Взрыв на Донегол-Стрит

Взрыв на Донегол-Стрит
Здание редакции газеты The News Letter, внутри которого прогремел взрыв
Место атаки	Белфаст, улица Донегол-Стрит, дом 55-59, редакция газеты «Зе Ньюс Леттер» 54°36′07″ с. ш. 5°55′41″ з. д.54.602° с. ш. 5.928° з. д. / 54.602; -5.928
Цель атаки	мирные граждане
Дата	20 марта 1972 11:58 (UTC)
Способ атаки	взрыв бомбы
Оружие	самодельное взрывное устройство
Погибшие	7
Раненые	148
Число террористов	неизвестно
Организаторы	Временная ИРА (Белфастская бригада, 3-й батальон)

Взрыв на Донегол-Стрит (англ. Donegall Street bombing) — террористический акт, совершённый 20 марта 1972 боевиками Ирландской республиканской армии в Белфасте: примерно в полдень около здания редакции газеты The News Letter взлетел на воздух заминированный автомобиль. В результате взрыва погибли семь человек (в том числе двое полицейских Королевской полиции Ольстера) и были ранены 148. Большинство из них составляли покупатели магазинов, офисные работники и школьники.

Ответственность на себя взяла Белфастская бригада ИРА, однако официально ИРА обвинила спецслужбы Великобритании в случившемся: нескольким лицам поступили несколько анонимных телефонных звонков о грядущем взрыве, однако британские службы допустили массу ошибок при эвакуации населения, что и привело к огромному числу жертв и пострадавших.

Это был первый случай взрыва заминированного автомобиля в ходе конфликта, осуществлённый боевиками ИРА.

Телефонные звонки

В понедельник, 20 марта 1972, в 11:45 местному продавцу ковров позвонил по телефону неизвестный, который заявил, что якобы на Чёрч-Стрит (центр Белфаста) заложена бомба, которая может взорваться в любой момент. Британские войска и полицейские были приведены в полную боевую готовность и начали эвакуацию мирных граждан на Лоуэр-Донегол-Стрит. Второй звонок состоялся спустя 7 минут, его приняла редакция газеты «Айриш Ньюс» (англ. Irish News): звонивший также заявил, что взрыв будет на Чёрч-Стрит. Однако в 11:55 в редакцию «News Letter» поступил третий звонок: звонивший заявил, что бомба как раз заложена именно на Донегол-Стрит, куда и эвакуировали людей. Началась паника, а присутствовавшие силы органов правопорядка не могли успокоить толпу и эвакуировать их в другое место. Звонивший предупредил, что у персонала есть всего 15 минут для эвакуации из здания, однако у них даже теоретически не было шансов успеть выбраться.

Взрыв

В 11:58 на воздух влетел автомобиль Ford Cortina зелёного цвета, стоявший перед зданием «News Letter»: в автомобиле была спрятана бомба с гелигнитовым зарядом массой в 45 кг. Ударная волна сотрясла центр города: в результате взрыва на месте погибли 31-летний Эрнест Макэллистер и 36-летний Бернард О'Нилл, полицейские, которые осматривали автомобиль непосредственно перед взрывом и пытались помочь вывести людей с Чёрч-Стрит. Их тела были в буквальном смысле разорваны на куски, которые разлетелись по улице.

Мощная огненная волна прокатилась по улице после взрыва, а в небо поднялись клубы чёрного дыма. От взрывной волны погибли ещё четверо человек: 39-летний Эрнест Дуган, 30-летний Джеймс Маклин и 39-летний Сэмюэль Трейнор, которые работали уборщиками мусора. Четвёртым оказался 65-летний Сидней Бэлл, бывший военнослужащий Ольстерского полка обороны и член Оранжевого ордена. 5 апреля скончался ещё один пострадавший, 79-летний пенсионер Генри Миллер, что привело к возрастанию общего числа погибших до семи человек. Все трупы были изуродованы до неузнаваемости, а одному даже оторвало голову. Все шестеро жертв были протестантами, за исключением католика О'Нилла.

