Вечерня

Вече́рня (греч. Ὁ Ἑσπερινός; лат. Vesperae) — богослужебное последование, восходящее к ранним векам христианства и сохранившееся во всех исторических церквях, сохранивших апостольское преемство, а также в «традиционных» протестантских сообществах (лютеранство, англиканство). Традиционное время совершения — около девятого часа дня (считая от ≈ 6.00 утра — от восхода солнца), то есть вечером (отсюда русское название). Некоторые песнопения вечерни имеют весьма древнее происхождение и восходят к первым векам христианства.

История возникновения и развития

Ветхозаветные корни

Законом Моисея предписывалось принесение трёх общественных жертвоприношений: вечером, утром и в полдень (Пс. 54:18). В то время отсчёт наступивших суток начинался не в полночь (в 00.00 как сейчас), а с вечера — с момента захода солнца (≈ в 18.00 вечера). Поэтому суточный богослужебный круг начинается именно с вечерни.

Согласно Исх. 29:38-43 в жертву приносились один однолетний агнец без порока, хлеб, елей и вино. К этим жертвам присоединялось принесение фимиама (Исх. 30:7-8). Вечером ветхозаветные священники зажигали светильник в скинии собрания, огонь в котором должен был поддерживаться до утра (Исх. 27:20-21). Такой порядок жертвоприношений сохранялся в Иерусалимском храме до его разрушения в 70 году.

Вместе с тем, пророки указывали, что молитва Богу не менее ценна, чем жертвоприношение и каждение. В частности, в 140 псалме Давид молит: «Да направится молитва моя, как фимиам, пред лице Твое, воздеяние рук моих — как жертва вечерняя» (Пс. 140:2).

Поскольку первые иерусалимские христиане продолжали соблюдать закон Моисея, их вечерние богослужения могли вдохновляться храмовыми жертвами. В дальнейшем, иерусалимские христианские традиции распространялись по другим поместным церквам. В частности, в большинстве богослужебных традиций существовали и/или сохраняются обряд благословения вечернего света (параллель с возжжением светильника в скинии) и пение 140 псалма.

Агапа

Помимо ветхозаветных корней вечерня имеет и новозаветную первооснову — агапу. В первые века христианства евхаристия соединялась с агапой, но, начиная со II века на Западе, а с III века на Востоке происходит отделение Вечери Господней от обычной трапезы. Отделённая от евхаристии агапа постепенно приобретала собственный чин. Впервые особый чин агапы упоминается Тертуллианом:

У нас существует род кассы… собранное… употребляется для пропитания и погребения бедных, для воспитания сирот, для старцев… Что бы ни стоили вечери наши, выгода в том, что мы издерживаемся во имя благочестия на неимущих, ибо мы приносим им пользу угощением… Мы садимся за стол не иначе как помолившись Богу; вкушаем столько, сколько нужно для утоления голода; пьем как приличествует людям, строго соблюдающим воздержание и трезвость… беседуем, зная, что Бог все слышит. По омовении рук и возжжении светильников, каждый вызывается на середину воспеть хвалебные песни Богу, извлеченные из Священного Писания или кем-нибудь сочиненные. Вечеря оканчивается, как и началась, молитвою.

— Тертуллиан. «Апологетика», гл. 39

Из этого отрывка видно, что на благотворительной трапезе пелись гимны, совершались молитвы, а также зажигались светильники, что уже напрямую роднит агапу с вечерней.

