Взятие Батурина

Взятие Батурина
Основной конфликт: Великая Северная война
Памятник жертвам взятия Батурина, установленный правительством Украины в 2006 году
Дата	2 (13) ноября 1708
Место	Батурин (Черниговская область)
Итог	Город захвачен и сожжён
Противники
Русское царство Гетманщина
Командующие
Александр Меншиков Дмитрий Чечель # † Фридрих Кенигсек Дмитрий Нестеренко
Силы сторон
По С. Павленко 15–20 тыс. драгун и 5 тыс. пехотинцев По С. Павленко 7,5–8 тыс., в основном сердюков
Потери
По данным шведских источников, более 3 тыс. Являются предметом дискуссии. По большинству источников не менее 5 тыс. По С. Павленко 5–6,5 тыс. казаческого войска и 6–7,5 тыс. мирных жителей, всего 11–14 тыс. По сведениям Таировой — Яковлевой Т. Г. — 15 тыс., в том числе женщины и дети. По оценкам авторов книги «История Украины. Непредубежденный взгляд» — 6–7 тыс. казаков и 3–4 тыс. мирных жителей, всего 9–11 тыс.

Взятие Бату́рина (укр. Здобуття Батурина) — эпизод русско-шведской войны (1700—1721), в ходе которого войска Петра I захватили и разрушили 2 (13) ноября 1708 года столицу гетмана Мазепы — город Батурин. В исторической литературе эти события получили название «Разорение Батурина» (в современных изданиях иногда используется также термин «Резня в Батурине»).

Официальное название событий в Батурине на Украине, установленное Кабинетом Министров Украины: «Батуринская трагедия» (укр. «Батуринська трагедія»)

Предшествующие события

В результате Переяславской рады (1654), последовавшей за ней русско-польской войны 1654—1667 и Андрусовского перемирия (1667), территории, лежащие восточнее Днепра (левобережная Украина), отошли к России, а лежащие западнее (правобережная Украина) — к Польше. Условия перемирия были подтверждены мирным договором 1686.

В 1687 году правителем (гетманом) левобережной Украины стал Иван Мазепа.

В начальный период своего правления Мазепа хранил верность России, однако во время русско-шведской войны (1700—1721) вступил в тайный сговор со шведским королём Карлом XII и королём Польши Станиславом Лещинским.

Взятие Батурина

Мазепа обещал Карлу зимовку в Батурине, служившем резиденцией гетмана. Там было в достатке припасов, артиллерии, имелся хорошо подготовленный и преданный Мазепе гарнизон, которым руководил полковник Дмитрий Чечель. Этим планам помешали войска под предводительством князя Меншикова, по указанию Петра I взявшие город и все припасы в нём.

В то же время современный исследователь гетманства Мазепы Татьяна Таирова-Яковлева в своей книге «Мазепа» приводит иную версию событий, основанную на архивах гетмана Мазепы. Она пишет, что «Карл повернул в Украину, отказавшись от своего плана похода на Смоленск и Москву не по доброй воле. Кругом горели хлеба, сёла и деревни. Нигде невозможно было достать продовольствие, начались массовые заболевания дизентерией, не хватало фуража и пороха, артиллерия лишилась лучших тягловых саксонских лошадей. В довершение всего под местечком Добрым М. М. Голицину удалось разгромить батальон генерала К. Г. Рооса. Именно эти обстоятельства и заставили Карла повернуть на истекающую „мёдом и молоком“ Украину». Далее Таирова-Яковлева пишет, что «узнав об этом, украинский гетман произнёс свою знаменитую фразу „Дьявол его сюда несёт!“».

Эти версии трудно согласуются друг с другом, если принять во внимание, что по данным, подтверждённым той же Таировой-Яковлевой, Мазепа вёл переговоры с Карлом задолго до поворота шведских войск на Украину. В этом он признался своим приближённым 17 сентября 1707 года, то есть более, чем за год до событий в Батурине. Карлу он обещал одно (мог обещать и зимовку), Петру — другое, а чего хотел 69-летний гетман — знал только он сам.

Исторические версии событий в Батурине

По сведениям некоторых историков, Меншиков узнал о том, что Мазепа ушёл к шведам, уже после того, как пришёл в Батурин и его туда не пустили верные Мазепе сердюки. Примерно с неделю Меншиков вёл переговоры с восставшими и далее, ввиду близкого подхода шведских войск, 2 числа решил штурмовать город. Город удалось взять без большого боя, за два часа. В тот же день русские войска в спешном порядке ушли, взяв с собой пушки. Чтобы не досталось врагу, были подожжены деревянные стены крепости и продовольственные склады. Сердюки, защищавшие крепость, в большинстве своём были убиты.

Обсуждение разорения Батурина чрезвычайно политизировано с 1708 года по сию пору. Практически невозможно найти политически нейтральный авторитетный источник. Историография Российской империи представляет это разорение как вынужденную меру, ввиду приближающейся армии шведов. Мазепа же и его сторонники представляли его как ужасающую резню, полное уничтожение населения.

У Костомарова читаем:

30 октября приехал в Погребки Меншиков, и тогда состоялся военный совет, положивший взять Батурин и, в случае сопротивления, истребить его как главный притон силы, неприязненной царю Малороссии… В 6 часов другого утра Меншиков сделал приступ и приказал истреблять в замке всех без различия, не исключая и младенцев, но оставлять в живых начальников, для предания их казни. Всё имущество батуринцев отдавалось заранее солдатам, только орудия должны были сделаться казённым достоянием. В продолжение двух часов всё было окончено: гетманский дворец, службы и дворы старшин — всё было превращено в пепел. Всё живое было истреблено… Впрочем, многие успели уйти заранее и остаться целыми. Это видно из того, что впоследствии возвращались в Батурин многие обыватели на свои места… Общие свидетельства единогласно говорят, что над жителями Батурина совершено было самое варварское истребление. Сам Меншиков не писал о том к царю, предоставляя сообщить ему обо всем изустно.

У Бантыш-Каменского:

Ноября 3 взошёл он [Меншиков] на городской вал со шпагою в руке и предал острию меча всех тамошних жителей, не исключая младенцев. Кенигсек умер от полученных им ран; Чечель взят в плен, малая часть гарнизона спаслась бегством; прекрасный, по польскому обычаю украшенный, дворец Мазепы, тридцать мельниц, хлебные магазины, изготовленные для неприятеля, были тогда обращены в пепел; все оставленное им в Батурине имущество и сорок пушек, кроме мортир, достались победителям.

У Николая Маркевича:

Сердюки были частью вырезаны, частью связаны в одну толпу веревками. Мстя за вчерашнее, Меншиков поручил палачам казнить их разнообразными казнями; войско, везде и всегда готовое к грабежу, рассеялось по домам обывательским, и, не разбирая невинных от виновных, истребило мирных граждан, не пощадило ни жен, ни детей. "Самая обыкновенная смерть была живых четвертовать, колесовать и на кол сажать; а дальше выдуманы были новые роды мучений, самое воображение в ужас приводящие. Так объясняется наш летописец [автор «Истории Русов»]; кончилось тем, что весь город, все публичные здания, храмы, присудственные места, архивы, арсеналы, магазины были зажжены со всех сторон; тела избиенных были брошены по площадям и по улицам; спеша отступлением, Меншиков покинул их для псов и для птиц,— «и не бе погребаяй». Обремененный бесчисленными богатствами, сокровищами народными и городскими, взяв в Батурине триста пятнадцать пушек, Полководец выступил из развалин. Везде на пути он обращал селы в пустыни и «Малороссия долго курилась после пожиравшего её пламени». Петр не мог ускромить свои войска; он даже не знал о происходящем.

