Ветрова, Мария Федосьевна

Мария Федосьевна Ветрова
Дата рождения:	3 января 1870(1870-01-03)
Место рождения:	с. Солоновка, Мощенская волость, Городнянский уезд, Черниговская губерния, Российская империя
Дата смерти:	12 февраля 1897(1897-02-12) (27 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Образование:	Гимназия, Высшие женские курсы (не окончила)
Вероисповедание:	православие
Партия:	Народная воля
Основные идеи:	народничество, демократический социализм
Род деятельности:	профессиональная революционерка, учительница

Мария Федосьевна Ветрова (3 января 1870, с. Солоновка, Черниговская губерния — 12 февраля 1897, Санкт-Петербург) — русская революционерка, член «Группы народовольцев».

Совершила самосожжение в знак протеста против тюремных порядков, и её гибель вызвала ряд «ветровских демонстраций».

Биография

Мать, казачка Александра Николаевна Ветрова, отец служил уездным нотариусом. Брак родителей не был церковным, поэтому дочь считалась внебрачной. Известно, что у Марии была родная сестра Евдокия Федосьевна (учительница в земской школе села Солоновка) и двоюродная сестра Мария С. Козина.

Мария Ветрова воспитывалась в раннем детстве крестьянкой, потом в детском приюте. Образование получила в гимназии г. Чернигова, которую окончила со званием «домашняя учительница». Работала учительницей в Любече (c 12 января 1889 года), с апреля 1889 г. два месяца в театральной труппе Садовского Николая (Миколы) Карповича (настоящая фамилия Тобилевич) (1856—1933), по рекомендации Марии Константиновны Заньковецкой.

С 1890 по 1894 г Ветрова работала учительницей в одноклассном женском училище в Азове, в 1894 году поступила на Бестужевские курсы. В 1895 году Мария проводила летние каникулы недалеко от Ясной Поляны в деревне Бобурынки у своих знакомых, в имении профессора Джонса. Там же недалеко находился хутор В. Г. Черткова — Деминки. Через Джонса Ветрова познакомилась с В. Г. Чертковым.

Она стала желанным гостем в Деминках, всем нравился прекрасный голос, каким она исполняла украинские мелодии. В один из дней, когда Ветрова гостила в Деминках, туда приехал Л. Н. Толстой. Он с видимым удовольствием слушал её пение. Во время разговора Лев Николаевич стал убеждать Ветрову бросить греховный город и поселиться в деревне.

Ветрова сказала Л. Н. Толстому: «Я не совсем согласна с вами, Лев Николаевич. Для того чтобы ясно сознавать, что делать, как жить, для этого непременно приходиться учиться и даже именно в тех городах, против которых вы так ратуете. Ибо провинция наша, милая, сонная провинция, способная только разбудить потребность жизни, может быть лишь тем, что составляет слишком резкий контраст с идеалом, который рисуется юности». «Пожалуй, вы правы», — задумчиво проронил Лев Николаевич.

С осени 1895 Ветрова учила рабочих Обуховского завода в воскресной школе. Весной 1896 года Мария снимала комнату в доме 6 по Малой Итальянской улице.

Арестована в 6 часов утра 22 декабря 1896 года и помещена в Дом предварительного заключения, по делу Лахтинской типографии вместе с Анной Шулятиковой. В 23 января переведена в тюрьму Трубецкой бастион Петропавловской крепости сначала в 3-ю, а затем 7-ю (второй этаж) камеру. Допрашивавшие её жандармский офицер Шмаков, прокурор Кичин А. Е. и Семыкин, пользуясь душевной депрессией арестованной, добились от неё признания, что и привело Ветрову к роковому шагу (Меньшиков Л. П. Охрана и революция. 1928 г. т.1, стр 427).

Размышляя в тюрьме о свободе, равенстве и справедливости, она записала в дневнике: «Толстой говорит, что этих идеалов можно достигнуть личным совершенствованием каждого. Да, конечно, придется прийти к этим результатам, если под личным совершенствованием разуметь огромное влияние на развитие сознательности в окружающих». Воспитывать в окружающих (то есть в массе трудящихся) сознательных борцов за свободу и справедливость — вот это будет совершенно конкретное, а не абстрактное «самосовершенствование» (31.12.1896).

Ветрова совершила самоубийство в знак протеста против тюремных порядков (облила себя керосином из лампы для освещения в камере и подожгла себя 8 февраля 1897 г.). 12 февраля 1897 года в 7 часов 30 минут утра она скончалась от ожогов в тюремной больнице. В ночь на 13 февраля была похоронена. Место захоронения неизвестно.

«Ветровские» демонстрации

4 марта 1897 года состоялась демонстрация в память Марии Ветровой. «Ветровские» демонстрации повторялись неоднократно в течение нескольких лет. Максим Горький под впечатлением об одной из «Ветровских» демонстраций написал «Песню о буревестнике». Академик Струмилин Санислав Густавович пишет (кн. «Из пережитого». с.54, М.1956 г.): «для меня, в частности, памятный день 4 марта 1897 г., когда я впервые получил боевое крещение в борьбе с царизмом и почувствовал себя гражданином, стал начальным днем всей моей дальнейшей общественной деятельности».

Письма

Письма Ветровой к жениху Шапошникову Г. Н., написанные в 1895—1897 годах, были впервые опубликованы в журнале «Вопросы истории» (1983).

Ссылки

• [gorodnya.net/2010/03/16/marija-vetrova-v-pamjati-pokolenijj.html Мария Ветрова в памяти поколений.]

Литература

• Самоубийство М. Ф. Ветровой и студенческие беспорядки // Каторга и ссылка. — 1926. — № 2.
• В. Бахирев (псевд. В. Махновца). Как держать себя на допросах. — август 1900.
• Куделли П. Ф. Народовольцы на перепутье. — Л., 1926.
• Ростов Н. Драма в Бастионе. — М.: Библиотека "Огонек" № 27 (752), сентябрь 1933.
• Могилянский М. В девяностые годы // Былое. — 1924. — № 24.
• Брайнин И. Б., Шапошников В. Г. Ветровские демонстрации // Вопросы истории. — 1983. — № 2. — С. 178—181.

Отрывок, характеризующий Ветрова, Мария Федосьевна

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.