В Александрийской Церкви разрыв евхаристии с агапой произошёл в III веке. Климент Александрийский (умер в 215 году) не различает их, а уже его ученик Ориген упоминает агапы только в качестве поминальных и благотворительных обедов:

Мы совершаем память святых и родителей наших… Когда совершается память их, мы призываем благочестивых вместе со священниками и угощаем верующих, При этом мы питаем бедных и неимущих, вдов и сирот — так, чтобы празднество наше служило в воспоминание и упокоение души, память которой совершается.</blockquote>

— Ориген. «Толкование на книгу Иова»

Окончательно агапа деградировала в результате государственного признания христианства, после чего в Церковь хлынул поток бывших язычников. В этих условиях агапы вырождались в обычные попойки, лишённые всякого благочестия. Иоанн Златоуст ещё позволял собираться для поминальной трапезы на могиле мученика, а Амвросий Медиоланский запретил агапы в Милане, о чём свидетельствует в «Исповеди» (6:2) блаженный Августин. В Карфагенской церкви агапы были отменены собором 419 года, а на латинском Западе они продержались ещё несколько веков (их запрещали последовательно Литтихский собор 743 года, Аахенский собор 846 года).

Исчезнув из богослужебной практики, агапа оставила ряд следов в богослужении:

• благословение хлебов, вина и елея на литии, присоединяемой к великой вечерне или к великому повечерию,
• благословение артоса после пасхальной Литургии и его последующая раздача верным в светлую субботу,
• благословение пасхальной трапезы (куличей, пасх, яиц),
• соблюдаемый в монастырях чин панагии,

а также поминки (иногда неконтролируемые), имеющие вполне церковную первооснову (чин над кутиею в память усопших).

Вынесение агапы за пределы богослужения привело к возникновению собственно вечерни.

Возникновение вечерни

Первый чин собственно вечерни находится в «Канонах Ипполита Римского» (середина III века). Структура первоначальной вечерни схематически выглядит так:

• вход епископа и диакона; диакон вносит в собрание светильник;
• епископ благословляет верных «Господь с вами» и призывает «Возблагодарим Господа» (схоже с евхаристическим каноном), после ответного народного возгласа «Достойно и праведно» читает особую вечернюю молитву;
• благословение хлебов, народное пение псалмов и гимнов;
• благословение народа и отпуст.

«Апостольские предания» (III век) подробно описывают суточный круг христианских богослужений. Большинство из них ещё являлись личными молениями, но вечерняя служба девятого часа «большим молением и большим благословением», что выделяет её над предшествующими часами. «Каноны Ипполита» и «Апостольские предания» дают почти тождественный текст вечерней молитвы епископа:

Благодарим Тебя, Господи, через Сына Твоего Иисуса Христа, Господа нашего, через Которого Ты просветил нас, являя нам свет нерушимый. И так как мы провели день и пришли к началу ночи, насыщались дневным светом, который Ты сотворил для нашего удовлетворения и так как ныне по Твоей милости не имеем недостатка в вечернем свете, то мы восхваляем и славим Тебя через Сына Твоего Иисуса Христа…

Таким образом, уже в III веке была сформулирована одна из основных идей вечерни: зажжённый посреди ночной тьмы светильник предображает Христа, ставшего для Своих верных Солнцем правды и Светом истинным. В IV веке, когда христианство было окончательно признано в Римской империи, вечерня стремительно превращается в одно из основных общественных богослужений. Описания или указания на вечерню встречаются у Евсевия Кесарийского, Василия Великого, Григория Нисского. Подробное описание вечерни в Иерусалимской церкви конца IV века приводится в «Паломничество Эгерии», а в Антиохийской — в «Апостольских постановлениях». В частности, Эгерия сообщает, что светильник вносился в храм Воскресения из Гроба Господня, что указывает на формирование будущей церемонии Благодатного огня.

В итоге, вечерня, реконструируемая по источникам IV века, выглядела так:

• светильничный псалом (140, по мере развития чина оттеснён в середину вечерни, а предварительным стал 103);
• другие псалмы и антифоны;
• вход епископа и диакона (нынешний вечерний вход на «Свете тихий»);
• паремии;
• великая ектения;
• вечерняя молитва епископа и молитва главопреклонения;
• благословение и отпуст.