У Ригельмана:

…Царь учинил военный совет, на котором положено, чтоб князю Меншикову с частию войска идти доставать Батурин. Но напред бы послать в оный к сдаче их уговаривать, а в противном случае всех изменников не щадить, кроме старшин, для учинения им публично правильного наказания, с чем Меншиков и отправился[…] В утренний же наступивший день, то есть, 2 числа ноября, князь Меншиков сделал на город приступ, и оный коль скоро нашёл от изменников себе жестокое супротивление, и что они столь ожесточились, то повелел тотчас штурмовать, с тем, чтоб не щадить ни одного человека, кроме начальников их и двух полковников сердюцких, буде можно, яко главных в крепости оной бунтовщиков и изменников, представить к нему для доставления государю, к учинению им достойной казни, а прочее всё, исключая орудия, предать в добычу солдатам, что в самое короткое время и исполнено: город одержан, люди все мечу преданы, как в крепости, так и в предместье, без остатку, не щадя ниже младенцев, не только старых.

У Петра Симоновского:

По измѣнѣ Мазепы согласники его, уповая на помощь Шведскую, кои стояли тогда вмѣстѣ съ Мазепою въ Ромнахъ, въ городѣ Батуринѣ заперлись было, гдѣ, между протчими, были: Сердюцкій Полковникъ, Чечель, да Генеральной артилеріи Асаулъ, Нѣмчинъ, Фридрикъ Кенигсекъ, коихъ Князь Менщиковъ осадилъ тотчасъ, городъ взялъ и оные, какъ измѣнники, казнены смертію. При взятіи онаго города много невинныхъ людей, не токмо совершеннаго возраста, но и самыхъ малолѣтнихъ, погибло, а притомъ и церквы Божіи самими единовѣрными, по ярости войска, не были ощажены и оставлены впустѣ.

У Александра Лазаревского:

Современникъ свидѣтельствуетъ, что Мазепа защиту Батурина противъ русскихъ войскъ поручилъ тремъ лицамъ: сердюцкому полковнику Дмитрію Чечелю, начальнику батуринской артиллеріи Фридриху Кенигсену и батуринскому сотнику Дмитрію Нестеренку. Ровно черезъ недѣлю послѣ ухода Мазепы изъ Батурина, къ послѣднему подступило русское войско, предводимое Меншиковымъ; перваго ноября у Меншикова съ батуринцами шли переговоры: онъ требовалъ добровольной сдачи города, а послѣдніе отказывали; въ ночь на второе ноября Меншиковъ вступилъ въ Батуринъ, благодаря одному изъ старшинъ прилуцкаго полка Ивану Носу, который указалъ мѣсто, чрезъ которое безпрепятственно можно было проникнуть въ крѣпость. Такимъ образомъ Батуринъ былъ взятъ безъ всякихъ усилій; но за отказъ въ добровольной сдачѣ, городъ былъ сожжёнъ и разорёнъ, а жители его разбѣжались, при чёмъ нѣкоторые изъ нихъ взяты были «въ полонъ на Москву». Защитники Батурина тоже бѣжали, но были пойманы и казнены.

У французского историка Жана-Бенуа Шерера:

Отступничество Мазепы поломало все намерения царя. Был созван военный совет и, чтобы как можно быстрее предотвратить пагубные последствия этого события, был отдан приказ Меншикову, который ещё не успел отдохнуть после боя при Лезно [Лесной], взять важный город Батурин. Мазепа, узнав об этом плане, делал все возможное и невозможное, чтоб убедить шведского короля опередить Меншикова и защитить Батурин, город, хорошо обеспеченный военным снаряжением и провизией, всем, что необходимо для успешной борьбы. Но король, развлекаясь захватом незначительных городков, оставил Меншикову время для осуществления его намерений. Меншиков ворвался в Батурин и жестоко расправился со всеми, кого успел схватить. Многие были повешены, и между ними прусский шляхтич Кенигсек, командир гетманской артиллерии. Других распяли на досках, бросили на волю волн, и они погибли в Днепре. Повесили чучело Мазепы. Вся артиллерия, которая насчитывала более сотни пушек, попала в руки русских.[…]Эта успешная операция была безоговорочно одобрена царем. Он был так доволен, что даже хотел отдать город Батурин самому Меншикову и его потомкам как потомственному гетману.
[…]
…В конце года, когда Мазепа открыто перешёл к шведскому королю Карлу XII, царь уже не мог сомневаться в измене гетмана и приказал Меншикову отправиться с большим отрядом на Батурин. В этом укрепленном городе хранились все продовольственные запасы, которые Мазепа собрал для шведского короля. Русский генерал понимал, как важно быстро захватить этот город, избежав продолжительной осады по всем правилам. Итак, он замыслил смелый штурм, который увенчался большим успехом: город был взят и отдан на разграбление. То, что солдаты не могли взять с собой, стало добычей огня, который сожрал даже часть города. Фортификации были уничтожены до основания, а жители города погибли, подверженные самой жестокой пытке: одних посадил на кол, других повесили или четвертовали. Были придуманы и новые муки, одна мысль о которых наводит ужас. Недоверие и упрямство Карла XII многое значили в потере этого важного города: вместо того, чтоб поспешить ему на помощь, как требовал Мазепа, король развлекался зимой в Ромнах, а в начале следующего года был только в Гадяче.

В то же время, по мнению историка Александра Оглоблина, книга Шерера, вышедшая в 1788 г. в Париже, инспирирована Г. А. Полетикой и членами его кружка, содержит искажения исторических фактов. По мнению историка Оглоблина, Полетика не только снабдил Шерера материалами, но и впоследствии, через своих заграничных агентов, предоставлял ему новые сведения.

Современный исследователь Сергей Павленко дает такое описание: «Расправившись с казаками и сердюками, стрельцы, драгуны с ненавистью набросились на беззащитных и безоружных стариков, женщин и детей — рубили головы, кололи груди. Мольба о пощаде не помогала».

Что было в действительности? Все источники сходятся в том, что разорение было, крепость сгорела, город был разорён и разграблен, многие защитники убиты. Никто не берётся отрицать наличие жертв среди мирного населения. Вопрос в их масштабах. Точных данных нет, но, по некоторым сведениям, уцелевшие жители Батурина в немалом количестве после боёв, пожаров и грабежей в страхе разбежались или были изгнаны из города. Так, уже 22 декабря 1708 года избранный вместо Мазепы новый гетман Иван Скоропадский выдал батуринскому атаману Данилу Харевскому универсал, разрешавший жителям Батурина вновь селиться на старых местах (то есть — было кому селиться, но без разрешения селиться не могли).

