Взгляды Василия Тредиаковского на русский литературный язык

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Представления Василия Кирилловича Тредиаковского о русском литературном языке претерпели существенные изменения в течение его жизни. В 1730—1740-е годы, после возвращения из Европы, Тредиаковский пытался сблизить принятый за литературную норму церковнославянский язык с живым разговорным русским языком. После 1740-х годов он изменил свои представления и стал считать, что литературный язык должен отличаться от разговорного. В этот период за основу литературного языка Тредиаковский взял церковнославянскую норму, поскольку, по его представлениям, именно церковнославянский язык являлся наследником древнегреческого и латинского и позволял в полной мере использовать метрическое и лексическое разнообразие классических языков. Взгляды Тредиаковского не были восприняты современниками, хотя он последовательно реализовывал их в собственном творчестве.





1730-е годы. Влияние французского пуризма

По мнению Б. Успенского, языковые эксперименты 1730—1740-х годов до некоторой степени предвосхитили работы круга карамзинистов, вплоть до провозглашения Тредиаковского их предтечей. Возможно, это свидетельствует, что Тредиаковский положил начало языковому процессу, который оформился и был более или менее признан только к концу XVIII века. Сходство между Тредиаковским и карамзинистами, по Б. Успенскому, заключалось в ориентации на западноевропейскую языковую и литературную ситуацию, которую необходимо перенести в Россию, организовав русский литературный язык по тому же типу. В основе лежало сближение разговорной и литературной нормы, что и было декларировано в предисловии к «Езде в остров Любви». Там же провозглашались апелляция ко вкусу как эстетический критерий (Тредиаковский ввёл в русский язык новое значение слова «вкус» («восприятие изящного») как семантическую кальку с фр. goût — «вкус (как еды, так и эстетический)») и протесты против «славянщины», которая препятствовала созданию языка, обслуживающего новые жанры, восходящие к новоевропейской литературе[1]. Выходом было придание старым славянским корням новых значений, например, Тредиаковский попытался придать слову «образование» значение «воображение» по аналогии с лат. imaginatio или фр. imagination[2].

Западноевропейская культурная ситуация середины XVIII века, воспринятая Тредиаковским, противопоставляла «мёртвую» латынь и живые европейские языки. Эту ситуацию он целиком перенёс в Россию, но аналогом латыни стал церковнославянский язык, а его главным оппонентом — русский. В предисловии к «Военному состоянию Оттоманския империи» (1737) он писал:

Подлинно, что российский язык всё свое основание имеет на самом славенском языке; однако, когда праведно можно сказать, что францусской, или лучше италианской, не самой латинской язык, хотя и от латинского происходит; то с такоюж справедливостию надлежит думать, что российской язык не есть славенской: ибо как италианец не разумеет, когда говорят по-латински, так мало и славянин, когда говоря по-российски, а россианин, когда по-славенски[3].

Образцом для Тредиаковского до конца его дней оставалась Франция. Для поэзии и литературы вообще основой был Буало, тогда как в области лингвистики Василий Кириллович ориентировался на теории Вожела и его последователей — пуристов Французской Академии[4]. По мнению В. Живова, немецким академикам — коллегам Тредиаковского — его программа должна была быть понятна и знакома, поскольку в германских землях с XVII века создавались Общества совершенствования языка. Однако его подход неизбежно был эклектическим, поскольку при усвоении европейского опыта было невозможно ограничиться каким-то одним его направлением[5]. В этом плане показательна позиция Тредиаковского в отношении спора «старых» и «новых» — главного культурно-идеологического конфликта Франции эпохи классицизма. В рамках данного спора решался вопрос об отношении к античному наследию, а также проблемы соотношения традиции и разума, исторической преемственности и современности как основы мировоззрения. Позиция Тредиаковского в этом плане была совершенно непоследовательной: в «Эпистоле… к Аполлину» (1735) он прямо говорит о преимуществе современной французской поэзии перед античной, но к «Оде о сдаче города Гданска» годом ранее поместил перевод «Рассуждения об оде вообще» Буало (1693 года), направленного против Перро. По-видимому, сам он никаких неудобств от подобных противоречий не испытывал, поскольку воспринимал европейскую культуру комплексно, в синтезированном виде[6].

После 1740-х годов

Во второй половине 1740-х годов взгляды Тредиаковского сильно поменялись, поскольку он признал языковую ситуацию в России несопоставимой с французской или немецкой (по Б. Успенскому, его позиция сопоставима с Шишковым)[7]. Объяснялось это следующими причинами: во-первых, проблема чистоты языка во Франции, развитая классицистами, имела значение со времени нормализации и стандартизации грамматического строя языка — то есть с XVII века. Напротив, в России именно усвоение классицистской доктрины чистоты языка стало исходным стимулом для составления грамматики и обработки лексики и фразеологии. Французская доктрина пуристов ориентировала литературный язык на идеализированную речь двора, причём язык парижских салонов должен был отличаться естественностью, непринуждённостью и лёгкостью, быть свободным от диалектной лексики, архаизмов (признаков отсталости от моды) и латинизмов (ассоциирующихся с речью судейских). Это было удобно для русских классицистов, которым предстояло перенести эту рубрикацию к материалу родного языка. Однако в России не было ни сложившегося речевого употребления двора, ни общепринятой литературной традиции, ни вообще принципиальных ориентиров, которые французским пуризмом предполагались как естественные[8].