От взрыва были выбиты стёкла в соседних домах, и куча осколков стекла, дерева и бетона обрушилась на находившихся на улице людей. Конечности некоторых особенно тяжело пострадавших людей были оторваны и отлетели к зданию офиса. Полностью был разрушен первый этаж здания «Ньюс Леттер», непоправимый урон был нанесён библиотеке, в которой были уничтожены многочисленные редкие фотографии и старинные документы. Были разрушены также соседние здания. Сама улица внешне напоминала поле боя: трагизма добавляло то обстоятельство, что около сотни школьников и школьниц, кричавших от боли, лежали на тротуаре, покрытом кровью и осколками стекла.

Погибшие и раненые

Всего было 148 человек ранено, из них 19 получили особенно тяжёлые ранения: кто-то лишился зрения, кто-то стал калекой. Большая часть персонала газеты также пострадала от взрыва. Одним из пострадавших был малолетний ребёнок, который потерял столько крови, что спасатели в панике некоторое время кричали об убитом ребёнке; одну из молодых женщин, которая потеряла обе ноги, на руках выносил солдат парашютного полка Великобритании, и этот снимок сделал фотограф Дерек Бринд, фотограф Associated Press. Один из свидетелей взрыва, Фрэнк Хигэн, лично видел, как погибли два уборщика мусора, которых «разорвало на куски».

Везде была кровь, а люди стонали и кричали. Улица была полна девушек и женщин, которые бесцельно блуждали по улице.

Оригинальный текст (англ.)  

There was blood everywhere and people moaning and screaming. The street was full of girls and women all wandering around.

Крики пострадавших не прекращались даже после того, как их погрузили в автомобили скорой помощи; ампутацию некоторым людям пришлось проводить прямо на месте. Один из полицейских гневно описывал случившееся:

Это было умышленное покушение на невинных людей. Те, кто планировал это, должны были знать, что именно туда эвакуировали людей.

Оригинальный текст (англ.)  

This was a deliberate attempt to kill innocent people. The people who planted it must have known that people were being evacuated into its path.

Пока шла эвакуация пострадавших от взрыва, по стране прокатилась волна насилия: сначала где-то в центре Белфаста взорвались ещё две бомбы, однако пострадавших не было. Затем неизвестный снайпер ИРА застрелил британского солдата Джона Тейлора в Дерри. Вскоре два лидера ИРА пострадали в результате покушений: Шону МакСтифэйну и Кэтэлу Гоулдингу отправили посылки с бомбами. МакСтифэйну взорвавшаяся бомба обожгла лицо и руки, а вот Гоулдинг избежал чудом травм и гибели, сумев обезвредить взрывное устройство.

Последствия

Взрыв бомбы в автомобиле стал первым в своём ряду, устроенным боевиками ИРА в ходе конфликта в Северной Ирландии. Это был один из этапов эскалации насилия в Северной Ирландии, что в итоге привело к Кровавому воскресенью в Дерри. Ответственность на себя взял 3-й батальон Белфастской бригады Временной ИРА. Командиром бригады был Шеймус Туоми, который отдал приказ об атаке. Об этом представители ИРА заявили 23 марта, а заявление было опубликовано в Ирландском республиканском бюро объявлений:

Ясные и адекватные предупреждения всегда объявлялись нами перед нашими операциями, и эта практика будет продолжаться дальше. Несколько предупреждений были перевраны британскими спецслужбами, чтобы увеличить число жертв среди граждан. Это и была основная причина трагических потерь среди гражданских в прошлый понедельник на Донегол-Стрит.

Оригинальный текст (англ.)  

Proper and adequate warnings have been given before all our operations. This practice will continue. Several warnings have been changed by the British security forces in order to cause maximum civilian casualties. 'This was the principal factor for the tragic loss of life and heavy civilian casualties in Donegall Street on Monday last'.