В IV веке уже существовал гимн «Свете тихий», сопровождающий вечерний вход со светильником. Василий Великий (умер в 379 году) упоминает эту песню:

Отцы наши не хотели в молчании принимать благодать вечернего света, но при явлении его немедленно и благодарили… народ возглашает древнюю песнь… А если кому известна и песнь Афиногена… то он знает, какое мнение о Духе имели мученики.

— Василий Великий. «О Святом Духе к Амфилохию», гл. 29

На основании этих слов в греческих Церквах принято приписывать авторство «Свете тихий» священномученику Афиногену Севастийскому, и так она подписана в греческих богослужебных книгах. Между тем, есть основания полагать, что этот гимн ещё более древнего происхождения и восходит к Григорию Неокесарийскому (середина III века). В любом случае, «Свете тихий» является самой древним из не-библейских песнопений вечерни.

Дальнейшее развитие

В V веке в результате христологических споров общение с Православной церковью разорвали древневосточные церкви, развитие их литургики шло в дальнейшем независимо от православной традиции византийского обряда. Своим путём пошло также развитие латинских обрядов на Западе. В дальнейшем описывается развитие только вечерни византийского обряда.

Решающее воздействие на формирование вечерни в современном виде оказала традиция Иерусалимской церкви и палестинского монашества. Иерусалимская вечерня V-VII веков, известная благодаря армянскому и грузинскому переводам Лекционария и Часослова, уже очень похожа на современную: читаются степенны — псалмы 18 кафизмы (119—133, они сохранились на своём месте на литургии преждеосвященных даров), поются или читаются «Сподоби, Господи» и песнь Симеона Богоприимца, Трисвятое и «Отче наш» (между ними помещалась молитва, из которая родилась современная «Пресвятая Троице»), а также 120 псалом с гимнографическими припевами (из которых родились современные стихиры на стиховне).

Самая ранняя из греческих рукописей палестинского Часослова (IX век) уже содержит все современные чтения и песнопения вечерни: предначинательный псалом (103), степенны, «Господи, воззвах» (140, 141, 129 и 116 псалмы, но ещё без стихир), «Свете тихий», «Сподоби, Господи», песнь Симеона Богоприимца, Трисвятое, «Отче наш». Палестинское чинопоследование вечерни было заимствовано студийскими монахами и к концу XII века вытеснило константинопольскую соборную практику, от последней в современной вечерне остались ектении и тайные священнические молитвы. В период IX—XII века в Студийском монастыре окончательно сформировалась современная вечерня, дополненная обширной гимнографией. Именно студийцами в вечерню введены три изменяемых цикла песнопений:

• стихиры на «Господи, воззвах»,
• стихиры на стиховне,
• тропари после «Отче наш».

Православие (византийский обряд)

Время совершения

По своему смыслу вечерня должна совершаться на заходе солнца, то есть перемещаться вместе с увеличением/уменьшением светового дня. В современной практике Русской Православной церкви (как монастырской, так и приходской) вечерня совершается в фиксированное время вечером (начинается чаще всего с 17.00), независимо от времени заката солнца. Однако при соединении с Литургией переносится на более раннее время, следуя непосредственно за часами и изобразительными (≈ в 11.00). Следует отметить, что вечерня является первым богослужением суточного круга, так что литургическая тема каждого дня начинается именно на вечерне, совершаемой накануне. Исключением являются дни Страстной седмицы (богослужебный день начинается с утрени и заканчивается повечерием), Светлое Воскресение (первая пасхальная служба начинается с полунощницы), навечерия Рождества Христова и Богоявления (день начинается утреней и заканчивается вечерней, совмещённой с литургией), Рождество Христово и Богоявление (день начинается с повечерия).