Следует отметить, что количество населения Батурина в 1708 году доподлинно установить невозможно. Сохранились лишь данные переписи 1654 и 1666 годов; в первом случае насчитали 360 казацких и 275 мещанских (всего 635) дворов, во втором — 365 мещанских (казацкие дворы не учитывались), причем указано, что в них проживает «детей и братви и племянников шестьсот семдесят девять человек» (тут следует ещё заметить, что в 1655 году, то есть в перерыве между переписями, случился пожар, уничтоживший почти весь город). Значительно способствовали увеличению населения перенесение Демьяном Многогрешным в Батурин гетманской резиденции, которое произошло в 1669 году (по Сергею Павленко, гетманская канцелярия и администрация прибавили Батурину как минимум 200—300 дворов), и три крупные ярмарки, ежегодно проводимые в городе. Пользуясь этими и некоторыми другими данными, вышеупомянутый Павленко на основании математических расчётов делает вывод, что Батурин на начало XVIII века имел до 1000—1100 дворов. Историк Игорь Сытый пишет, что в среднем по Гетманщине в одном дворе проживало 1,1 — 2,6 семей. По подсчётам историка Венедикта Мякотина, в одном дворе в те времена насчитывалось в среднем 7-8 человек.

В уже процитированном «Историческом очерке Батурина» (1892) Лазаревского представлена опись 1723 года, включающая 630 дворов прежних и новых батуринских жителей и опись города 1726 года, по которой «всѣхъ около 560 дворовъ», по выражению Лазаревского. Расхождение исследователь объясняет тем, что в опись 1723 года были включены жители близлежащих сел, не относящихся к Батурину. Проанализировав эти описи, Сергей Павленко пришёл к выводу, что в 1726 году в Батурине проживало 411 уцелевших после 1708 года семей. Для 1723 года он приводит цифру не в 630, а в 647 дворов. Опись 1723 года гласит: «А по вышеобявленным ревизским книгам в том городе Батурине і в селах і в хуторах и около мелниц сколко во дворе людей торговых и ремесленных и пашенных и казаков и тамошние ль прежние жители іли отколь пришлые поселились давноль и по какому указу и сколко імеетца мелниц имянно ненаписано». Дополнительные трудности для исследователей представляет тот факт, что архивы Батурина горели дважды — в пожарах ноября 1708 и апреля 1723 годов. Оригинал ревизии 1723 года не сохранился. Её данные приведены в документе Малороссийской коллегии, составленном 24.12.1725 на основе ревизских книг Нежинского полка. Опись, сделанная 2 января 1726 года, восполняет этот пробел: в ней содержится поимённый перечень лиц, которые содержат свои дворы в Батурине, с указанием на то, местные они или приезжие. Опись гласит, что прежние батуринские жители расселились по слободам Подзамковой, Горбановской, Гончаровской, а некоторые поселились и в самом Батурине — в домах, уцелевших от разорения. Всего в Батурине и близлежащих сёлах, согласно этой описи, насчитывается 526 дворов. 82 из них принадлежат мельникам села Матеевка, расположенного на другом берегу Сейма. 8 дворов числятся незаселёнными; ещё 8 — «дворы приездные владелческие», где проживали разные люди с разрешения хозяев. Относительно 17 лиц есть указания на то, что они приезжие. Таким образом, в 1726 году в Батурине насчитывалось 411 дворов прежних жителей.

Что же касается сердюков, то Афанасий Шафонский в своём труде «Черниговского наместничества топографское описание с кратким географическим и историческим описанием Малой России» пишет, что по взятии и разорении Батурина они были истреблены. Впрочем, сердюк Корней Семененко, которого допрашивали 11 декабря 1708 года в Посольской походной канцелярии, показал: «По приказу де изменника Мазепы велено их сердюцким четырем полкам, а именно: Покотилову, Денисову, Максимову и Чечелеву, у которого наказным сотником Герасим (в тех де четырех полках сердюков, чает он, что и трехсот человек не будет), стоять в Гадячю с шведами». О том, что части сердюков удалось вырваться из Батурина, писал в своем дневнике и сопровождавший Карла XII шведский дипломат Йосиас Цедергельм, как передает историк Александр Оглоблин.

Разорение Батурина обрекло войско шведов на тяжёлые осенне-зимние переходы и значительно его ослабило. По свидетельству уже упоминавшегося Жан-Бенуа Шерера, этот удар стал роковым источником несчастий для шведского короля. Он утверждает, что голод и холод терзали армию, и только за одну страшную зимнюю ночь мороз убил более трёх тысяч солдат. По всей видимости, следует отнестись к последнему числу как к очередному проявлению традиционной французской эмоциональности в описании исторических событий. Тем не менее, понадеявшись на обещанную Мазепой широкую поддержку и удобную зимовку, Карл XII совершил фатальную ошибку, стоившую ему армии. Некоторые исследователи полагают, что и исход Полтавской битвы был во многом предрешён наличием бо́льшего количества пушек у русских войск. Артиллерия и боеприпасы из Батурина не достались Карлу, и в сражении он мог использовать только 4 трёхфунтовые пушки для подачи сигналов. Со стороны Петра в битве в боевом порядке находилось 68 полковых орудий, в том числе 13 конных.

Помимо собственно военного, взятие Батурина оказало значительное моральное влияние на позицию местного населения относительно войны. Так, Александр Оглоблин передает следующую запись шведского участника похода 1708—1709 гг. полковника графа Илленштиерны: «Мучения, которые здесь [в Батурине] были устроены, навели такой террор на целую страну, что не только большая часть страны, а в том числе и те, которые из расположения у шведам решились было на восстание, остались в своих домах, но и преимущественная часть войска, пришедшего к шведам с Мазепой, перешла к врагу, а это вызвало у нас крупные недостачи и препятствия во всех наших позднейших акциях»; английский посол Чарльз Уитворт впоследствии также полагал, что страх, вызванный событиями в Батурине, стал причиной неучастия населения Гетманщины в войне против России.

Сам Пётр продуктивно использовал впечатление от батуринских событий, указывая в письмах комендантам украинских крепостей: «А естли же кто дерзнет сему нашему в(еликого) г(осударя) указу учинить непослушание и тех наших Великоросийских людей впустить в замок не похощет, и с теми учинено будет по тому ж, как и в Батурине с седящими, которые было ослушали нашего ц(арского) в(еличества) указу, в Батуринской замок наших Великоросийских войск не впускали, но взяты от наших войск приступом; и которые противились побиты, (а за)водчиком из них учинена смертная казнь».

8 декабря 1708 года новый гетман Иван Скоропадский издал универсал, где признавал, что при штурме замка было убито значительное количество находившихся в нём, но добавлял: «Однако же, що о жёнах и детях, о гвалтованю панен и о ином, що написано во изменничьем универсале, то самая есть неправда… Не тылко тые не имеючие в руках оружия, але большая часть з сердюков и з городовых войсковых людей, в Батурине бывших, на потом пощажены и свободно в домы, по Указу Царского Пресветлого Величества, от князя, Его Милости, Меншикова, отпущены».

