижской академии музыки Г. Вестрис повторил постановку, но с музыкой Родольфа и Бертона (фр. Pierre Montan Berton); в 1780 — вновь повторил ту же постановку; в 1804 — ещё один повтор в Париже в театре Парижской оперы, но балетмейстеров двое: П. Гардель и Г. Вестрис;
• 1771: Le Prix de la valeur (Париж)
• Борей — «Галантная Индия» Рамо
• Ринальдо — «Ринальдо и Армида» Кино и Люлли
• 30 декабря 1773 — «Цефал и Прокрис» (Céphale et Procris), музыка А.Гретри (Королевская опера при Версальском дворце)
• 1773: Эндимион (Endymion) — «Сила любви» Бернара, собственная постановка (Париж, Парижская Опера)
• 1781: Ninette à la cour (Лондон)
• 1781: Les Caprices de Galatée (Лондон)
• 1786: «Птичье гнездо» (Le Nid d’oiseau), собственная постановка (Париж)
• 1791: «Смерть Геркулеса» (La Mort d’Hercule), музыка Ж.-Ж.Родольфа, постановка Новерра (Лондон)
• 1791: La Fête du seigneur (Лондон)

Признание

Почитание таланта Вестриса было таково, что писатель Луи Куайяк, описывая типажи парижан в своём очерке «Ученица Консерватории» не преминул упомянуть о том, что старый профессор танцев Королевской академии музыки снимает шляпу, произнося его имя.

Литература

• Jean-Marie Thiébaud, Notice généalogique et historique sur une famille de danseurs et d’artistes européens : les Vestris (XVIIIe-XIXe siècles), 2001, 12 p.

Отрывок, характеризующий Вестрис, Гаэтан

В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…