В приходской практике Русской православной церкви вечерня обычно объединена с утреней, последняя тем самым перемещена на вечер предыдущего дня. В современной практике греческих Церквей вечерня совершается вечером, а утреня — утром, перед литургией. Исключения из этой практики предписываются Типиконом:

• будние дни Великого поста и особые постные дни: Великие понедельник, вторник, среда, четверг и суббота. В этих случаях вечерня соединяется с часами и изобразительными (они предваряют её), а затем переходит в литургию (в среду и пятницу шести недель Великого поста и в перечисленные особые постные дни).
• Вечерня Великой пятницы приурочена к девятому часу, считая от восхода солнца (часу крестной смерти Спасителя), и оказывается в середине дня (около 14—15 часов)
• Вечерня в день Пятидесятницы совершается сразу после литургии, то есть в середине дня.
• В случае, если навечерия Рождества Христова и Богоявления совпадают с будними днями, то вечерня соединяется с часами и изобразительными (они предваряют её), а затем переходит в Литургию.
• В случае, если навечерие Рождества Христова или Богоявления совпадают с субботами или воскресеньем, то вечерня совершается не перед Литургией, а после неё, то есть в середине дня.

Виды

• Вседневная вечерня (чин изложен в 9-й главе Типикона) — совершается в дни, когда не бывает праздника с полиелеем или бдением. Накануне праздничных дней она может быть только тогда, когда они случаются в Сырную седмицу и в седмицы Великого поста.

• Великая вечерня (Типикон, Гл. 7) — вечерня праздничная; совершается накануне праздника (бденного или полиелейного), вечером в Сыропустную неделю и все воскресенья Великого поста, в день Антипасхи вечером, накануне Преполовения Пятидесятницы, накануне Отдания Пасхи, на Новолетие (13 сентября) (по современной приходской практике служба Новолетия совершается в гражданский Новый год, то есть 31 декабря). Великая вечерня совершается в Светлую седмицу каждодневно, но без кафизмы и паремии, в День Святой Троицы после литургии. Великая вечерня также соединяется с Литургией Преждеосвященных Даров и, в некоторых случаях — с литургией Василия Великого (в Навечерие (Сочельник) Рождества Христова и Богоявления (кроме случаев, когда эти дни выпадают на субботу или воскресенье (в этом случае литургия Василия Великого совершается в сам праздник Рождества или Богоявления)), в Великий Четверг и Великую Субботу) или с литургией Иоанна Златоуста (если Благовещение выпадает на один из седмичных дней Великого поста).

• Малая вечерня — должна совершаться перед каждым всенощным бдением.

В традиции некоторых Православных Церквей, в том числе Русской, накануне дней, когда согласно Уставу «служится бдение», Великая вечерня соединяется с утреней и Первым часом и входит в состав всенощного бдения.

Великая и вседневная вечерня

Последовательность в приведённой таблице не содержит последования литии.