Многие дошедшие до нас летописи упоминают батуринские события. Так, Лизогубовская летопись гласит:

Тогожъ года Ноемврія 1 дня Батуринъ Меншиковъ князь Александръ съ войскомъ великороссійскимъ спалилъ и вырубалъ, где были сердюки и охочекоммоніе козаки и надъ ними былъ полковникъ Чечель, который увойшелъ отъ меча хотя былъ, однакъ кумъ его, въ селѣ Обмочевкѣ, когда онъ утѣкалъ и забѣглъ верхомъ обогрѣтисъ, понеже ввесь обмокъ, да заснулъ на печи, то кумъ пошелъ, ознаймилъ войту и прочимъ и такъ взяли его и поймали и отдали великороссіянамъ; потомъ голову ему въ Глуховѣ утято. Такоже Филипу, реенту пѣвчихъ, въ Батуринѣ взятому, утято голову въ Глуховѣ и на спицахъ желѣзныхъ на глаголяхъ на площади въ самомъ городи заткнено; и еще войта Шептаковского тамъ же голова. А Фидрику, надъ пушкарями командиру, новокрещеному изъ иноземцовъ, взятому въ Батуринѣ — перво очи выбрано, послѣ въ Сумахъ, слободскомъ городѣ, голову усѣчено и на столпѣ каменномъ такожъ на шпицу желѣзную воткнено въ самомъ городѣ. Много тамъ людей пропало отъ меча, понеже збѣгъ былъ отъ всѣхъ селъ; однакъ за вытрубленіемъ не мертвить, много еще явилося у князя Меншикова, который дать велѣлъ имъ писаніе, чтобъ никто ихъ не занималъ; — многожъ въ Сеймѣ потонуло людей, утекаючи чрезъ ледъ еще не крѣпкій, много и погорѣло, крившихся по хоромахъ, въ ліохахъ, въ погребахъ, въ ямахъ, где паче подушилися, а на хоромахъ погорѣли, ибо, хотя и вытрубленіе було престать отъ кровопролитія, однакъ выходящихъ отъ сокрытія войско заюшеное, а паче рядовые солдаты, понапившіеся (понеже вездѣ изобиліе было всякого напою) кололи людей и рубали, а для того боячися прочіе въ скрытыхъ мѣстахъ сидѣли, ажъ когда огонь обойшелъ ввесь городъ, и скрытыи пострадалы; мало еднакъ отъ огня спаслося и только одна хатка, подъ самою стѣною вала отъ запада стоячая, уцѣлела неякогось старушка; церьковъ же въ замку деревянная сгорѣла, въ городѣ Тройцы Святой каменная, верхами и работою внутрь огорѣла, а церковь Николая каменная недороблена была и уже отъ прошлого 708 года до 1742 пустый городъ и замокъ и церкви въ городѣ и на Гончаривцѣ были.

Лизогубовская летопись, как видно из вышеприведенной цитаты, упоминает о наличии на Сейме ледового покрова. Но если был ледовый покров, по которому можно перебегать реку, то не было плотов, что противоречит рассказам о «распятых на плотах». Владимир Коваленко и Сергей Павленко возражают против этого аргумента Именно на Лизогубовскую летопись ссылается С. С. Лукашова, утверждая: «Жестокость, проявленная русской армией [при взятии Батурина], произвела большое впечатление на украинскую общественность, и даже наиболее лояльные авторы были вынуждены оправдывать действия властей».

Черниговская летопись:

Гды пришол Меншиков под Батурин, давано огню з гармат велми з Батурина, але Меншиков не зараз добыл Батурина, но подержал первіе з милостивою государевою грамотою о здачи городе без противности и о цілости их здоров я с пожитками и як крайне не повинулися, тогда уже штурмовал и сплюндровал его огнём и мечем. А Чечеля, сотника Фридрика и Филипа, реента стартесного, который з дурачества бранил князя Меншикова, на стені градской побрал живцем; и в Глухові полковника Чечеля четвертовано, а другим головы поотрубано, а Фридрика в Конотопі колесовано для того, что за слабостию его не довезли в Глухов […] А крол шведский и Мазепа, з войском переправившися чрез Десну, пошли до Батурина ноеврия дня осмого и знашол его спаленого, крви людской в місті и на передмістю было полно калюжами. Ревно плакал по Батурині Мазепа…

Новгородская Третья Летопись:

Ятмана же Іоанна Мазепу великій государь повелѣ смертію казнити, и градъ его столный разори до основанія, и вся люди посече.

«Краткое летоизобразительное знаменитых и памяти достойных действ и случаев описание»:

Городъ Батуринъ войска государевы доставши, спалили и людей всѣхъ вырубали. Тогда зима прежестокая была: снѣги превеликіе и морозы такіе силные были, что и птицы мерзли.

Рукописный сборник XVIII века (из коллекции Михаила Погодина):

Люди в нем [Батурине] бывшие вырублены, церкви разорены, дома разграблены и сожжены.

«Краткая летопись Малыя России с 1506 по 1776 г.»:

Тогожъ [1708] году Князь Меншиковъ Батуринъ городъ огнемъ и мечемъ разорилъ.

Записки московского окольничего Ивана Желябужского:

И он [Меншиков] посылал к ним [сердюкам] многажды, чтоб город [Батурин] отперли. И они не послушали, и стали палить из пушек. И тот город взяли приступом, и вырубили, и выжгли.

«Журнал или поденная записка блаженныя и вечнодостойные памяти государя императора Петра Великого с 1698 года даже до заключения Нейштатского мира»:

И первых воров полковника Чечеля и генерального есаула Кениксека с некоторыми их единомышленниками взяли, а прочих всех побили, и тот огород со всем сожгли и разорили до основания, где зело много изменника Мазепы богатства взяли.

Царь Пётр лично приказал уничтожить Батурин в письме от 5 ноября 1708 года:

Понеже после Крюкова от вас ни единой ведомости не имею уже третей день [о чем удивляюсь], и дошли ль мои писма, которыя к вам посланы, а имянно с Крюковым в тот же день, как он к нам приехал, с Сафоновым вчера. И паки подтвержаю оныя писма, что ежели держать Батурин, изволте так учинить, как писано к вам. Однакож то меня сумневает, что, когда мы скоро взяли, то Шведы також могут взять. И для того удобнее алтилерию вывести половину в Глухов, и другую в Севск, а Батурин в знак изменникам [понеже боронились] другим на приклад зжечь весь. И изволь управлятца, не мешкав, ибо н(еприятель) уже вчерась реку совсем перешел и сегодня, чаю, будет маршировать к вам.

Однако это письмо дошло до Меншикова уже после того, как последний покинул город.

Как передает С. Соловьёв, сам Меншиков в 1723 году, вспоминая о батуринских событиях, писал Петру:

…Ваше императорское величество изволил повелеть во взятьи оный город разорить и дабы никто в нем не жил; а ныне в предместье того города и в уезде живут, поселясь, всякого чина люди, а именно Чечеля, который во время измены Мазепиной был наказным гетманом и хотел с меня, живого, кожу содрать, жена его, и дети, и другие бывшие в измене с Мазепою.

Резиденция украинских гетманов была перенесена в Глухов.

Любопытно, что население Батурина по состоянию на 1708 год количественно значительно превышает нынешнее (сейчас — около 3 тысяч чел.).

Версии событий в Батурине из украинских и иностранных источников

Согласно официально распространяемой на Украине версии событий, Меншиков, узнав о переходе Мазепы на шведскую сторону, воспользовался помощью прилукского полковника Ивана Носа, указавшего тайный ход, ворвался с войсками в резиденцию гетмана Мазепы — Батурин и сравнял её с землей.

О событиях в Батурине приводятся сведения, изложенные в дневнике шамбеляна Карла XII Густава Адлерфельда:

Царь, желая отомстить Мазепе, против которого опубликовал грозный манифест, приказал Меншикову немедленно атаковать его столицу, пока шведы не прибыли на помощь. Меншиков напал на неё 3 ноября и взял. Потом отдал приказание замучить всех без различия возраста и пола, а после нечеловеческой резни силой вывел женщин, которые еще оставались живы […] Он забрал оттуда тяжелые пушки, а было их около сорока. Так же по-варварски разорил и сжег весь город и мельницы. Одна часть гарнизона счастливо перебралась через Сейм, но её командира поймали и замучили. Он был родом из пруссаков и звался Кенигсек…

11 ноября 1708 года об этом пишет и другой шведский очевидец Георг Нордберг. По его словам, русские взяли гетманскую столицу Батурин, которую за несколько дней до того полностью уничтожили; ограбили, что только могли, а бедных беззащитных жителей поубивали и в конце концов весь город сожгли.

