Вестрис, Тереза
| Тереза Вестриc | |
| итал. Teresa Vestris, фр. Thérèse Vestris | |
| Имя при рождении: |
итал. Maria Teresa Francesca Vestris |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Профессия: | |
| Гражданство: | |
| Театр: | |
Тере́за Ве́стрис, реже Вестри́ (полное имя — Мария Тереза Франческа Вестрис; 1726, Флоренция — 18 января 1808, Париж) — итальянская балерина, представительница знаменитой балетной династии XVIII века[1].
Биография
Тереза — дочь флорентийца Томазо Вестри, служившего в лавке ростовщика, сестра Анджиоло и Гаэтано Вестрисов.[2]
Волею обстоятельств переехав с семьёй в Неаполь, отец отдал Терезу, Гаэтана и их сестру учиться музыке и танцу. Первый ангажемент юные исполнители получили в оперном театре Палермо[it][2], затем ездили с выступлениями по разным городам Европы.
В Вене на Терезу обратил своё особое внимание князь Эстергази, что не понравилось императрице Марии Терезии и вынудило молодую артистку уехать в Дрезден и затем — на родину, во Флоренцию.
В 1746 году Тереза перебралась в Париж, где начала заниматься у балетмейстера Жана-Бартельми Лани[3]. С 1751 до 1766 год она была первой танцовщицей Королевской академии музыки[4]
Мадемуазель Вестрис неизменно владеет танцем, полным неги и даже сладострастия, за что её без конца упрекают блюстители нравов, должно быть, внутренне прощая ей этот недостаток.— из дневника маркиза де Башомона[2]
Историк балета В. М. Красовская замечала, что окраска танца представителей династии Вестрис определялась национальной природной живого и темпераментного таланта их семейства[2]. Вероятно, что на пике своей карьеры танцовщица руководствовалась принципами действенного танца Новерра:
.До сих пор, по наиглупейшей нелепости, лучшие танцовщики и танцовщицы, казалось, танцевали лишь для взаимного очарования и выпрашивания аплодисментов у партера, адресуя ему свои самые соблазнительные действия. В этом pas de deux, наоборот, м-сье и м-ль Вестрис ни на минуту не упускают из виду ложе, на котором покоится Рено. Всё, что есть пленяющего и страстного в их пантомимной сцене, направлено туда. Если время от времени они удаляются, то лишь затем, чтобы посоветоваться, запастись новыми чарами. Таким образом, создаётся полная иллюзия, за что их таланты заслуживают всяческой награды. Мы ощущаем себя особенно обязанными чувству вкуса, который заставил их пожертвовать аплодисментами толпы ради благородного и похвального соревнования, где прекрасный танец соединяется с рассудком.— Рецензия на па-де-де Гаэтана и Терезы Вестрис в сцене очарованных садов из оперы Ж.-Б. Люлли «Армида»[2]
Образ в искусстве
Портрет Терезы с обозначением года её дебюта (1751), написанный Гюставом Буланже, располагается на фризе Танцевального фойе Гранд-Опера среди других двадцати портретов выдающихся танцовщиц Оперы конца XVII — середины XIX веков.
В Вашингтоне, в Национальном музее женского искусства хранится портрет Мадам Терезы Вестрис кисти Виже-Лебрен, датированный 1803 годом[5]. На нём изображена красивая молодая женщина, хотя Терезе Вестрис к тому времени было 77 лет.
Напишите отзыв о статье "Вестрис, Тереза"
Примечания
- ↑ [www.oxfordreference.com/view/10.1093/acref/9780199563449.001.0001/acref-9780199563449-e-2413 The Oxford Dictionary of Dance]. [www.webcitation.org/6GEQVC9Xz Архивировано из первоисточника 29 апреля 2013].
- ↑ 1 2 3 4 5 В. М. Красовская. Западноевропейский балетный театр. Эпоха Новерра. Л.: Искусство, 1981. С. 43, 47
- ↑ Д. М. Трускиновская. «100 великих мастеров балета», Издательство: Вече, 2010 г., ISBN 978-5-9533-4373-2
- ↑ Ivor Guest. Le Ballet de l’Opéra de Paris. Flammarion, Paris, 2001
- ↑ [www.the-athenaeum.org/art/detail.php?ID=68069 National Museum of Women in the Arts]
Отрывок, характеризующий Вестрис, Тереза
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