Великая вечерня	Комментарии ко вседневной вечерне
Каждение храма совершается настоятелем молча при открытых Царских вратах. В приходской практике безмолвное каждение совершается только в алтаре, а весь храм и молящихся кадят во время последующего пения предначинательного псалма.	Каждения нет
При открытых Царских вратах диакон возвышает свечу (след древнего обычая внесения светильника в богослужебное собрание), возглашая: «Восстаните». Народ (или клирос) отвечает: «Господи, благослови».	Опускается.
Возглас «Слава Святей, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков».	Обычный возглас: «Благословен Бог наш…», а затем обычное начало.
Трёхкратный призыв «Приидите, поклонимся Царе́ви нашему Богу», поётся клириками. Завершается четвёртым «Приидите, поклонимся и припадем Ему».	На вседневной вечерне совершается трёхкратно чтецом.
Пение предначинательного 103 псалма согласно Типикону начинается настоятелем, а затем продолжается попеременно двумя хорами; в приходской практике совершается хором, а настоятель в это время окаждает храм и молящихся.	103 псалом читается, а не поётся.
Священник тайно (про себя) читает семь светильничных молитв перед открытыми Царскими вратами. Изначально в константинопольской соборной практике эти молитвы были разбросаны по всему тексту вечерни, но затем Иерусалимский устав собрал их воедино и приурочил к предначинательному псалму. Название «светильничные» не отражает содержания молитв, но напоминает об обычае возжигания (или внесения) вечернего светильника.	На вседневной вечерне они произносятся во время чтения предначинательного псалма перед закрытыми Царскими вратами.
Великая ектения (впервые формулируется в Апостольских постановлениях, IV век). Возглашается диаконом или священником (когда диакона нет): «Миром Господу помолимся…» Состоит из 12 прошений.
Стихословие (пение) кафизмы (несколько псалмов). В зависимости от дня недели, праздника и времени года кафизмы меняются, но в приходской практике на воскресных и праздничных вечернях поётся «Блажен муж» — составное пение из стихов 1, 2 и 3 псалмов, а в Великий пост читается 18 кафизма (119—133 псалмы). Вечером в воскресенья и праздники кафизма отменяется по Типикону.	В приходской практике на вседневной вечерне кафизма опускается.
Малая ектения	Опускается
«Господи, воззвах» — поются и/или читаются псалмы 140, 141, 129 и 116 со стихирами (в зависимости от дня недели, праздника и времени года их может быть 3, 6, 8 или 10, отсюда происходит название служб «на шесть», «на восемь»). В это время диакон совершает полное каждение алтаря и храма. В приходской практике поётся количество стихир (меньшее), достаточное для каждения храма. Стихира на «Слава» называется славник, на «и ныне» — богородичен (или крестобогородичен). Богородичны на воскресной вечерне содержат догматическое определение Халкидонского собора о двух природах во Христе и поэтому называются догматиками. 140 псалом является одним из древнейших песнопений вечерни, занимая в ней место с IV века, и напоминает о христианской молитве, заменившей ветхозаветные жертвы. Помимо догматиков, известны и другие стихиры на «и ныне», например приписываемая Кассии стихира Великой среды, «Днесь благодать Святаго Духа нас собра» Вербного воскресенья и т. д.
Во время пения догматика совершается вечерний вход клириков с кадилом (и Евангелием, если на вечерне полагается его чтение). Во главе процессии идут свещеносцы с зажжёнными свечами (ещё одно напоминание о внесении светильника в богослужебное собрание, с которого собственно и зародилась вечерня). Священник тихо произносит молитву входа и благословляет вход, после этого диакон возглашает «Премудрость, прости!», призывая всех быть внимательными. Изначально этим входом вечерня начиналась, по мере развития богослужебной практики она была дополнена предшествующими псалмами, так что вход оказался в середине службы.	Не совершается (вечером в Прощёное воскресенье и пять воскресений Великого поста) служится великая вечерня с малым входом ради великого прокимена.
Пение «Свете тихий» — древнейшего из небиблейских гимнов вечерни.
Пение вечернего прокимна, одного из семи в соответствии с днём недели. Исключения: великие прокимны, поющиеся в вечера двунадесятых Господских праздников (кроме Вербного воскресенья), Антипасху, Прощёное воскресенье и пять воскресений Великого поста.
Чтение паремий. Совершается в великие (в том числе двунадесятые), храмовые праздники, в дни памяти некоторых святых, во дни Страстной седмицы, в навечерия Рождества Христова и Богоявления .	Только в будние дни Великого поста.
Чтение Евангелия в первый день Пасхи вечером или если великая вечерня переходит в Литургию.	Не бывает.
Сугубая ектения (известна с IX-X веков, в своём современном виде установилась к XV веку).	Переносится в конец вечерни в сокращённом виде (без первых двух прошений).
Пение вечерней молитвы «Сподоби, Господи» — перифраз библейских стихов Дан. 3:26, Пс. 32:22, Пс. 118:12, Пс. 137:8, известна на Востоке в VII веке, а первоначальный текст находится в «Апостольских постановлениях» (IV век).	Здесь читается.
Просительная ектения (практически в современном виде приводится в «Апостольских постановлениях», примечательно, что она находится там именно в чине вечерни и утрени, а, следовательно, в литургию она была введена позднее). Возглас священника по ектение: «Яко благ и Человеколюбец Бог еси…» Хор: «Аминь» Священник: «Мир всем» Хор: «И духови твоему» Священник начинает тайно читать молитву главопреклонения: «Господи Боже наш, приклонивый небеса и сошедый на спасение рода человеческаго», заменившую древнее возложение епископом рук на каждого из молящихся. В это время: Диакон: «Главы наши Господеви приклоним» Хор: «Тебе, Господи» Священник: «Буди держава Царствия Твоего…»
Пение «стихир на стиховне»
«Ныне отпущаеши», или Песнь Симеона Богоприимца Лк. 2:29-32. По Уставу читается, но на всенощном бдении обычно поётся.
Трисвятое, «Пресвятая Троице», «Отче наш».
Открываются Царские врата. Пение тропарей. Тропари праздника или святого из Минеи, «Слава, и ныне», богородичен из III приложения Минеи по гласу тропаря. На воскресном бдении здесь «Богородице Дево, радуйся» 3 раза. На бдении в другие дни тропарь святому дважды, «Богородице Дево, радуйся» 1 раз.	Тропарь святому из Минеи, «Слава», тропарь второму святому, если есть, «и ныне», богородичен из IV приложения Минеи а) по гласу первого тропаря, или б) по гласу «Славы», если есть второй тропарь.
Трёхкратное «Буди имя Господне благословенно отныне и до века» (Пс. 112:3) и псалом 33 (точнее его первые стихи Пс. 33:2-11, «Благословлю Господа на всякое время…» — поются или читаются, в будние дни Великого поста псалом читается полностью). Священник: «Благословение Господне на вас…» Хор: «Аминь»	Сугубая ектения. Возглас священника по её окончании: «Яко милостив и Человеколюбец Бог еси…»
	Диакон: «Премудрость» Хор: «Благослови» Священник: «Сый благословен…» Хор: «Аминь», «Утверди, Боже…»