Костомаров в исследовании «Мазепинцы» приводит показания челядника писаря Черниговского полка Булавки, Якова Кудина, относительно глуховского обывателя Даниила Таращенко, полученные на допросе в Лебедине в конце 1708 года: «…Приходит челядник Данилов и говорит: „Жители бегут, Москва везде грабит и наших людей разоряет“. Данило [Таращенко] на такую речь сказал: „Москва Батурин разорила и людей тамошних перебила, даже и малых детей не пощадила; за это и мы не зарекаемся в московской крови по колена бродить, потому что за разорение Батурина вся Украина встанет“».

Барон Давид Натаниэль фон Зильтман, прусский подполковник, генерал-адъютант, тайный государственный советник и представитель прусского короля Фридриха I при армии Карла XII в своих записках отмечал: «Маршрут проходил совсем близко от Батурина, я был в городе и видел руины. Не имея возможности сидеть в осаде и не желая оставлять противнику батуринское „гнездо измены“, Меншиков не только сжёг крепость, но и перебил большую часть гарнизона и жителей. Однако после двухчасового штурма из разорённого в страшной спешке Батурина всё-таки успела бежать не только часть населения, но и около одной тысячи мазепинского гарнизона».

Другой очевидец лейтенант фон Вайе писал: «8 ноября мы прошли до д. Атюша — 3 мили. Здесь получили весть, что неприятель уже захватил Батурин штурмом и сжёг его. Коменданта увезли в Конотоп и там колесовали, хотя он храбро держался и был немецким графом фон Кёнигсеком. 11 ноября мы прошли через опустошённый Батурин до д. Городище — 2 мили».

Запись шведского лейтенанта Р. Петре: 5 ноября (6 шв. ст.) «от д. Лукнов мы пошли к д. Атюша, где получили известие, что неприятель штурмом овладел городом Батурин, выграбил его, спалил и увёл в качестве пленных народ вместе с комендантом, превратив главный город Украины в пустыню и пепелище».

В путевом дневнике Й. М. Нурсберга было записано: «11 ноября. Деревня Городище у г. Батурина, который был резиденцией Мазепы в Казацкой стране, который к тому времени русские весь испепелили, как людей, так и город».

В автобиографических заметках Андерса Вестермана указано: «Когда мы вошли на Украину, 11 ноября мы миновали столицу гетмана Мазепы Батурин, который незадолго до этого был взят штурмом русскими, разорен и сожжен. В это время, в октябре, гетман присоединился к нам со своей свитой и прочими сопровождающими».

Оставивший подробные записи о войне на Гетманщине лейтенант И. М. Лют, колонна которого прошла через Тростянку в 12 км от Батурина, ни словом не обмолвился о его судьбе.

Подробное описание взятия Батурина дал Даниэль Дефо в книге «Достоверная история жизни и деяний Петра Алексеевича, нынешнего царя Московии, написанная британским офицером царской службы»:

Князь Меншиков пошёл на восточную сторону Украины с 24000 пехоты и 6000 кавалерии, чтобы заставить большую часть казаков той стороны вернуться к присяге и стал приближаться к Батурину, резиденции Мазепы, которую тот укрепил, насколько позволяло место и время. Мазепа во исполнение своего замысла, разместил там 6000 казаков, смелых, твердых и решительных людей, которые, кроме всего прочего, были очень хорошо снабжены всем необходимым для его обороны. Князь, несмотря ни на что, сразу подступил к замку и сходу тут же атаковал его в шведской манере. Он не мог терять времени, чтобы соблюдать все необходимые правила долгой осады. Соорудив с помощью множества людей за два дня три батареи, он открыл такой жестокий огонь, что за одну ночь и день пробил достаточную брешь. Её нельзя было назвать настоящей в полном инженерном смысле, но она позволяла начать штурм. Гарнизон защищал себя с большим упорством и перебил во рву множество московитов. Но русские всё напирали и, вдохновленные присутствием своих командиров, впали в такую ярость, да к тому же были в таком количестве, что ворвались в замок с мечом в руках и перебили всех, как сказано выше, 6000 казаков-изменников, в куски, не дав никому из них пощады. Это было отчасти справедливым воздаянием не только к тем, кто пошел на предательство и мятеж, но и как устрашение для остальных, кто показал некую склонность к мятежникам. Это же привело к разграблению замка солдатами. На этом последствия экзекуции не окончились, она сильно устрашила других казаков поднимать бунт в пользу шведского короля, что было намерением всей их нации. Кроме того, она уменьшила армию шведского короля на 6000, а эти 6000 были частью тех 10000, что присоединились с их гетманом к шведам.

Меншиков, по словам шведского историка Фрикселя, автора «Истории жизни Карла XII», приказал распять трупы казаков на плотах и пустить их по реке Сейм, чтобы население Гетманщины увидело участь, постигшую Батурин.

По сведениям флотского инженера капитана Джона Перри, служившего в Петербурге и бывавшего при дворе Петра I, Меншиков «повесил губернатора и на городской стене посадил на кол нескольких лиц, а Г. Кенингсека (Koningseck), брата знаменитого польского посла того же имени, приказал подвергнуть жестоким мучениям, а потом повесить».

Научно-исследовательский институт казачества при Институте истории Украины НАН Украины, который проводил исследования французской прессы времён гетмана Мазепы, приводит следующие сведения. "Большое внимание событиям 1708—1709 годов уделила и французская пресса. «Mercure Historique et Politique» сразу же информирует своих читателей о том, что гетман принял протекцию шведского короля и просит того оборонять Украину.

Князь Меншиков по указанию русского царя Петра І приказал уничтожить гетманскую столицу Батурин и наказать всех её жителей. Заглавиями наподобие «Страшная резня», «Вся Украина в крови», «Женщины и дети на остриях сабель» изобиловали страницы ведущих газет Франции — «Gazette de France», «Paris Gazette», «Lettres Historique», «Mercure historique», «Clef du Cabinet». Они сообщают об этом так: «Страшный царь жаден к крови на Украине… Все обитатели Батурина невзирая на возраст и пол вырезаны, как приказывают нечеловеческие обычаи московитов»; «Вся Украина купается в крови. Меншиков показывает ужасы московского варварства».

Свидетельства о взятии Батурина находим и в путевом дневнике словацкого писателя Даниэла Крмана, который путешествовал по Украине вместе с Карлом XII: «Он [Батурин] был резиденцией воеводы Мазепы, который имел тут закопанные сокровища. Из-за коварства своего слуги он их потерял. Этот слуга имел чистые листы, скрепленные подписью и печатью своего господина. Таким образом он сфальсифицировал письмо, которое давало ему право вступить в городок и выполнить приказы своего господина. Когда слугу впустили, он напал на замок, взял его, сокровища забрал, а городок мечом и огнём опустошил. Приблизительно триста человек убежало через стены замка, но большинство было убито. Мы лишь увидели задымленные мельницы, разваленные дома, человеческие трупы, которые были наполовину сожжены и окровавлены». Рассказ, очевидно, не заслуживает большого доверия — мифический «слуга», напавший на «замок» и опустошивший его, ничем не напоминает реального Меншикова.

