Взрыв Boeing 707 над Андаманским морем

Рейс 858 Korean Air
Boeing 707-300C компании Korean Air, идентичный взорванному
Общие сведения
Дата	29 ноября 1987 года
Время	14:05 KST
Характер	взрыв бомбы
Причина	государственный терроризм
Место	Андаманское море, 100 км северо-западнее Тавоя, Мьянма (Индийский океан)
Координаты	14°33′ с. ш. 97°23′ в. д.14.550° с. ш. 97.383° в. д. / 14.550; 97.383
Воздушное судно
Модель	Boeing 707-3B5C
Авиакомпания	Korean Air
Пункт вылета	Багдад (Ирак)
Остановки в пути	Абу-Даби (ОАЭ) Донмыанг, Бангкок (Таиланд)
Пункт назначения	Кимпхо, Сеул (Республика Корея)
Рейс	KE858
Бортовой номер	HL7406
Дата выпуска	21 июня 1971 года
Пассажиры	104
Экипаж	11
Погибшие	115 (все)

Взрыв Boeing 707 над Андаманским морем — авиационная катастрофа в результате террористического акта, произошедшая в воскресенье 29 ноября 1987 года, когда в небе над Андаманским морем взорвался Boeing 707-3B5C южнокорейской авиакомпании Korean Air. Авиалайнер выполнял плановый пассажирский рейс из Абу-Даби в Бангкок, но через несколько часов после взлёта на борту прогремел взрыв, после чего самолёт рухнул в море, при этом погибли 115 человек, преимущественно жители Республики Корея.

Расследование показало, что взрыв был вызван бомбой, установленной агентами-корейцами, мужчиной и женщиной, по указанию северокорейского правительства. Теракт произошёл спустя 34 года после заключения перемирия о прекращении Корейской войны. В результате произошло значительное ухудшение отношений между северной и южной Кореей. Одной из целей теракта был срыв предстоящих Летних Олимпийских игр, которые должны были пройти в Сеуле (Республика Корея).

В ходе задержания агентов-подрывников мужчина успел совершить самоубийство, но 25-летняя Ким Хён Хи</span>^ru_en выжила и была приговорена к расстрелу. Однако впоследствии южнокорейское правительство её оправдало как жертву северокорейского режима.

Предшествующие обстоятельства

На основании официальных допросов выжившей женщины—организатора взрыва, была установлена следующая картина. 12 ноября 1987 года, за 17 дней до теракта, примерно в 08:30 из аэропорта Сунан (Пхеньян) вылетел северокорейский авиалайнер, который примерно в 18 часов приземлился в Москве. В числе прочих на нём прибыли два северокорейских агента — пожилой мужчина и молодая женщина. Их сопровождали два должностных лица, также из КНДР. В полночь агенты сели на самолёт компании Аэрофлот и утром следующего дня прибыли в Будапешт. Там они провели 5 ночей и 6 дней в доме сотрудника КНДР, после чего 18 ноября на автомобиле выехали из Будапешта в Вену. Когда агенты пересекли австрийскую границу, сопровождающий их от Будапешта северокорейский сотрудник выдал поддельные японские паспорта с поддельными выездными визами на имена Синъити Хатия и Маюми Хатия. Тем самым северокорейские агенты теперь превратились в японских туристов: отца и дочь.

В Вене пара остановилась в гостинице Am Parkring, после чего, представляясь туристами, приобрела билеты по маршруту Вена — Белград — Багдад — Абу-Даби — Бахрейн, причём полёт на участке Багдад — Абу-Даби был зарезервирован на рейс KE858 южнокорейской авиакомпании Korean Air. На следующий день были приобретены билеты по маршруту Абу-Даби — Амман — Рим на рейс компании Alitalia, для использования их после выполнения задания. 23 ноября на самолёте компании Austrian Airlines агенты прибыли в Белград, где остановились в гостинице Metropolitan. Также в Белграде были приобретены билеты на рейс компании Austrian Airlines из Рима в Вену. Вечером 27 ноября в гостинице прибывший поездом из Вены северокорейский сотрудник передал паре бомбу для установки в самолёте. Взрывное устройство с часовым механизмом было замаскировано под радиоприемник японской фирмы Panasonic, а жидкое взрывчатое вещество находилось в бутылке из-под неназванного алкогольного напитка.

28 ноября на самолёте компании Iraqi Airways агенты вылетели в Багдад, куда прибыли в 20:30. В транзитном зале они прождали около трёх часов, а за 20 минут до ожидаемого времени вылета мужчина установил таймер бомбы на 9 часов.

Катастрофа

Целью террористов был регулярный пассажирский рейс KE858 (KAL858), который выполнялся из Багдада в Сеул с промежуточными посадками в Абу-Даби и Бангкоке.

Выполнявший данный рейс Boeing 707-3B5C с заводским номером 20522 и серийным 855 был выпущен Boeing Company 21 июня 1971 года. Его четыре турбовентиляторных двигателя были модели Pratt & Whitney JT3D-3B. 6 августа авиалайнер под регистрационным номером HL7406 был продан южнокорейской Korean Air Lines. Общая наработка лайнера составляла 36 047 часов налёта и 19 941 посадку.