В результате Тредиаковский признал необходимость дистанции между литературным и книжным языком, то есть вернулся в русло существовавшей в то время славяно-русской диглоссии[7]. Причиной этого были особенности русского религиозного сознания, которое отличалось от сознания западных культурных элит. Уже в XVII веке в Европе в среде культурной элиты богослужение воспринималось как застывшая ритуальная форма, не имеющая отношения к совершенствованию общества и самосовершенствованию, то есть оно вытеснялось на периферию культурной жизни. В проповеди же национальные языки утвердились ещё в конце Средневековья, а с XVII века во Франции на национальном языке уже была создана обширная богословская и историко-церковная литература. В России эпохи Петра и Елизаветы, даже подвергшейся сильнейшему западному влиянию, богослужение воспринималось совершенно по-другому, и в духовной сфере церковнославянский язык оставался основным, а русский лишь сосуществовал с ним[9]. Поэтому протестантский немецкий вариант полного отказа от латыни и перевода Библии и богослужения на немецкий язык, на который ориентировался Ломоносов, для середины XVIII века был неприемлем. В ситуации гражданской культуры литературный язык следовало воссоздать заново. Тредиаковский предложил объединить старый книжный и новый литературный язык, чтобы можно было превратить его в нечто единое[10]. Литературный («славенороссийский») язык Тредиаковский понимал как искусственный книжный язык, который конструируется, отталкиваясь от разговорного, что и вызывало многочисленные эксперименты. Здесь вновь проявилась характерная для Тредиаковского инновация в формах при сугубом идеологическом традиционализме. Светский литературный язык он противопоставлял как «российскому» (разговорному), так и церковнославянскому, но с ориентацией на последний. Церковнославянский язык Тредиаковский провозгласил мерой чистоты русского языка и в предисловии к «Телемахиде» фактически провозгласил переход на позиции архаизации и пуризма[11].

Поскольку в поздние годы Тредиаковский провозгласил единую природу церковнославянского и русского языков, то, ориентируя последний на церковнославянскую норму, он фактически порвал с образцовыми французскими пуристами, которые настаивали на простоте и естественности в «обработанном» языке[12]. Отказался он и от живой речи как источника языка, поскольку источником церковнославянского языка являются письменные памятники, что парадоксально укладывалось в европейские теории, дававшие приоритет образцовым авторам перед разговорным употреблением[13]. Образцом для Тредиаковского становятся богослужебные книги, и, отталкиваясь от них, он критиковал Сумарокова, который «мало бывает в церькве на великих вечернях, на всенощных бдениях»[14]. В соответствии с этим новым восприятием, церковная традиция стала для Тредиаковского хранительницей не только чистой веры, но и чистого славянского языка, который был приравнен им к античным[15].

Свои взгляды Тредиаковский пытался последовательно реализовывать на практике в своих переводах и теоретических трудах. Это вызвало «литературную войну» с Ломоносовым и Сумароковым, которая шла большую часть 1750-х годов, и в которой Тредиаковский проиграл. По словам П. Бухаркина, Тредиаковский, «безусловно, являлся предтечей новой русской литературы, но он интересен сам по себе и вне порождённого им, и пошедшего по другим путям литературного течения. Он предложил самобытный, хотя и имеющий многочисленные западные параллели, проект развития русского языка и литературы, который был отвергнут современниками и ближайшими потомками, и был в полной мере воспринят лишь эстетическим сознанием ХХ века»[16].

Напишите отзыв о статье "Взгляды Василия Тредиаковского на русский литературный язык"

Примечания

  1. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 40—41.
  2. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 41—42.
  3. Живов, 1996, с. 165.
  4. Живов, 1996, с. 171—172.
  5. Живов, 1996, с. 172—174.
  6. Живов, 1996, с. 175—176.
  7. 1 2 Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 42.
  8. Живов, 1996, с. 178—179.
  9. Живов, 1996, с. 267.
  10. Живов, 1996, с. 274.
  11. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 43.
  12. Живов, 1996, с. 363.
  13. Живов, 1996, с. 365—366.
  14. Живов, 1996, с. 366.
  15. Живов, 1996, с. 367.
  16. Бухаркин, 2013, с. 67.

Литература

  • Бухаркин П. Е. [cyberleninka.ru/article/n/v-k-trediakovskiy-literaturnyy-oblik-i-literaturnaya-reputatsiya В. К. Тредиаковский: литературный облик и литературная репутация] // Мир русского слова. — 2013. — № 4. — С. 61—67.</span>
  • В. К. Тредиаковский и русская литература / Ред. А. С. Курилов. — М. : ИМЛИ РАН, 2005. — 300 с. — ISBN 5-9208-0251-0.</span>
  • [books.google.ru/books?id=rsIGAQAAIAAJ&q=%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%BA+%D1%82%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D1%83&dq=%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%BA+%D1%82%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D1%83&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwiyhY3b4a7NAhULkywKHUK4DcoQ6AEILDAA Венок Тредиаковскому: из неопубликованных сочинений] / Сост. Н. Н. Траушкин. — Волгоград : Волгоградский педагог. ин-т, 1976. — 104 с.</span>
  • Живов В. М. Язык и культура в России в XVIII веке. — М. : Языки русской культуры, 1996. — 591 с. — (Язык. Семиотика. Культура). — ISBN 5-88766-049-X.</span>
  • Успенский Б. А. [www.bibliorossica.com/book.html?currBookId=5923 Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуры]. — М. : Индрик, 2008. — 608 с. — ISBN 978-5-91674-010-3.</span>

Отрывок, характеризующий Взгляды Василия Тредиаковского на русский литературный язык

– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…
– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.