Вестфальский мир

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Вестфальский мирный договор»)
Перейти к: навигация, поиск
 
Тридцатилетняя война

Датский период
БредаДессауЛуттерШтральзундВольгаст

Вестфальский мир обозначает два мирных соглашения на латыни — Мюнстерское и Оснабрюкское, подписанные, соответственно, 15 мая и 24 октября 1648 года. Ими завершилась Тридцатилетняя война в Священной Римской империи.

Иногда к Вестфальскому миру относят также и мирный договор между Испанией и Соединёнными провинциями Нидерландов, подписанный 30 января 1648 года и завершивший Восьмидесятилетнюю войну. При этом боевые действия между Голландией и Испанией в 1625—1648 годах исследователи рассматривают одновременно как части и Тридцатилетней, и Восьмидесятилетней войны.

Вестфальский мир являлся результатом первого современного дипломатического конгресса (собрания). Он положил начало новому порядку в Европе, основанному на концепции государственного суверенитета. Соглашения затронули Священную Римскую империю, Испанию, Францию, Швецию, Нидерланды и их союзников в лице князей Священной Римской империи. До 1806 года нормы Оснабрюкского и Мюнстерского договоров являлись частью конституционного закона Священной Римской империи.

Пиренейский мир, подписанный в 1659 году, положил конец войне между Францией и Испанией и часто рассматривается как заключительный этап «всеобщего единения».





Место проведения

Переговоры о мире велись на территории исторической области Вестфалия в католическом епископстве Мюнстер и протестантском епископстве Оснабрюк. В целях конфессионального паритета обсуждение условий мира между императором Священной Римской империи с протестантскими государствами и Швецией велось в епископстве Оснабрюк, а с католическими государствами и Францией — в Мюнстере.

Мирные переговоры между Францией и Габсбургами, обеспеченные Священной Римской империей и испанским королём, были начаты в Кёльне в 1636 году, но приостановлены кардиналом Ришелье, боровшимся за участие всех союзников, будь то независимое государство или территория внутри Священной Римской империи. В Гамбурге и Любеке Швеция и император вели переговоры о заключении мирного соглашения, но Швеция — после вмешательства Ришелье — прервала их и подписала Гамбургский договор с Францией. В это время Империя и Швеция объявили переговоры в Кёльне и «Договор о Гамбурге» вводной частью всеобщего мирного соглашения, которое должно быть заключено в двух соседствующих вестфальских городах, Мюнстере и Оснабрюке, становящихся на время переговоров нейтральными и демилитаризованными. Мюнстер с 1535 года был строго католическим городом, где заседал капитул Мюнстерского княжества-епископства. В городе не было мест для богослужений кальвинистов и лютеран.

Оснабрюк был городом с двойным вероисповеданием (лютеранским и католическим), где находилось по две лютеранских и католических церкви. Горожане были преимущественно лютеранами, и только лютеране входили в городской совет; католическим духовенством и населением ведал капитул княжества-епископства Оснабрюка. В 1628—1633 гг. Оснабрюк был занят войсками Католической лиги; князь-епископ Франц Вильгельм фон Вартенберг провёл в городе контрреформацию, изгнав из города многие лютеранские семьи. Во время шведской оккупации оснабрюкские католики не изгонялись, но город жестоко страдал от шведских контрибуций. По этой причине город надеялся на существенное облегчение, став нейтральным и демилитаризованным.

Оба города боролись за большую независимость, за становление свободными имперскими городами; таким образом, они приветствовали мирные переговоры, их нейтралитет и запрет всех политических влияний военных партий, включая их собственных феодалов — князей-епископов.

Поскольку шведские лютеране отдавали предпочтение Оснабрюку, их мирные переговоры с империей, в которых участвовали союзники обеих сторон, проводились в Оснабрюке. Империя и её противница Франция, включая их союзников, а также республика Нидерландов и её противница Испания проводили переговоры в Мюнстере.

Делегации

На конгресс в Мюнстере и Оснабрюке съехались 135[1] дипломатов, представлявших интересы всех стран, прямо или косвенно вовлечённых в войну. Главными фигурами из них были:

Цели

Целью мирного конгресса, закончившегося подписанием Вестфальского мира, было установление мира, урегулирование отношений на международном, конфессиональном, внутриимперском уровнях. В ходе дебатов по вопросам причин и целей войны[5] определились четыре[6] основных направления.