Северокорейские агенты сели на места 7B и 7C, поместив при этом взведённую бомбу в отделение над собой. В 23:30 авиалайнер вылетел из Багдада и через три часа благополучно прибыл в Абу-Даби. Здесь «японская» пара сошла с самолёта, а рейс 858 в 00:01 UTC вылетел из Абу-Даби в Бангкок. Его экипаж состоял из 11 человек. Опыт командира составлял 11 161 лётный час, в том числе 5416 часов на Boeing 707. Опыт второго пилота составлял 3882 лётных часа, в том числе 134 часа на Boeing 707. На борту находились 104 пассажира, в основном молодые южнокорейские рабочие, которые возвращались на родину после того, как несколько лет проработали на стройках на Ближнем Востоке. В самолёте находился и Генеральный консул Южной Кореи в Багдаде, а также его жена. Из представителей других стран на борту находились один гражданин Индии и два гражданина Ливана.

Последняя радиопередача с самолётом состоялась в 05:01 UTC, когда экипаж доложил в диспетчерский центр в Рангунии о нормальном полёте и расчётном времени прохождения точки TAVOY, что над Андаманским морем, в 05:22 UTC. Но затем в 05:05 UTC (14:05 по Корейскому стандартному времени) сработало взрывное устройство, заложенное агентами КНДР, после чего разрушенный самолёт упал в воду. Когда экипаж не доложил о прохождении контрольной точки, диспетчеры объявили об исчезновении самолёта. Первоначальные поиски не дали результатов. Лишь через две недели, 13 декабря, местная шхуна обнаружила плавающую к северо-западу от побережья Мьянмы кучу мусора. Все 115 человек на борту погибли.

Расследование

Когда стало известно, что самолёт исчез, корейские власти начали поиск лайнера, при этом попросив помощи у властей Мьянмы, Индии, Таиланда и ещё ряда стран, расположенных вблизи траектории полёта. Параллельно прорабатывая версию о подрыве, спецслужбы начали проверку списка пассажиров, сошедших с самолёта во время промежуточной посадки в Абу-Даби. Внимание следователей привлекла пара японских туристов — Синъити Хатия и Маюми Хатия. Дело в том, что японские туристы при заполнении выездных документов обычно пишут лишь фамилии, тогда как эти двое вписали только имена. Помимо этого, данная пара направилась в Бахрейн, при этом проводя по несколько часов в аэропортах как транзитные пассажиры, хотя существовал прямой рейс из Багдада в Бахрейн с промежуточной посадкой в Аммане.

Террористы должны были из Абу-Даби направиться в Рим через Амман, но у них возникли непредвиденные проблемы с визами и они были вынуждены использовать приобретённые в Вене авиабилеты в Бахрейн. В Бахрейне вместо неиспользованных авиабилетов на рейс Абу-Даби — Амман — Рим были взяты новые на рейс Бахрейн — Амман — Рим. Тем временем, исходя из подозрений, посольство Южной Кореи в Мьянме проверило их паспорта в посольстве Японии и установило, что документы на самом деле поддельные. Когда бахрейнские власти узнали об этом, подозрительную пару задержали в аэропорту при оформлении выездных документов. В ходе задержания «Синъити Хатия» и «Маюми Хатия» попытались совершить самоубийство, приняв цианистый калий, находящийся в капсулах, спрятанных в сигаретах. Обоих доставили в больницу, где через несколько часов мужчина умер, но женщина выжила.

Бахрейн согласился передать южнокорейским властям «Маюми Хатия» и тело «Синъити Хатия», а также все вещественные доказательства. 15 декабря подозреваемую доставили в Сеул, где она находилась на постельном режиме. После выздоровления она начала изображать из себя китаянку и отказывалась отвечать на вопросы, задаваемые на корейском языке. Но через 8 дней, 23 декабря, она неожиданно заговорила на корейском и заявила, что раскаивается в содеянном, после чего начала давать показания. Подозреваемая заявила, что её настоящее имя — Ким Хён Хи</span>^ru_en, а отравившийся мужчина — Ким Сын Иль, ветеран северокорейской разведки, он же являлся руководителем. Как впоследствии заявили южнокорейские следователи, Ким Хён Хи и Ким Сын Иль являлись специальными агентами разведывательного управления Центрального комитета Трудовой партии Кореи и действовали по личному указанию Ким Чен Ира. 15 января 1988 года правительство Южной Кореи потребовало у Северной Кореи извинений за взрыв, а также наказания для непосредственно причастных взрыву и гарантий, что подобные террористические акты больше не повторятся. На это 25 января министр иностранных дел Северной Кореи заявил, что КНДР непричастна к уничтожению самолёта, а сам теракт на самом деле был устроен самими южнокорейскими властями, чтобы оказать влияние на проходившие в это время в Республике Корея президентские выборы.

Культурные аспекты

Катастрофа упоминается в книге Муромова А. И. «100 великих авиакатастроф» в главе Самолет «Боинг-707» взорван над джунглями Бирмы. Однако в книге катастрофа произошла над джунглями, хотя на самом деле самолёт был взорван над открытым морем.

Литература

• [daccess-dds-ny.un.org/doc/UNDOC/PRO/GL0/182/92/PDF/GL018292.pdf?OpenElement Предварительный стенографический отчёт о две тысячи семьсот девяносто первом заседании, состоявшемся в Центральных учреждениях, Нью-Йорк, во вторник, 16 февраля 1988 года, в 10 ч. 30 м. (S/PV.2791)] (рус.). Организация Объединенных Наций (ООН) (16 февраля 1988). Проверено 15 июня 2014. — если не открывается, то открыть [www.un.org/ru/documents/ods.asp?m=S/PV.2791 данную ссылку на документ] и выбрать нужный язык.

Отрывок, характеризующий Взрыв Boeing 707 над Андаманским морем

– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.