Особенности некоторых вечерен

• На всенощных бдениях (на двунадесятые, великие и храмовые праздники, а также в воскресные дни) в состав вечерни включается лития с благословением хлебов, пшеницы, вина и елея (осталось со времён агапы).

• Многочисленные особенности имеет великая вечерня Великой пятницы, во время которой совершается вынос плащаницы.

• Совершенно по особому совершаются вечерни, соединяемые с полной Литургией или с литургией Преждеосвященных Даров.

• В светлую седмицу вечерни начинаются с пасхальных запевов и не содержат кафизм.
• На аллилуйной службе вседневная вечерня имеет великопостное окончание:

После "Ныне отпущаеши" и по Трисвятом — тропари, глас 4-й: "Богородице Дево..." (поклон), "Слава" — "Крестителю Христов..." (поклон), "И ныне" — "Молите за ны..." (поклон), "Под Твое благоутробие прибегаем..." (без поклона), "Господи, помилуй" (40), "Слава, и ныне", "Честнейшую Херувим...", "Именем Господним благослови, отче". Иерей: "Сый благословен...". Чтец: "Аминь". "Небесный царю...". Иерей — Молитва Ефрема Сирина (с 16 поклонами). Чтец: "Аминь". Конечное Трисвятое. По "Отче наш", после возгласа "Господи помилуй" (12). Иерей: "Слава Тебе Христе Боже...". Хор: "Слава, и ныне", "Господи помилуй" (трижды), "Благослови". Отпуст великий. Многолетны. Исхождение в притвор на литию о усопших и конечный отпуст.

Малая вечерня

В настоящее время сохранилась только в монастырской практике и служится перед великой вечерней в те дни, когда совершается всенощное бдение. В такие дни обычная великая вечерня совершается позднее и соединяется с утреней, а её обычное место во времени занимает малая вечерня. Она представляет собой сокращение вседневной вечерни: опускаются светильничные молитвы, все ектении (кроме сугубой), кафизма; сокращён прокимен и стихиры на «Господи, воззвах».