Претензии имперских сословий

Проблема Донаувёрта

В Донаувёрте — одном из восьми свободных и имперских городов официально проживали и католики, и протестанты — большинство жителей в нём были протестантами. 25 апреля 1606 года через центр города с крестами и развевающимися знамёнами впервые прошла процессия католиков. В ходе последующих столкновений пострадали множество жителей, а католические флаги и реликвии были конфискованы. После того, как в апреле 1607 года столкновения повторились, надворный совет с одобрения императора Рудольфа II объявил имперскую опалу в отношении города Донаувёрта. Захватив город в 1608 году, Максимилиан I Баварский фактически присоединил его к Баварии и в рамках принципа cujus regio, ejus religio запретил там протестантизм. Это событие послужило одной из главных причин формирования Протестантской унии, спровоцировавшей Тридцатилетнюю войну.

Проблему было решено отложить до следующего рейхстага.

Наследование Клеве-Юлиха

Смерть последнего герцога Юлиха-Клеве-Берга в 1609 году стало основанием для его раздела. Свои права на герцогство заявили курфюрст Бранденбурга Иоганн Сигизмунд и пфальцграф Нойбурга Филипп Людвиг. Дело осложнилось тем, что большая, богатая и важная по своему положению страна по вероисповеданию принадлежала к трём конфессиям (католики, лютеране, кальвинисты), отношения между которыми были обострены до крайности: ни одна партия не хотела отдать такой богатый регион другой. Разразилась война за клевское наследство, и борьба за Юлих велась на протяжении всей Тридцатилетней войны.

Законные права рейхсгофрата

Имперский надворный совет (нем. Reichshofrat) наряду с имперским камеральным судом являлся одним из двух высших судебных органов Священной Римской империи. К исключительной компетенции надворного совета относились дела, связанные с имперскими ленами, а также с привилегиями, правами и регалиями, предоставленными императором имперским сословиям или иным субъектам имперского права. Как и камеральный суд, надворный совет был средством реализации верховных судебных прав императора, но в отличие от камерального суда, формируемого сословиями и контролируемого рейхстагом, надворный совет оставался придворным учреждением и подчинялся непосредственно императору. Роль совета особенно возросла в период конфессионального противостояния в империи начала XVII века. В 1608 году католические члены имперского камерального суда отказались признавать председателя-протестанта, и деятельность этой судебной палаты временно приостановилась. Судебные дела оттуда всё чаще передавались в надворный совет, состоявший целиком из имперских советников (католиков). Таким образом, у императора появилась де-факто возможность управлять всей судебной системой, и шансы вынесения оправдательных приговоров в отношении протестантов сводились к нулю.

Проблему было решено отложить до следующего рейхстага.

Конституционные права императора

Несмотря на то, что во время каждого избрания император приносил присягу на конституции империи, его власть зиждилась не на конституции, а на силе, примером чего служат правления Фердинанда II и Фердинанда III, непосредственных участников Тридцатилетней войны, и всех Габсбургов-императоров, начиная с Карла V. Такое положение дел привело многих князей (прежде всего протестантов) к формированию партии конституционалистов внутри империи, которая выступала против решений императора, как только его власть начинала слабнуть. Создание Евангелической унии и Католической лиги также были вызваны намерением князей создать собственные военные блоки для оппозиции императору.

Положение кальвинистов

Аугсбургский религиозный мир 1555 года уравнивал в правах католиков и лютеран. Однако в его тексте не содержались чёткие критерии отнесения исповедуемой конфессии к лютеранству: под лютеранами понимались лица, исповедующие Аугсбургское исповедание 1530 года, и «конфессионально родственные им члены». Эта оговорка позволила в дальнейшем кальвинистам также претендовать на легитимность и полноправное участие в государственной системе империи, что встретило множество протестов со стороны католических и даже лютеранских князей.

В начале конгресса Фердинанд III согласился признать кальвинизм в качестве третьей религии в империи[7]. Однако затем он наотрез отказался разрешить протестантское вероисповедание на землях Габсбургов и обратился за поддержкой к папе римскому[8]. После поражения эрцгерцога Леопольда в битве под Лансом император был вынужден согласиться с предложенным религиозным урегулированием[9].

