Вжесненский школьный бойкот (1901—1902)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Вже́сненский школьный бойкот — протест польских детей в городе Вжесня (польск. Września) на введение немецкого языка на уроке религии в старших классах городской католической школы. Этот протест продолжался с апреля 1901 по ноябрь 1902 и достиг своей кульминации 20 и 21 мая 1901, когда дело в городе дошло до беспорядков. Особенность и историческая значимость события состоит в том, что это было первое подобное сопротивление против германизации школы в польских районах Пруссии.





Предыстория

После разделов Речи Посполитой в 1772, 1793 и 1795 годах Пруссия получила очень большое количество польскоговорящих подданных. Во время объединения Германии в 1871 из 24 млн жителей Пруссии 2,4 млн были поляками, что составляет около 10 % от общего числа. В масштабах всей империи с населением 41 млн жителей поляки составляли примерно 6 %[1] и жили в прусских провинциях Западная и Восточная Пруссия, Силезия и Познань. В этих провинциях проживало очень много немцев, в некоторых местах более 60 %, население было достаточно смешанным.

После большой гумбольдтовской реформы образования в 20-х годах XIX века прусские школы были разделены на два типа: начальные народные школы (Volksschule) и средние гимназии (Gymnasium). Образование в них велось до 1860-х годов на родном языке школьников, то есть у немецких детей на немецком, а у польских — на польском. Это закрепляли различные распоряжения правительства, в том числе и указ министра культуры от 24.5.1842[2]. Согласно этому указу, немецкий язык был для польских школьников только одним из изучаемых предметов.

Гимназии от 1842 г. до образования Империи в 1871 г.

В 1871 году в провинции Познань было 13 гимназий (3 католических, 5 евангелических и 5 смешанных) и более 2300 народных школ[3]. Польские школьники ходили исключительно в католические гимназии. Стоит заметить, что еврейские школьники без проблем ходили в христианские гимназии, где их число было непропорционально велико[4].

Немецкий язык преподавания сначала стал вводиться в католических гимназиях. Вышеназванный указ от 24.5.1842 определил, что в старших классах все уроки «за исключением религии» должны вестись на немецком, поэтому усилилось его изучение в младших классах. Дальнейшие указы 1856 и 1860 годов подтвердили такое положение[5]. В 1863 была закрыта католическая гимназия в Тшемешно в связи с участием её учеников в польском январском восстании на территории, отошедшей Российской империи. Эта гимназия была открыта, и то лишь благодаря заступничеству Бисмарка, в 1872 году, на этот раз в Вонгровеце. В ней преподавание в старших классах, за исключением религии, велось также на немецком[6].

Народные школы в 1860-е годы

Ситуация в народных школах изменилась в октябре 1865, когда в них указом министра образования был внедрён немецкий язык, чтобы школьникам старших классов уроки преподавали на немецком, а польский применялся бы лишь для разъяснения непонятных выражений[7]. В это время знание немецкого у школьников было на самом примитивном уровне, что частично было связано с огромным переполнением классов и нехваткой учителей. Так в провинции Познань в 1882 году 48 % классов состояло из 81-150 учеников[8]. Один провинциальный советник пишет в своём докладе от 10 июня 1858 г:

«В польских школах преподают согласно распоряжениям немецкий язык, но результаты почти везде воистину незначительны. Редко дело выходит за чисто механическое чтение. Знание немецких слов на селе обычно столь мало, что дети не могут назвать окружающие их предметы. Они даже не могут перевести слова, которые им произносят: папа, мама, брат, сестра, учитель, дом и т. д. Они их также не могут сказать по-немецки, если им их называют по-польски»[9].

Введение немецкого языка после 1871 г.

В октябре 1872 в гимназиях провинции Познань был введён немецкий теперь уже и на уроке религии[10]. При этом возникло противоречие между церковным правом, которое говорило, что дети должны получать религиозное воспитание на языке их родителей, и публичным правом[11].