В вопросе по поводу совершённых звонков (особенно третьего) ИРА отвергла все обвинения, заявив, что спецслужбы знали о местонахождении бомбы и специально вывели жителей с Чёрч-Стрит на Донегол-Стрит, чтобы увеличить число жертв. Вопрос по поводу личности звонившего остаётся открытым: Тим Пэт Куган утверждает, что ИРА переоценили способности сил безопасности быстро разбираться со случаями одновременного срабатывания нескольких бомб, и добавляет, что, по словам свидетелей, звонивший был молодым человеком, очень волновался и не разбирался в подобных вещах, касаемых сообщений о заложенных бомбах. Вместе с тем звонки по поводу Чёрч-Стрит могли и не быть ложными предупреждениями: по одной версии, террористы пытались заложить бомбу именно там, но не нашли ни парковки, ни похожего места и вынуждены были перебраться на Донегол-Стрит. В самой Ирландии осудили атаку, а Официальная ИРА и вовсе отреклась от связи с террористами, осудив это в самой жёсткой форме.

За два дня до взрыва основатель Унионистской прогрессивной партии Уильям Крэйг произнёс в Ормо-Парке речь в присутствии 100 тысяч лоялистов Ольстера: «Мы должны составить досье на мужчин и женщин, которые представляют угрозу этой стране, потому что если нас предадут политики, уничтожать врага придётся нам самим». На следующий день 30 тысяч католиков прошли маршем к Ормо-Парку в знак протеста против угроз Крэйга. Республиканская лейбористская партия во главе с Падди Кеннеди пригрозила отомстить протестантам в случае любой угрозы католикам и всему ирландскому народу.

Согласно Эду Молони, взрыв бомбы стал ударом по репутации ИРА. Грянувший за две недели до этого взрыв в ресторане «Аберкорн», который унёс жизни двух женщин и покалечил множество других посетителей ресторана (все погибшие и пострадавшие были католиками), и случившаяся трагедия на Донегол-Стрит вынудили большую часть католиков отказаться от поддержки ИРА, которые стали считать подобные акты возмездия бессмысленными и опасными для них же самих. Однако сама ИРА не прекратила подобные действия: спустя два дня в автопарке близ железнодорожной станции Грэйт-Виктория-Стрит и около гостиницы «Европа» взорвались несколько автомобилей, что привело к 70 пострадавшим от осколков стекла гражданам. От взрывов были повреждены здания гостиницы, вокзала, множество автомобилей и два поезда. 24 марта премьер-министр Великобритании Эдвард Хит заявил о роспуске парламента Северной Ирландии и введении прямого управления из Лондона. Вкупе с последствиями взрывов на Донегол-Стрит и на Грэйт-Виктория-Стрит было прекращено движение на линии Ройял-Эвеню, а вокруг центра Белфаста появилось своеобразное «стальное кольцо блокады».

Полиции так и не удалось предъявить кому-либо обвинения в совершении теракта на Донегол-Стрит, несмотря на многочисленные аресты боевиков ИРА. Вместе с тем некоторые члены армии ИРА признавали это своей ошибкой. Один из бойцов ИРА в интервью позднее говорил, что когда узнал о гибели и страданиях невинных людей, ему внезапно стало плохо. Другой боевик, Мария МакГир, в книге от 1973 года «Взять оружие: Моя жизнь с Временной ИРА» (англ. To Take Arms: My Life With the IRA Provisionals) писала:

Признаю, что в то время я не общалась с теми людьми, которые впоследствии гибли или страдали от взрывов. Случившиеся смерти я расценивала с точки зрения эффекта влияния на нашу поддержку и чувствовала, что она зависела, в свою очередь, от того, сколько людей принимали наши объяснения.

Оригинальный текст (англ.)  

I admit at the time I did not connect with the people who were killed or injured in such explosions. I always judged such deaths in terms of the effect they would have on our support - and I felt that this in turn depended on how many people accepted our explanation.

Отрывок, характеризующий Взрыв на Донегол-Стрит

– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.