Немецкий путешественник и дипломат Фридрих Христиан Вебер в 1720 г. писал в мемуарах: «Этот город [Батурин] имел когда-то величественный замок и прекрасную церковь и старые и ценные оборонительные стены. Но когда Мазепа покинул царя, князь Меншиков занял Батурин вооруженной рукой и сравнял чуть ли не целый город с землей». Вебер, приехавший в Россию в 1714 г., не был непосредственным очевидцем описываемых событий, но общался со многими знающими людьми.

Как писал историк Александр Оглоблин, «прусский посол Кайзерлинг писал своему королю 28 (17) ноября 1708 г., что Меншиков в Батурине „alles massacriret… das Schloss und die Stadt geplündert mid nachmahls eingeäschert worden“ („всех вырезал… замок и город опустошил, а затем сжег дотла“ — Прим. пер.). Это же утверждает и английский посол Уитворт». Сергей Павленко опровергает последнее утверждение: «…Сообщение английского посла Чарльза Уитворта, который информировал из Москвы о потерях мирного населения в Батурине: „Зарезано жестоко шесть тысяч человек без оглядки на возраст и пол“. Лорд Чарльз Уитворт, выполнив посольскую миссию, опубликовал в Лондоне в 1710 году „Отчет о России“, из которого узнаем о том, как „город Батурин немедленно был взят и сожжен, и более семи тысяч человек было убито независимо от возраста и пола“». Правда, «Отчет о России» говорит не о семи, а о шести тысячах убитых, а в сообщении, переданном в Англию непосредственно после описываемых событий, Уитворт писал буквально следующее: "Едва овладев замком, московиты повесили Кенигсека, прочих же важнейших пленных отправили к царю; и в целом передают, что город был сожжен дотла, но об этом я точных сведений не имею". Также неизвестно, имеет ли в виду Уитворт потери только среди мирного населения (как утверждает Павленко) или же прибавляет к ним и потери среди военных. Кроме того, следует отметить, что «Отчет» Уитворта, хотя действительно написан в 1710 году, но впервые издан в Лондоне в 1758 году, уже после смерти автора.

О тотальном уничтожении, как показывает другой украинский исследователь Теодор Мацькив, упоминал английский посол не в Москве, а в Вене — Филипп Медоуз. Он писал в своем отчете в Лондон: «Some few days after the General’s defection, and a train of Artillery, to Baturin, the place of General Mazeppa’s Residence, whither the General had sent six thousand of his Men for the security of his Estate; but the Prince made himself master of the Town, and put all he found in it to the edge of the sword» («Через несколько дней после отступничества генерала [так посол именует Мазепу] и артиллерийского обоза в Батурин генерал послал туда 6 тысяч своих людей ради безопасности своего имущества; но князь [Меншиков] сделался хозяином города [Батурина] и предал все, что обнаружил, мечу»). Сведения, полученные от Медоуза, были также опубликованы в официальном издании английского правительства «London Gazette», № 4502 от 30 декабря 1708. Австрийская газета «Wiennerisches Diarium», № 566 от 2-4 января 1709 года писала, что русские опустошили и дотла сожгли Батурин. В выпуске № 564 от 26-28 декабря 1708 этой же газеты было сообщено (со ссылкой на польский источник от 20 декабря) о том, что в Батурине находилось 6 тысяч «сторонников Мазепы»; Меншиков, захватив город, истребил в нём всех без исключения.

Австрийский посол в Москве Отто Плейер в письме из Глухова, датированном 12 ноября 1708 года, сообщал, что Меншиков вырезал всех, кто находился в Батурине, поджег и сравнял с землей город, захватив 80 пушек.

С другой стороны, английская газета «The Daily Courant», № 2239 от 29 декабря 1708 сообщает об уничтожении 5-6 тысяч «восставших казаков» (rebellious Cossacks) и казни на колесе некоторых их предводителей («Prince Menzikof march’d with a Body of Troops to Baturni, the ordinary town of Residence of Mezappa; enter’d by Assalt; put to the Sword 5 or 6000 rebellious Cossacks, and caus’d some of the chief to be broken on the Wheel.»).

Источником расхождений между различными публикациями может служить то, что информация для национальных газет поставлялась посольствами. Одни газеты информировались посольствами при шведском дворе, другие — при дворе российском. Эта зависимость сообщений от местоположения источника легко прослеживается по коллекции цитат, собранной Теодором Мацькивом.

Раскопки в Батурине

С 1995 года украинскими исследователями ведутся археологические раскопки в Батурине (Чернигово-Северская экспедиция Института археологии Национальной академии наук Украины и Черниговского педагогического университета имени Т. Г. Шевченко). В 2001 году к ним подключились канадские ученые. Спонсорами канадско-украинских исследований выступили Канадский институт украинских исследований (Canadian Institute of Ukrainian Studies (CIUS)) — «Программа Ковальских по изучению Восточной Украины» (Kowalsky Program for the Study of Eastern Ukraine), Американское научное общество имени Шевченко (Shevchenko Scientific Society of America), Папский институт средневековых исследований (PIMS) в Торонто и выступили спонсорами проекта. В 2003—2004 годах средства на проведение раскопок пожертвовал Центр украинских исторических исследований имени Петра Яцика (Peter Jacyk Centre for Ukrainian Historical Research). В 2005 году начал оказывать поддержку «Фонд Батурина», основанный в том же году Президентом Украины. Патроном и академическим советником является директор CIUS Зенон Когут. Вопросами финансирования и публикации результатов исследований занимается Мартин Димник из PIMS. Ответственный за проект от CIUS — Ph.D. (кандидат наук) Владимир Мезенцев из Торонтского университета. Возглавлял же экспедицию кандидат исторических наук, доцент и заведующий кафедрой истории и археологии Украины исторического факультета Черниговского государственного педагогического университета имени Т. Г. Шевченко Владимир Коваленко.

В 2005 году в раскопках участвовали 150 студентов и ученых из университетов Чернигова и Нежина и Киево-Могилянской академии. В 2006 году — 120 студентов и ученых из университетов и музеев-заповедников Киева, Чернигова, Глухова, Ровно, Батурина и университета г. Грац (Австрия).

В 2001—2004 годах исследователи раскопали возведенный в стиле казацкого барокко дворец гетманов Демьяна Многогрешного и Ивана Самойловича, который был сожжен в 1708 году. Раскопаны фундамент и некрополь деревянной церкви Воскресения. В 2005 году началось исследование дворца Мазепы, который был построен в стиле итальянского барокко с элементами барокко украинского. Со времени разграбления дворца в 1708 году он был заброшен и в конце концов превратился в руины. Были обнаружены кладбище и часть фундамента основанного Мазепой главного храма города — собора Святой Троицы (Троицкого собора), также разрушенного при взятии Батурина. Это была одна из крупнейших церквей в казацком государстве: раскопки 2007 года показали, что храм имел три нефа, три алтарных апсиды и пять или семь куполов, а его фасады, по мнению археологов, украшали барочные ордерные колонны или полуколонны на массивных подквадратных в плане пьедесталах. Исследованы также остатки многокамерного деревянного жилища представителя казацкой старшины, которое погибло в пожаре 1708 года.