В народных школах немецкий был сделан языком преподавания всех предметов, за исключением религии и церковного пения, сперва в Верхней Силезии (20.9.1872), затем в Западной и Восточной Пруссии (24.7.1873) и Познани (27.10.1873). Польский стал одним из предметов. Было сказано, что когда ученики будут достаточно понимать немецкий, то его введут и на уроке религии[12]. Впоследствии это сыграет важную роль.

По указу министра культуры от 7.9.1887 уроки польского в школе отменили совсем[13]. Новый указ от 11.4.1891[14] постановил, что по специальной просьбе могут быть допущены частные уроки в помещениях школы. Однако эта идея была отклонена уже в 1894[15], когда любые частные уроки польского вообще запретили. Зато в школьную программу были включены упражнения в основах польского письма и чтения. Эти 1-2 часовые занятия предназначались только для тех учеников средних и старших классов, которые слушали урок религии на польском. Получилась такая привязка[16].

Введение немецкого на уроке религии в народных школах

В июле 1900 был введён немецкий на уроке религии в средних и старших классах в городе Познань (такая возможность предусматривалась ещё в указах 1873 года, но ей почти не пользовались)[17], в ответ на что 12 учеников отказались отвечать на уроке. После Познани немецкий стал вводиться постепенно во всей провинции[18]. Это значило, что вместе с этим пропала возможность учить польский в школе. Это привело к тому, что снова оживились частные уроки, запрещённые в 1894, и государство стало преследовать учителей денежными штрафами и тюрьмой[19].

Вжесненский школьный бойкот 1901—1902 гг

4 марта 1901 было постановлено, что с начала учебного года немецкий должен был быть введён также на уроке религии в старших классах народных школ в городе Вжесня[20] (немецкое название — Врешен). Этот город находится 20 км восточнее Познани. В 1901 году в нём насчитывалось 5536 жителей, из них 70 % — поляки. В городе было 4 школы: одна католическая с 9 учителями и 641 учеником, одна евангелическая с тремя учителями, одна еврейская с одним классом и ещё одна средняя школа, в которой религия уже преподавалась на немецком. Старшие классы католической школы, единственной, где планировали ввести немецкий, включали в себя 110 учеников в возрасте от 12 до 14 лет[21].

До начала нового учебного года 11 апреля нововведение держалось в тайне. В первые же дни семестра детям выдали немецкие учебники для урока религии. После разных разговоров только двое отказались брать их домой, за что их наказали 2 мая шестью ударами палкой. Такое наказание было в то время повсеместно распространено в школах разных государств, не только в Пруссии[22]. На следующий день некоторые родители вернули учебники назад, а 4 мая были наказаны четырьмя ударами палкой ещё двое учеников, потому что они высмеивали тех, кто принял немецкие учебники. До 16 мая было наказано ещё 20 учеников за то, что они отказались отвечать по-немецки на уроке. Некоторых наказали тремя ударами по руке, некоторых оставили после занятий сидеть ещё некоторое время в школе. Но до середины мая это всё были отдельные случаи и об организованном бойкоте говорить пока было нельзя.

20 мая, в понедельник, 26 учеников были оставлены в школе после занятий за то, что они отказались читать по-немецки[23]. К 12 часам некоторые были отпущены, так что остались 14. Они получили от двух до четырёх ударов «палкой» (1,5 см в диаметре и 60 см в длину). Результатом были кровоподтёки и опухшие руки[24]. Когда все были отпущены, в школу ворвалась толпа с криками, руганью и угрозами, но уже скоро вышла наружу. На улице шёл ливень и всё выступление длилось не более часа. Потом в городе собралось опять несколько сот агрессивно настроенных человек, к 17 часам они разошлись. Никаких столкновений не было. Лишь одному учителю разбили дома стекло камнем. На следующий день люди опять собрались, поругались и разошлись. Обер-президент провинции писал 3 июля: «Все эти события кажутся мне довольно безобидными».