Древневосточные церкви

Армянский обряд

Как правило, вечерня совершается накануне воскресных и праздничных дней, но опускается в будни. Чинопоследование схоже с иерусалимской кафедральной вечерней V-VII веков. В составе армянской вечерни:

• «Отче наш»,
• отрывок из 54 псалма («Я же воззову к Богу, и Господь спасет меня. Вечером и утром и в полдень буду умолять и вопиять, и Он услышит голос мой» (Пс. 54:17-18),
• псалом 85 (перешёл из службы девятого часа),
• «Господи, воззвах» (в армянском варианте, это 139, 140 и 141 псалмы),
• «Свете тихий»,
• благословение вечернего света и ходатайственные молитвы,
• прокимен,
• просительная ектения,
• Трисвятое, псалом 120 с тропарём, «Отче наш» и отпуст.

Восточно-сирийский обряд

В Ассирийской церкви Востока вечерня совершается ежедневно, существует вседневная и воскресная (праздничная) вечерни. Последняя включает в себя:

• несколько псалмов и гимн, перешедшие в вечерню из девятого часа,
• принесение свечей и фимиама с гимном «К Тебе, Господи»,
• «Господи, воззвах» состоит из 140, 141, 118, 105 — 112 и 116 псалмов с «Аллилуйя» и антифоном,
• просительная ектения,
• Трисвятое и благословение народа,
• процессия с антифоном, «Аллилуйя» и «Отче наш».

Вседневная вечерня гораздо короче и состоит из Трисвятого, вечернего антифона, «Аллилуйя» и процессии с антифоном мученикам.

Западно-сирский обряд

Вечерня совершается ежедневно вместе с девятым часом. После начальных молитв, молитвы дня и респонсорного псалма (аналог прокимена) поются «Господи, воззвах», состоящий из 140, 141, 118, 105 — 112 и 116 псалмов с «Аллилуйя» и антифоном (как в восточно-сирском обряде). Характерна «седра» (молитва фимиама) — особенная молитва, сопровождающая каждение (сохранилась и в литургии апостола Иакова).

Коптский обряд

В Коптской церкви сохранилось древнее последование вечернего собрания, состоящего из собственно вечерни, псалмодии и вечернего каждения. В современной практике вечернее собрание совершается только накануне дня, в который полагается литургия.

Коптская вечерня восходит к египетской монашеской практике IV-V веков и отличается крайней простотой. Вечерня состоит из начальных молитв, 12 неизменных псалмов (116 — псалом 128 без 118-го), чтения Евангелия, тропарей, многократного «Господи, помилуй», Трисвятого, «Отче наш» и отпуста.

Псалмодия включает в себя начальные молитвы, псалом 116, хвалитные псалмы (148 — 150) и гимны.

Вечернее каждение, в отличие от вечерни, имеет сложный чин и происходит от древнего кафедрального богослужения. В состав вечернего каждения входят: начальные молитвы; молитвы к Богородице и святым; «молитва кадила»; первое каждение и ходатайственные моления; Трисвятое и «Отче наш»; песнопения и Символ веры; второе каждение; благословение крестом и свечами; ектения; чтение Евангелия с предварительной молитвой и «Аллилуйя»; третье каждение; «молитва разрешения»; поклонение Кресту и Евангелию; заключительное благословение.

Эфиопский обряд

В древности вечерня совершалась ежедневно, в современной практике — накануне праздников и в период Великого поста. Праздничные и великопостные вечерни схожи, но существуют и некоторые отличия. Общий порядок вечерни таков:

• начальные молитвы;
• троекратно повторяемое последование (прошение, псалом с припевом и гимн); на праздничных вечернях используются 23, 92 и 140 псалмы, а на великопостных — первые два меняются ежедневно, а вместо 140-го читается покаянный псалом 50,
• благодарственная вечерняя песнь,
• чтение Апостола,
• песнь трёх отроков (отменяется в Великий пост) с последующим гимном,
• чтение Евангелия,
• вечерние молитвы и стихиры на псалмы 101 и 84,
• троекратная молитва ко Христу,
• заключительное благословение,
• славословие, Символ веры, «Отче наш» и отпуст.

