Взятие Брешиа Суворовым

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Взятие Брешиа Суворовым (10 (21) апреля 1799) было первой операцией А. В. Суворова в ходе Итальянского похода русско-австрийской армии против французских войск в северной Италии в апреле—августе 1799 года. Поход явился частью войны Второй коалиции.





Развитие событий

Суворов прибыл к австрийской армии ещё 4 апреля, но в течение трёх дней ожидал подхода русских войск. Мнение историков разделилось. Одни упрекают его за потерю нескольких дней, когда он мог преследовать неприятеля и с одними австрийцами. Другие оправдывают его тем, что первая победа над французами в этой кампании, одержанная 25 марта, была довольно сомнительной, в результате чего неприятель отступал спокойно, а союзным войскам предстояло не преследование, а наступление[1].

На рассвете 8 апреля союзная русско-австрийская армия численностью 52 тыс. человек начала наступление против французов, оставив 14,5 тыс. для наблюдения за Мантуей и Пескиерой. 10 апреля войска Суворова подошли к городу Брешиа, в то время насчитывавшей 40 тысяч жителей и занятой французским гарнизоном из 1100 солдат. Суворов понимал важность впечатления, которое должны была произвести первая боевая встреча под его командованием и приказал штурмовать крепость, а не заключать с комендантом почетной капитуляции. «Иначе, — говорил Суворов, — неприятель будет держаться в каждом блокгаузе, и мы будем терять и время, и людей»[1].

Австрийцы подойдя к городу, открыли артиллерийский огонь и заняли командующие высоты с северной стороны; Багратион расположился с западной и преградил французам пути отступления. Французский генерал Бузэ не мог с малыми силами оборонять обширного города, а потому отступил в цитадель. Жители города, раздражённые поборами и насилиями французов, отворили союзникам городские ворота и опустили мосты, а сами бросились грабить дома французских сторонников[2]. Австрийцы и Багратион одновременно вошли в город и стали готовиться к штурму цитадели, так как на предложение сдаться Бузэ отвечал выстрелами. Однако французы не выдержали. Видя деятельные приготовления и догадываясь, что они делаются не для одного только устрашения, Бузэ изменил своё первоначальное намерение и после нескольких часов канонады сдался, не дождавшись атаки. Гарнизон вместе с госпиталем оказался в 1264 человека[2]; союзникам досталось 46 орудий, потерь убитыми и ранеными не было[1].

Результатом операции было довольно, как австрийское, так и русское командование. Суворов сильно приукрасил взятие Брешиа, написав в донесении, что войска действовали «под жестокими пушечными выстрелами» и что неприятель сдался «по упорном сопротивлении»[1], город же назван крепостью на том основании, что окружён каменной стеной с башнями[2]. Так Суворов пытался произвести благоприятное впечатление на союзные правительства, не скрывая истинного итога, что взятие Брешиа обошлось без убитых и раненых с о стороны союзников. Это прекрасно характеризует Суворова как политика, который постоянно пользовался подобными приёмами для налаживания хороших отношений с союзниками. Так, например, он преувеличивал значение австрийцев при захвате города, хотя русские войска действовали наравне[1].

Вместе с Брешиа был получен литейный завод, обеспечено сообщение армии с Тиролем и, главное, было произведено сильное влияние, как на местное население[2], так и на войско, которое «требовало, чтоб его вели к новым победам»[1]. Порядок был восстановлен в городе не без труда, однако Суворов, зная темперамент итальянцев, приказал обезоружить жителей всей области, учредив в ней прежнее правление[2].

Находясь в Павловске при получении известия об этой победе, Павел I приказал отслужить в придворной церкви благодарственный молебен и потом провозгласить многолетие «победоносцу Суворову-Рымникскому». Такой же молебен отслужен и в Петербурге; кроме того император удостоил Суворова очень милостивым рескриптом. «Начало благо», писал он: «дай Бог, чтобы везде были успехи и победа. Вы же, умея с нею обходиться, верно и в службе нашей её из рук ваших не выпустите, в чём поможет вам успеть особенная и давнишняя личная привязанность её к вам самим». Награждая, по представлению Суворова, отличившихся и во главе их князя Багратиона, Государь велел всем офицерам, бывшим в деле, объявить монаршее благоволение, а унтер-офицерам и рядовым выдать по рублю. «Дай Бог им здоровья», говорилось в конце рескрипта: «а бить неприятеля станем; этого дела они были и будут мастера». Государь выразил своё внимание к Суворову ещё и другим путём. Когда, при возглашении фельдмаршалу многолетия после молебна, молодой граф Аркадий, растроганный и смущённый такою неожиданностью, бросился перед Императором на колени и поцеловал его руку, то Государь похвалил его сыновние чувства и велел ему ехать в Италию, к отцу, сказав: «учись у него, лучше примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу»[2].

Последующие действия

14 апреля Суворов подошёл к реке Адда, где 15-17 апреля состоялось сражение, в котором французы (командующий — генерал Моро) были разбиты, потеряв 2,5 тыс. убитыми и ранеными, 5 тысяч пленными и 27 орудий (союзники — около 2 тыс. убитыми и раненными). После победы Суворов двинулся к Милану, куда и вступил без боя 18 (29) апреля.

Напишите отзыв о статье "Взятие Брешиа Суворовым"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 Грязев Н. [fershal.narod.ru/Memories/Texts/Gryazev/Gryazev_6.htm Поход Суворова в 1799 году].
  2. 1 2 3 4 5 6 Петрушевский А. Ф. Итальянская кампания: Адда; 1799 // [history.scps.ru/suvorov/pt28.htm Генералиссимус князь Суворов].

Литература

  • Бескровный Л. Г. Итальянский и швейцарский походы А. В. Суворова // Военно-исторический журнал. — 1974. — № 8. — С. 98—103.
  • Елчанинов А. Г. Итальянский поход А. В. Суворова // [wars175x.narod.ru/cmp1799_01.html История русской армии от зарождения Руси до войны 1812 года]. — СПб., 2003.
  • Шишов А. В. Генералиссимус великой империи. — М.: Олма, 2005. — 480 с.

Отрывок, характеризующий Взятие Брешиа Суворовым

В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.