После этого бойкот продолжался и ещё больше разросся, на что детей снова наказывали и оставляли после школы на 1-2 часа. Через год, в апреле 1902, несколько десятков детей оставили на второй год. Но до ноября 1902 они прекратили бойкот и их перевели в следующий класс. Помимо этого знаменитого случая были также небольшие бойкоты и демонстрации и в других городах (Милослав, Ярачево, Гостынь), в которых в апреле 1901 ввели немецкий на уроке религии[25]. Вжесненский же бойкот важен тем, что он был первым сопротивлением германизации школы[26].

Гнезнеский суд

В 1901—1902 прошёл ряд процессов, связанных с национальной борьбой[27]. Суды состоялись в городах Познань, Торунь, Гостынь. На них бастовавшие ученики были приговорены к тюремным заключениям сроком до 4 месяцев. Интересно, что на процессе в Гостыне все обвиняемые были оправданы.

В середине ноября 1901 в Гнезно прошли два процесса над участниками событий во Вжесне 20-21 мая, в то время как бойкот ещё продолжался. Обвиняемыми были 25 человек (6 женщин, 18 мужчин и 2 подростка). Пункты обвинения были следующие:

  • насильственное проникновение в дом;
  • принуждение чиновника к неисполнению его служебных действий (чтобы детей не били);
  • мятеж;
  • непослушание начальству;
  • подстрекательство к совершению криминального преступления;
  • оскорбление;
  • грубое хулиганство.

Суд решил вынести показательное решение и наложил на обвинённых неадекватно тяжёлые наказания, так что говорили даже о «стрельбе из пушки по воробьям»:

  • одна женщина (Непомуцена Пясецка) получила 2,5 года тюремного заключения;
  • два человека — 2 года;
  • один человек — 1 год и три месяца;
  • пять человек — 1 год;
  • шесть человек — 9 месяцев;
  • два человека — 6 месяцев;
  • остальные от 1 до 4 месяцев;
  • четверо были оправданы.

Последствия

Из этих событий польская пристрастная пресса подняла огромную шумиху, так что во многих работах даже современных историков они искажены[28]. Польский фотограф сделал открытку с фотографией всех 14 наказанных 20 мая детей и главной обвинённой (Непомуцена Пясецка, 41 год), которая получила срок в 2,5 года, но бежала в австрийский тогда Львов вместе с мужем и детьми[29]. Эта открытка быстро разошлась по разным государствам Европы. Сейчас её можно посмотреть на польской странице «Википедии». В то время вообще было принято фотографировать бастующих на почтовые открытки. В апреле 1902 суд оштрафовал этого фотографа (Симона Фурманека) на 200 марок и приговорил его к 40 дням заключения[30].

Помимо него была ещё также оштрафована на 100 марок в сентябре 1901 знаменитая социал-демократка Роза Люксембург, которой тогда было 30 лет, потому что она в своей брошюре «W obronie narodowości» обвиняла министра образования в воспитании душевных инвалидов. В дальнейшем были оштрафованы ещё несколько человек[31].

Сразу после гнезнеского суда в Познани образовался «Комитет помощи осуждённым», который стал собирать денежные пожертвования. До июня 1902 в его кассу поступило 183 306 марок, из них более 15 000 прибыли из Америки, где в Чикаго была большая и крепкая община поляков. Денег набрали так много, что их распределили не только среди гнезнеских осуждённых и их семей, но и многих других, осуждённых по подобным делам. Интересно, что члены этого комитета тоже были позже наказаны, поскольку «помогали преступникам избежать наказания»[32].

События во Вжесне прославились ещё и тем, что знаменитый польский писатель Генрик Сенкевич (1846—1916) опубликовал осенью 1901 в журнале «Czas» призыв к сбору пожертвований для осуждённых[33], а писательница Мария Конопницка (1842—1910) написала стихотворение «O Wrześni». Вообще же и на прусской, и австрийской, и российской польской территории поднялась огромная шумиха, демонстрации и беспорядки, пошли новые процессы. О событиях писала пресса всей Европы и даже Аргентины. Начался сбор подписей в поддержку поляков[34].