Католицизм (римский обряд)

Вечерня входит в состав служб Литургии часов. Структура вечерни в латинском обряде весьма отлична от византийского.

В латинском обряде порядок совершения вечерни претерпел сложную эволюцию. В результате литургических реформ II Ватиканского Собора чин вечерни стал следующим:

• Гимн

• 2 псалма и песнь из Нового Завета (изначально 5 псалмов)
• краткое библейское чтение, после которого может быть проповедь
• ответ (респонсорий)
• песнь Богородицы с антифоном (Магнификат)
• прошения, завершаемые молитвой Господней
• заключительная молитва и отпуст.

Протестантизм

Evensong — вечерня в Англиканской церкви

В ходе английской Реформации архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер издал обязательную для реформированной Англиканской церкви Книгу общих молитв (первый вариант — 1549, второй — 1552), содержащую, в числе прочих, вечерню. Англиканская вечерня (англ. evening prayer или англ. evensong) была создана в результате переработки католических вечерни и повечерия. В 1662 году была издана новая Книга общих молитв, формально остающаяся главной богослужебной книгой до настоящего времени.

Последование англиканской вечерни — смотри Вечерня (в Англиканской церкви)

Ежедневное совершение вечерни обязательно для клириков, но в первые века Реформации это богослужение действительно совершалось во всех приходских церквах. В настоящее время вечерня ежедневно служится только в кафедральных соборах. Вечерняя молитва используется мирянами в основном в качестве личного молитвенного правила, для клириков её совершение по-прежнему обязательно.

Лютеранство

Первоначально вечерня сохранялась в структуре реформированных богослужений. Лютер сам положительно относился к этой службе, говоря, что она не содержит ничего, кроме Слова Божиего, гимнов и молитвы. Он только заменил «малые капитулы» римского бревиария на чтения текстов из Библии на родном языке. Древние мелодии для антифонов и кантиков были в дальнейшем адаптированы для евангелического богослужения. Помимо этого, рекомендовалось перед службой звонить в колокола (нем. kleine glocken). Тем не менее, в составе веспера сохранялись достаточно крупные фрагменты на латинском языке, что постепенно привело к исчезновению вечерни из литургической практики Евангелической Церкви. В XIX веке вечерня вновь была введена в состав лютеранских чинопоследований, впрочем и в настоящее время она проводится довольно редко.

Последовательность веспера включает пение псалмов, версикул, чтение из Библии и проповедь, кантики Магнификат и Nunc dimittis, заключительную молитву, Benedicamus и напутственное благословение.

Литература

• Вечерня // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [liturgy.ru/nav/vsenosch/?kall=yes Текст вечерни на Литургия.ру]
• [www.pravenc.ru/text/158310.html Вечерня — статья в Православной энциклопедии]
• [www.krotov.info/history/04/alymov/alym_10.html Виктор Алымов «Лекции по исторической литургике», глава «Богослужение III века»]
• [www.krotov.info/history/04/alymov/alym_15.html Виктор Алымов «Лекции по исторической литургике», глава «Богослужение времени IV—V веков»]
• Скабалланович М. Н. [www.klikovo.ru/db/book/msg/8408 «Толковый Типикон»]
• [www.eskimo.com/~lhowell/bcp1662/daily/evening.html Текст Evensong согласно Book of Common Prayer 1662]
• Евангелическо-лютеранский сборник гимнов, Санкт-Петербург, 2001, ISBN 5-7443-0056-2
• Лютер Д. Рид, «Лютеранская литургия», Duncanville, USA, 2003

Отрывок, характеризующий Вечерня

«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.