Взрыв отеля Brinks

Взрыв отеля «Brinks»
Отель «Brinks» после взрыва
Место атаки	Сайгон, Южный Вьетнам 10°46′10″ с. ш. 106°40′55″ в. д.10.76944° с. ш. 106.68194° в. д. / 10.76944; 106.68194
Дата	24 декабря 1964 17:45
Способ атаки	взрыв бомбы
Погибшие	2
Раненые	53—63
Число террористов	2
Террористы	южновьетнамские партизаны
Организаторы	Вьетконг

Взрыв отеля «Brinks» (англ. The Brinks Hotel boming) — взрыв диверсантами Вьетконга отеля в Сайгоне, превращённого в общежитие для офицеров американской армии. Отель был разрушен вечером 24 декабря 1964 года во время Вьетнамской войны взрывом припаркованного рядом с ним заминированного автомобиля. При взрыве погибли офицер и сержант, а также были ранены около 60 человек, в том числе и мирные жители.

Предыстория

После Второй мировой войны коммунистическое движение доминирует во Вьетнаме. После поражения французских колониальных войск в Индокитайской войне страна в 1954 году была разделена по 17-й параллели. В 1956 году были назначены выборы, которые должны были воссоединить две части Вьетнама, но они были отменены, в результате чего начался период существования двух государств во Вьетнаме: коммунистического Северного Вьетнама и антикоммунистического Южного. В конце 1950-х годов группа южновьетнамских партизан при поддержке северовьетнамских властей начала мятеж с целью насильственного воссоединения страны под властью коммунистов. Холодная война была в самом разгаре, поэтому Соединенные Штаты — главный союзник Южного Вьетнама — послали военных советников в страну, чтобы помочь в обучении и руководстве армии Республики Вьетнам в её борьбе против Севера. К 1964 году в Южном Вьетнаме присутствовали 23 тысячи американских военнослужащих, и коммунисты рассматривали американцев как колонизаторов Южного Вьетнама.

Взрыв

Взрыв был спланирован и совершен двумя северовьетнамскими агентами, которые не были в дальнейшем пойманы. В конце ноября агенты получили приказ, в котором говорилось, что нужно взорвать отель «Brinks», где в то время размещались офицеры США. Отель представлял собой шестиэтажное здание и имел 193 комнаты. После прибытия в Южный Вьетнам американских советников он был переоборудован под общежитие для офицеров армии США и переименован в честь покойного генерала Фрэнсиса Бринка, первого командующего группой американских советников в Индокитае. Взрыв должен был показать мощь северовьетнамских войск и их способность к военным действиям, а также подорвать авторитет США Взрыв был намечен ближе к Рождеству, потому что здание отеля использовалось американцами для проведения праздников, и в нем должно было быть больше военнослужащих, чем в обычный день.

Двое агентов в течение месяца наблюдали за жизнью отеля, смешиваясь с толпой. Они оставались незамеченными, потому что приобрели на черном рынке южновьетнамскую военную форму, в результате чего имели свободный доступ в отель, а также смогли скопировать стиль речи, манеры и даже образ жизни южновьетнамских войск.

Агенты заминировали один из автомобилей, поместив в его багажник 90 кг взрывчатых веществ, и установили таймер бомбы на 17:45, в это время многие офицеры находились в баре. Они припарковали автомобиль рядом с отелем на автопарковке. Один из них, разыгрывавший роль майора армии Республики Вьетнам, сообщил портье, что его шофёр будет ждать с машиной у отеля появления американского полковника, с которым у него якобы назначена встреча. После этого второй вьетконковец, Нгуен Тхань Суан, игравший роль шофёра, проинформировал вьетнамского полицейского у входа в отель, что он идёт обедать, и попросил позвать его, когда приедет полковник. Нгуен занял место в кафе недалеко от отеля и дождался взрыва.

Когда основной состав офицеров был в столовой, бомба взорвалась, убив двух американских офицеров. Самым высопоставленным офицеров был подполковник Джеймс Роберт Хаген, который служил в армии в течение 20 лет, и работал на MACV. Второй жертвой был Бенджамин Белтран Кастаньеда, старший сержант службы в MACV и ветеран армии, который умер от ран 23 января 1965 года. Данные о количестве жертв противоречивы. Здание получило значительный ущерб: были разрушены четыре этажа, такой значительный ущерб объясняется тем, что под зданием отеля был расположен гараж, в котором находилось несколько грузовиков с газовыми баллонами.

Последствия

На следующий день после взрыва посол США в Южном Вьетнаме Максвелл Тейлор направил президенту Джонсону радиограмму, в которой требовал проведения "акции возмездия" против северян, аналогичной той, что была осуществлена после инцидента в Тонкинском заливе. Указывая на геополитические дивиденды, которые принёс бы авиаудар по Северному Вьетнаму, Тейлор при этом признавал, что не может с уверенностью утверждать, что именно северяне стоят за взрывом отеля. Оставалась возможность, что акция была организована южновьетнамским диктатором Нгуеном Кханем, отношения с которым у американских советников в последнее время стали напряжёнными. Радиограмма поступила к Джонсону, отдыхавшему на техасском ранчо, только 28 декабря, и президент в итоге принял решение воздержаться от акции возмездия (советники рекомендовали авиаудар по офицерским казармам Вит Тху Лу как симметричный ответ на взрыв офицерского общежития), опасаясь непредсказуемой реакции в самом Вьетнаме и оппозиции в Конгрессе. Только позже крупномасштабные авиаудары стали стандартной реакцией американских войск на операции коммунистов в Южном Вьетнаме.

Отель «Brinks» был восстановлен и оставался местом размещения американских офицеров вплоть до ухода войск США из Сайгона. В настоящее время на его месте расположен отель Park Hyatt

Литература

• Langguth, A. J. [books.google.ca/books?id=vQorBRYyu_gC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Our Vietnam: the war, 1954-1975]. — NY: Simon & Schuster, 2000. — P. 326-328. — ISBN 0-684-81202-9.
• Mark Moyar. Triumph Forsaken: The Vietnam War, 1954–1965. — NY: Cambridge University Press, 2006. — ISBN 0-521-86911-0.

Отрывок, характеризующий Взрыв отеля Brinks

– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…