Раскопки остатков укреплений цитадели крепости показали, что они состояли из двух рвов, валов с внутренними деревянными срубными конструкциями, бастионов, стен и башен из дубовых срубов, забитых глиной. Такие традиционные дерево-земляные казацкие оборонные сооружения, типичные для центральной Украины, лучше выдерживали пушечный обстрел, чем каменные или кирпичные стены. На территории крепости и цитадели открыта сеть подземных потайных ходов шириной 1,2 — 2,5 м и высотой 2 м. Батуринскую твердыню строили поэтапно местные мастера в целом согласно древним традициям. Лишь под влиянием раннемодерной европейской фортификации планирование напольных укреплений приблизили к полигональному и насыпали земляные фланкирующие фольверки. Вся крепость имеет площадь 26,4 га.

В пределах крепостных стен археологи раскопали остатки большого зернохранилища площадью более 100 кв. м. Они считают, что это были государственные зерновые запасы для гарнизона на случай осады, которые были разграблены после взятия Батурина.

В 2005 году в бывшей крепости, среди прочего, обнаружены мушкетные и пистольные пули, ядро, картечь, наконечник копья. В одной из хозяйственных ям найден скелет юноши. Рядом лежал череп ещё одного убитого в 1708 году. В 2003 году возле церкви Воскресения раскопан старый колодец. На его дне лежали кости, вероятно, принадлежащие погибшим при взятии Батурина. Исследованы остатки 5 деревянных жилищ и 20 складов, по-видимому, сожженных в 1708 году. Под руинами лежал скелет. В центральной части Троицкого собора обнаружили разрушенный и разграбленный склеп, где был захоронен какой-то уважаемый современник Мазепы, возможно, первый настоятель или благотворитель храма. Неподалеку от собора и на цитадели археологи исследовали остатки сожженных деревянных жилищ гетманского периода. В подвале одного из них обнаружили скелеты двух убитых жителей. Во время земляных работ на южном предместье Батурина в 2007 г. нашли много костей (сохранилось семь черепов) взрослых и детей, которые, вероятно, погибли в результате штурма. Один из черепов раскроен почти пополам, а у второго пробит лоб. В 2009 году обнаружены ещё 4 скелета того времени - женщины, мужчины среднего возраста, юноши и подростка со смертельными проломами и прострелами черепов.

В 1996—2006 годах археологи обнаружили в Батурине 138 захоронений периода правления Ивана Мазепы. 65 из них принадлежат убитым во время взятия Батурина (преимущественно женщинам, детям и старикам). Так, в 17 из 33 раскопанных в 2005 году могил найдены скелеты женщин и детей, похороненных без положения в гроб и видимых признаков совершения христианского обряда; на Воскресенском кладбище более 90% раскопанных захоронений содержали останки детей, около 10% - женщин. В 2007-2009 годах экспедиция раскопала на кладбище Троицкого собора крепости 232 могилы; не менее 11 покойных были отнесены к жертвам 1708 года, в т. ч. это касается четырёх отрубленных голов, четырёх черепов с отбитой лицевой частью и двух черепов со следами ожогов. По мнению археолога Владимира Коваленко, данные археологических раскопок полностью подтверждают картину, которая вырисовывается на основе анализа письменных источников.

Перезахоронение жертв Батуринской трагедии

14 ноября 2008 года в Батурине состоялись мероприятия по перезахоронению жертв «Батуринской трагедии». Останки были перезахоронены во вновь построенной Замковой церкви Воскресения Господня, которую по приказу Меншикова сожгли российские войска после взятия города. Новый храм восстановлен по образцу православных украинских церквей конца XVII века мастерами Львовской области при содействии Харьковской облгосадминистрации. Специально под храмом устроена крипта, куда и были помещены останки жертв «Батуринской трагедии». Чин освящения храма и молебен по жертвам трагедии провел управляющий Черниговской епархией Украинской православной церкви Киевского патриархата епископ Черниговский и Нежинский Илларион.

В мероприятиях приняли участие министр культуры Украины Василий Вовкун, председатель Черниговской областной государственной администрации Владимир Хоменко, делегации районов области и регионов Украины, а также представители украинского казачества.

Взятие Батурина в украинской культуре

Батуринские события нашли отражение в народной думе «Семен Палей і Мазепа»:

[…]А в городі Батурині
Мужиків да жінок
У пень сікли да рубали,
Церкви палили, святості да
Ікони під ноги топтали[…]

Поэт Тарас Шевченко в поэме «Великий льох» («Большой погреб», 1845) целый раздел уделил событиям в Батурине:

[…]Цареві московському
Коня напоїла
В Батурині; як він їхав
В Москву із Полтави.
Я була ще недолітком,
Як Батурин славний
Москва вночі запалила,
Чечеля убила,
І малого, і старого
В Сейму потопила.
Я меж трупами валялась
У самих палатах
Мазепиних…Коло мене
І сестра, і мати
Зарізані, обнявшися,
Зо мною лежали[…]

Взятию Батурина посвящены повесть Богдана Лепкого «Батурин» (1927) из первой книги исторической эпопеи «Мазепа» и роман Романа Иваничука «Орда» (1992), сборник поэзий Ивана Шкурая (Деснаша) «Батуринская голгофа».

Заняло оно своё место и в батуринских легендах: известны легенды о потерянных в Батурине сокровищах Мазепы, о предателе Иване Носе, о Меншикове и старушке.

Значение в современной политической жизни Украины

«Батуринская трагедия» — официальное название событий в Батурине на Украине, установленное Кабинетом Министров Украины. 2 апреля 2008 года Кабинет Министров Украины, своим распоряжением, утвердил план мероприятий по подготовке к ознаменованию 300-летия событий, связанных с военно-политическим выступлением гетмана Мазепы и подписанием украинско-шведского союза. Этим распоряжением, среди прочего, предусмотрено: «14. Организовать и провести в IV квартале 2008 года мероприятия по случаю 300-летия Батуринской трагедии… 16. Организовать проведение в г. Чернигов и пгт Батурин Международной научно-практической конференции по случаю Батуринской трагедии». Ответственными за проведение мероприятий назначены Черниговская областная государственная администрация, Министерство культуры и туризма, Министерство образования и науки и Национальная Академия наук Украины.

Президент Украины В. А. Ющенко, будучи в Батурине, заявил: «Для меня Батуринская трагедия ассоциируется с Голодомором 30-х годов, и это аморально, что до сих пор нет ни одного памятника невинно убиенным».

21 ноября 2007 года Президент Украины подписал Указ «О некоторых вопросах развития Национального историко-культурного заповедника „Гетманская столица“ и поселка Батурин», которым предусмотрено сооружение в 2008 году Мемориального комплекса памяти жертв взятия Батурина.

13 ноября 2008 года Верховная Рада Украины почтила минутой молчания память жертв Батуринской трагедии. Инициатором выступил председатель фракции «Наша Украина — Народная самооборона» Вячеслав Кириленко.