Всеобщая школьная забастовка 1906—1907 гг

Когда в 1906 году в 203 народных школах провинции Познань ввели немецкий на уроке религии, то в октябре началась всеобщая школьная забастовка, в которой участвовало 46 886 учеников в 755 школах Познани и 14 290 учеников в 563 школах Западной Пруссии и которая длилась до конца летних каникул 1907 года[35]. Правительство реагировало на неё тяжёлыми денежными штрафами, в некоторых случаях местные инстанции даже лишили родителей родительских прав за то, что они учили детей неповиновению. Но эта крайняя мера была вскоре признана незаконной Верховным судом в Берлине и отменена[36].

См. также

Напишите отзыв о статье "Вжесненский школьный бойкот (1901—1902)"

Примечания

  1. Wehler, стр. 229.
  2. текст напечатан у Baske стр. 242—245; о нём стр. 145; Korth, стр. 38.
  3. Baske, стр. 143—145, 164—165, 169.
  4. Baske, стр. 171—173.
  5. Baske, стр. 163—164.
  6. Baske, стр. 165—169.
  7. Baske, стр. 164.
  8. Balzer, стр. 153; об этом также Neugebauer, стр. 707—708; Baske, стр. 160—161; Korth, стр. 32-34.
  9. текст доклада напечатан у Baske, стр. 245—246.
  10. Balzer, стр. 152; Korth, стр. 40.
  11. Korth, стр. 97.
  12. Balzer, стр. 152—153; Korth, стр. 41-42.
  13. Korth, стр. 46-49.
  14. Korth, стр. 49.
  15. Korth, стр. 50-51, 60.
  16. весь абзац по Balzer, стр. 155.
  17. Balzer, стр. 166 и далее; Korth, стр. 63-65.
  18. Korth, стр. 65-70.
  19. подробно об этом Korth, стр. 72-82.
  20. Korth, стр. 84 и делее; Balzer, S. 166 и делее.
  21. статистические данные из Korth, стр. 84.
  22. об этом Gotthold Rhode в книге Korth, стр. XI.
  23. про эти события Korth, стр 89 и далее.
  24. Korth, стр 97.
  25. Korth, стр. 86-87, 92-93.
  26. Korth, стр. 82.
  27. об этом Korth, стр. 95-101.
  28. об этом Gotthold Rhode в книге Korth, стр. X и Korth, стр. 83.
  29. Korth, стр. 104.
  30. Кorth, стр. 101—102.
  31. Korth, стр. 102—103.
  32. Korth, стр. 103—105.
  33. Korth, стр. 106.
  34. Korth, стр. 106—108.
  35. Balzer, стр. 233 и 172—180.
  36. Korth, стр. 152—155; Balzer, стр. 177.

Литература

  • Balzer, Brigitte: Die preußische Polenpolitik 1894—1908 und die Haltung der deutschen konservativen und liberalen Parteien (unter besonderer Berücksichtigung der Provinz Posen), 1990.
  • Baske, Siegfried: Praxis und Prinzipien der preußischen Polenpolitik vom Beginn der Reaktionszeit bis zur Gründung des Deutschen Reiches, in: Forschungen zur Osteuropäischen Geschichte 9 (1963), S. 7-268.
  • Korth, Rudolf: Die preußische Schulpolitik und die polnischen Schulstreiks. Ein Beitrag zur Polenpolitik der Ära Bülow, Phil. Diss., Würzburg 1963.
  • Neugebauer, Wolfgang: Das Bildungswesen in Preußen seit der Mitte des 17. Jh, in: Handbuch der preußischen Geschichte, hg. v. Otto Büsch, Bd. 2, 1992, S. 605—798.
  • Wehler, H.-U.: Die Polenpolitik im deutschen Kaiserreich, 1871—1918, in: Politische Ideologien und nationalstaatliche Ordnung, Festschrift für Theodor Schieder, hg. v. K. Knixen und W. J. Mommsen, München 1968, S. 297—316.

Отрывок, характеризующий Вжесненский школьный бойкот (1901—1902)

– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.