Распределение земель между католическими и протестантскими князьями империи

Как протестанты, так и католики требовали пересмотра секуляризации церковных земель. Швеция, в частности, хотела устроить масштабный территориальный передел империи с тем, чтобы свести баланс между католиками и протестантами к равному или даже обратному соотношению (как того хотел Густав II Адольф[10]). Наличие сильной католической оппозиции (Франция, император, Испания, Папство), тем не менее, предусматривало усиление позиции католиков в империи.

Католики заявили свои права на все земли, которые принадлежали церкви в 1627 году, протестанты потребовали возврата к положению на 1618 год. Дипломат курфюрста Саксонии Иоганна Георга уговорил их согласиться на возвращение status quo на 1 января 1624 года.

Условия амнистирования мятежников

Заключение мира повлекло бы за собой амнистию пленников и изгнанников, о судьбе которых воюющие стороны решили позаботиться заранее. Предлагалось, в частности:

Удовлетворение территориальных притязаний

Швеция требовала Померанию, менее настойчиво — Силезию, а также Висмар, епископства Бремен и Ферден и деньги для роспуска армии. Франция претендовала на Эльзас, Брайзах, подтверждение прав на епископства Мец, Туль и Верден, а в имперской Италии хотела получить крепость Пинероло.

Компенсация потери прав собственности и владений

В случае, если Швеция получит Померанию, курфюрст Бранденбурга должен получить соответствующую компенсацию потери. Такая же компенсация для курфюрста Баварии подразумевалась в случае, если Пфальц вернётся к наследникам Фридриха V.


Каждая страна-участник конгресса преследовала свои цели: Франция — разорвать окружение испанских и австрийских Габсбургов, Швеция — добиться гегемонии на Балтике, Священная Римская империя и Испания — добиться как можно меньших территориальных уступок.

Положения договора

Правовые положения договора

  • Все участники конгресса признали положения Аугсбургского религиозного мира 1555 года и отвергли положения эдикта о реституции, подтвердили право князей менять по желанию и свою веру, и веру своих подданных. Гарантии равенства были даны католикам и протестантам в традиционно и явно разделённых городах, таких как Аугсбург и Регенсбург[11].
  • Христиане, исповедующие религию, отличную от официальной религии княжества, в котором они живут, получили гарантию свободного вероисповедания.
  • Все страны-участники конгресса признают ответственность за любые военные действия как часть своего суверенитета, что наложило запрет на выдачу каперских свидетельств и сделало внешнюю политику стран более прозрачной.

Территориальные и имущественные положения договора

  • Неясно было, включается ли сам город Бремен в шведский Бременско-Ферденский лен. С приходом шведской власти город запросил статус имперского. Император одобрил прошение, таким образом отделив Бремен от окружающих его земель епископства. Не добившись покорности от города, шведское правительство в 1653 году развязало шведско-бременскую войну.[14]
  • В договоре также не указывалось чётко, как нужно разделить земли Померании между Швецией и Бранденбургом. На конгрессе в Оснабрюке обе стороны заявили свои притязания на всё герцогство, находившееся с 1630 года под властью Швеции, но оспаривавшееся (англ.) Бранденбургом. Конфликт (англ.) продолжался, пока в 1653 году стороны не договорились (англ.) о новой границе.[15]
  • Положения договора обязывали герцогство Мекленбург передать шведам Висмар и портовые сборы. Шведы подписывали договор, понимая, что речь шла о сборах со всех портов Мекленбурга, в то время как Мекленбургские герцоги и император посчитали, что шведы могут претендовать только на сборы с одного Висмара.[15]
  • Маленький эксклавный город Вильдесхаузен, благодаря владению над которым Швеция претендовала на место в собрании Вестфальского округа, был немедленно оспорен Мюнстерским епископством.[15]

Значение Вестфальского мира

Вестфальский мир разрешил противоречия, которые привели к Тридцатилетней войне:

  • Вестфальский мир уравнял в правах католиков и протестантов (кальвинистов и лютеран), узаконил конфискацию церковных земель, осуществлённую до 1624 года, и отменил ранее действовавший принцип cujus regio, ejus religio, вместо которого провозглашался принцип веротерпимости, что в дальнейшем снизило значение конфессионального фактора в отношениях между государствами, но в то же время закрепил раздробленность Германии.
  • Под фактический контроль Швеции перешли устья крупнейших рек северной Германии. На какое-то время Швеция превратилась в великую европейскую державу, осуществляющую господство над Балтикой и оказывающую влияние на немецкие государства.
  • получив Эльзас, Франция стала господствовать на Рейне.
  • Вестфальский мир положил конец стремлению Габсбургов расширить свои владения за счёт территорий государств и народов Западной Европы и подорвал авторитет Священной Римской империи: с этого времени старый иерархический порядок международных отношений, в котором германский император считался старшим по рангу среди монархов, был разрушен и главы независимых государств Европы, имевшие титул королей, были уравнены в правах с императором.
  • согласно нормам, установленным Вестфальским миром, главная роль в международных отношениях, ранее принадлежавшая монархам, перешла к суверенным государствам.

См. также

Напишите отзыв о статье "Вестфальский мир"

Примечания

  1. Meiern, Johann Gottfried von. Acta Pacis Westphalicae. — Hanover, 1734. — С. 9 (I).
  2. Baltische Studien. — С. passim, (IV, V).
  3. Meiern, Johann Gottfried von. Acta Pacis Westphalicae. — Hanover, 1734. — С. 231-232 (II).
  4. Breucker, G. Die Abtretung Vorpommerns an Schweden. — Halle, 1879.
  5. Meiern, Johann Gottfried von. Acta Pacis Westphalicae. — Hanover, 1734. — С. 75 (II).
  6. Веджвуд, С. В. Тридцатилетняя война. — Москва: АСТ, 2013. — С. 519.
  7. Meiern, Johann Gottfried von. Acta Pacis Westphalicae. — Hanover, 1734. — Т. II. — С. 8-11.
  8. Friedensburg, W. Regesten zur deutschen Geschichte aus der Zeit des Potifikats Innocenz X. — Quellen und Forschungen aus Italienischen Archiven. — Т. IV. — С. 251, 254.
  9. Веджвуд, С. В. Тридцатилетняя война. — Москва: АСТ, 2013. — С. 543. — ISBN 978-5-17-077244-5.
  10. см. Norma Futurarum Actionum
  11. Веджвуд, С. В. Тридцатилетняя война. — Москва: АСТ, 2013. — С. 533. — ISBN 978-5-17-077244-5.
  12. Böhme Klaus-R. Die sicherheitspolitische Lage Schwedens nach dem Westfälischen Frieden // Der Westfälische Frieden von 1648: Wende in der Geschichte des Ostseeraums. — Kovač, 2001. — P. 35. — ISBN 3-8300-0500-8.
  13. Böhme Klaus-R. Die sicherheitspolitische Lage Schwedens nach dem Westfälischen Frieden // Der Westfälische Frieden von 1648: Wende in der Geschichte des Ostseeraums. — Kovač, 2001. — P. 36. — ISBN 3-8300-0500-8.
  14. Böhme Klaus-R. Die sicherheitspolitische Lage Schwedens nach dem Westfälischen Frieden // Der Westfälische Frieden von 1648: Wende in der Geschichte des Ostseeraums. — Kovač, 2001. — P. 37. — ISBN 3-8300-0500-8.
  15. 1 2 3 Böhme Klaus-R. Die sicherheitspolitische Lage Schwedens nach dem Westfälischen Frieden // Der Westfälische Frieden von 1648: Wende in der Geschichte des Ostseeraums. — Kovač, 2001. — P. 38. — ISBN 3-8300-0500-8.
  16. Веджвуд, С. В. Тридцатилетняя война. — Москва: АСТ, 2013. — С. 532.
  17. Gross, Leo (1948). «The Peace of Westphalia, 1648–1948». American Journal of International Law 42 (1): 20–41 [p. 25]. DOI:10.2307/2193560.

Ссылки

  • [www.wpec.ru/text/200708310905.htm Крушение Вестфальской системы и становление нового мирового порядка] статья заведующего кафедрой мировой политики ГУ-ВШЭ проф. С. В. Кортунова

Отрывок, характеризующий Вестфальский мир

Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.