Ссылки

• [glavred.info/archive/2008/07/18/162533-6.html Татьяна Катриченко. Скелеты Батурина]
• [zgroup.com.ua/print.php?articleid=1635 Андрей Квятковский. Был ли Батурин обречен? (укр.)]
• [www.ukrlib.com.ua/books/printthebook.php?id=63&bookid=0&part=10 Богдан Лепкий. Батурин. Из трилогии «Мазепа» (художественное произведение, укр.)]
• [www.gorod.cn.ua/city_638.html Сергей Павленко. Гибель Батурина (укр.)]
• [www.golos.com.ua/rus/article/1176472682.html Сергей Павленко. Не батуринская комедия, а трагедия!]
• [www.magister.msk.ru/library/history/solov/solv15p4.htm#090 Сергей Михайлович Соловьев. История России с древнейших времен. Том 15. Глава 4: Взятие Батурина Меншиковым]
• [zapadrus.su/bibli/mify-russkogo-separatizma/838-skazka-o-baturinskoj-rezne-i-sbornik-mifov-istoriya-russov.html Михаил Быстрицкий. Сказка о «Батуринской резне» и сборник мифов «История Русов»]

Отрывок, характеризующий Взятие Батурина

Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один два дня. Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.


Выл канун зимнего Николина дня, 5 е декабря 1820 года. В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5 го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6 го числа, в день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер, племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, – подумала графиня Марья, – и за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из за стола и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
– У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, – сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
– Ну, messieurs et mesdames, – сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), – я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. – И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.
«Вот это всегда так, – думала графиня Марья. – Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», – сказала она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья не заметила его.
– Chere Marie, il dort, je crois; il est si fatigue, [Мари, он спит, кажется; он устал.] – сказала (как казалось графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. – Андрюша не разбудил бы его.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее, сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все таки шел за ней, и подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она, слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из за двери закричал:
– Папенька, маменька тут стоит.
Графиня Марья побледнела от испуга и стала делать знаки сыну. Он замолк, и с минуту продолжалось страшное для графини Марьи молчание. Она знала, как не любил Николай, чтобы его будили. Вдруг за дверью послышалось новое кряхтение, движение, и недовольный голос Николая сказал:
– Ни минуты не дадут покоя. Мари, ты? Зачем ты привела его сюда?
– Я подошла только посмотреть, я не видала… извини…
Николай прокашлялся и замолк. Графиня Марья отошла от двери и проводила сына в детскую. Через пять минут маленькая черноглазая трехлетняя Наташа, любимица отца, узнав от брата, что папенька спит в маленькой диванной, не замеченная матерью, побежала к отцу. Черноглазая девочка смело скрыпнула дверью, подошла энергическими шажками тупых ножек к дивану и, рассмотрев положение отца, спавшего к ней спиною, поднялась на цыпочки и поцеловала лежавшую под головой руку отца. Николай обернулся с умиленной улыбкой на лице.
– Наташа, Наташа! – слышался из двери испуганный шепот графини Марьи, – папенька спать хочет.
– Нет, мама, он не хочет спать, – с убедительностью отвечала маленькая Наташа, – он смеется.
Николай спустил ноги, поднялся и взял на руки дочь.
– Взойди, Маша, – сказал он жене. Графиня Марья вошла в комнату и села подле мужа.
– Я и не видала, как он за мной прибежал, – робко сказала она. – Я так…
Николай, держа одной рукой дочь, поглядел на жену и, заметив виноватое выражение ее лица, другой рукой обнял ее и поцеловал в волоса.
– Можно целовать мама ? – спросил он у Наташи.
Наташа застенчиво улыбнулась.
– Опять, – сказала она, с повелительным жестом указывая на то место, куда Николай поцеловал жену.
– Я не знаю, отчего ты думаешь, что я не в духе, – сказал Николай, отвечая на вопрос, который, он знал, был в душе его жены.
– Ты не можешь себе представить, как я бываю несчастна, одинока, когда ты такой. Мне все кажется…
– Мари, полно, глупости. Как тебе не совестно, – сказал он весело.
– Мне кажется, что ты не можешь любить меня, что я так дурна… и всегда… а теперь… в этом по…
– Ах, какая ты смешная! Не по хорошу мил, а по милу хорош. Это только Malvina и других любят за то, что они красивы; а жену разве я люблю? Я не люблю, а так, не знаю, как тебе сказать. Без тебя и когда вот так у нас какая то кошка пробежит, я как будто пропал и ничего не могу. Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его…
– Нет, я не так, но я понимаю. Так ты на меня не сердишься?
– Ужасно сержусь, – сказал он, улыбаясь, и, встав и оправив волосы, стал ходить по комнате.
– Ты знаешь, Мари, о чем я думал? – начал он, теперь, когда примирение было сделано, тотчас же начиная думать вслух при жене. Он не спрашивал о том, готова ли она слушать его; ему все равно было. Мысль пришла ему, стало быть, и ей. И он рассказал ей свое намерении уговорить Пьера остаться с ними до весны.
Графиня Марья выслушала его, сделала замечания и начала в свою очередь думать вслух свои мысли. Ее мысли были о детях.
– Как женщина видна уже теперь, – сказала она по французски, указывая на Наташу. – Вы нас, женщин, упрекаете в нелогичности. Вот она – наша логика. Я говорю: папа хочет спать, а она говорит: нет, он смеется. И она права, – сказала графиня Марья, счастливо улыбаясь.
– Да, да! – И Николай, взяв на свою сильную руку дочь, высоко поднял ее, посадил на плечо, перехватив за ножки, и стал с ней ходить по комнате. У отца и у дочери были одинаково бессмысленно счастливые лица.
– А знаешь, ты, может быть, несправедлив. Ты слишком любишь эту, – шепотом по французски сказала графиня Марья.
– Да, но что ж делать?.. Я стараюсь не показать…
В это время в сенях и передней послышались звуки блока и шагов, похожих на звуки приезда.
– Кто то приехал.
– Я уверена, что Пьер. Я пойду узнаю, – сказала графиня Марья и вышла из комнаты.
В ее отсутствие Николай позволил себе галопом прокатить дочь вокруг комнаты. Запыхавшись, он быстро скинул смеющуюся девочку и прижал ее к груди. Его прыжки напомнили ему танцы, и он, глядя на детское круглое счастливое личико, думал о том, какою она будет, когда он начнет вывозить ее старичком и, как, бывало, покойник отец танцовывал с дочерью Данилу Купора, пройдется с нею мазурку.
– Он, он, Nicolas, – сказала через несколько минут графиня Марья, возвращаясь в комнату. – Теперь ожила наша Наташа. Надо было видеть ее восторг и как ему досталось сейчас же за то, что он просрочил. – Ну, пойдем скорее, пойдем! Расстаньтесь же наконец, – сказала она, улыбаясь, глядя на девочку, жавшуюся к отцу. Николай вышел, держа дочь за руку.
Графиня Марья осталась в диванной.
– Никогда, никогда не поверила бы, – прошептала она сама с собой, – что можно быть так счастливой. – Лицо ее просияло улыбкой; но в то же самое время она вздохнула, и тихая грусть выразилась в ее глубоком взгляде. Как будто, кроме того счастья, которое она испытывала, было другое, недостижимое в этой жизни счастье, о котором она невольно вспомнила в эту минуту.

Х
Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что нибудь случайно вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она бывала еще более привлекательна, чем прежде.
Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение (она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося, рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все, знавшие Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему то необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном, мать удивлялась удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа будет примерной женой и матерью.
– Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и детям, – говорила графиня, – так что это даже глупо.
Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное – пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся – то есть всей душой, не оставив ни одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем то другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.
Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, – может быть, теперь это и было бы приятно ей, – она не знала, – но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.
Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на него, не разросся до бесконечности.
Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, – была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, – и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.
И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем существом своим, в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их все сосредоточивала на одно и то же, и все таки не успевала сделать всего того, что ей казалось нужно.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами, были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.