Взятие Киева Добровольческой армией

Взятие Киева Добровольческой армией
Основной конфликт: Гражданская война в России
Дата	18 (31) августа 1919 года
Место	Киев
Итог	Победа ВСЮР
Противники
Советская Россия УССР ВСЮР Украинская НР
Командующие
Н. Г. Семёнов Г. Я. Кутырев Н. Э. Бредов А. Кравс В. П. Сальский
Силы сторон
РККА 12-я армия (РККА) УССР Гарнизон города Коммунистические и национальные отряды, сформированные из местных жителей ВСЮР Передовые части Киевско-Полтавской группы ВСЮР — до 3 тыс. бойцов Объединённые силы армии УНР и Галицкой армии укр. Запорожский корпус армии УНР — 3 тыс. бойцов укр. 1-й и укр. 3-й корпуса Галицкой армии — около 15 тыс. бойцов при 40 орудиях
Потери
неизвестно неизвестно

Взя́тие либо Освобожде́ние Ки́ева Доброво́льческой а́рмией 18 (31) августа 1919 года — эпизод Гражданской войны в России. Овладение городом Киевом частями Вооружённых сил Юга России под командованием Н. Э. Бредова. В ходе боевой операции из Киева были выбиты части Красной армии и вошедшие в Киев одновременно с частями ВСЮР объединённые части Галицкой армии и армии УНР. В украинской историографии событие имеет название Киевская катастрофа (укр. Київська катастрофа).

Предыстория

Добровольческая армия

Задача овладения Киевом была поставлена командованием ВСЮР Московской директивой. Её пункт третий гласил: «Генералу Май-Маевскому наступать на Москву в направлении Курск, Орёл, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав — Брянск».

Хотя основной удар наносился на Москву, роль киевского направления не была недооценена Деникиным. В своих мемуарах «Очерки русской смуты» он писал:

Предпринимая наступление в направлении Киева, я имел в виду огромное значение соединения Добровольческой армии с польскими силами, наступающими к линии Днепра. Это соединение выключило бы автоматически весь западный фронт и освободило бы значительную часть сил Киевской и Новороссийской областей для действий в северном направлении. Наступление польских войск к Днепру отвлекло бы серьёзные силы большевиков и обеспечило бы надёжно с запада наши армии, идущие на Москву. Наконец, соединение с поляками открывало нам железнодорожные пути в Западную Европу — к центрам политического влияния и могущества, к источникам материального питания армии.

Для выполнения поставленной третьим пунктом Директивы задачи в конце июля была выделена группа войск под командованием генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова в составе 5-го кавалерийского корпуса, 7-й пехотной дивизии и Сводно-гвардейской бригады общей численностью примерно шесть тысяч штыков и сабель.

Добровольцы, сражающиеся за «Единую и Неделимую Россию», видели в петлюровцах, как в подданных бывшей Российской империи, предателей. Деникин издал 3 (16) августа 1919 год для войск, вступающих в Малороссию, специальный приказ, в котором, в частности, говорилось:

Петлюровцы могут быть или нейтральны, тогда они должны немедленно сдать оружие и разойтись по домам; или же примкнуть к нам, признавши лозунги, один из которых широкая автономия окраин. Если петлюровцы не выполнят этих условий, то их надлежит считать таким же противником, как и большевиков

К галичанам добровольцы относились скорее доброжелательно, так как те, будучи до Первой мировой войны подданными Австро-Венгерской империи, Россию не предавали.

Украинские войска

C запада в направлении Киева и Одессы, одновременно с началом наступления добровольцев, начали своё наступление и украинские войска, состоящие из армий двух разных государственных образований — Украинской народной республики и Западно-Украинской народной республики. Так как правительство и армия ЗУНР в результате войны с Польшей, завершившейся накануне поражением первой, утратили контроль над собственной территорией, её армия — Галицкая армия — была эвакуирована на территории, контролируемые УНР, и перешла в её подчинение. Командование обеими армиями осуществлял Штаб главного атамана С. В. Петлюры. Общая численность обеих армий составляла около 80 — 85 тысяч бойцов, имели свыше 20 тысяч коней, около 1000 пулеметов и свыше 300 орудий, кроме того определённую силу составляли различные «зелёные атаманы», действовавшие в красном тылу и являющиеся союзниками украинской власти, общим числом до 10 тысяч. Бо́льшую, более дисциплинированную и лучше вооружённую часть составляли бойцы Галицкой армии.

Предвидя неизбежность встречи с добровольцами, армейское командование издало следующий приказ:

В случае встречи с частями Добрармии следует придерживаться до дальнейшего распоряжения следующих норм:

1. Удерживаться от любых враждебных акций.
2. Предложить войскам генерала Деникина, чтобы они не занимали тех местностей, которые уже в наших руках или должны быть заняты.
3. Предложить им освободить район нашего похода, чтобы не останавливать нашего движения.
4. Приложить все усилия, чтобы досконально разведать организацию и состояние войска, численность и задания, моральное настроение, вооружение, одежду и амуницию армии Деникина. Дальше надлежит разведать отношение деникинских войск к Украинской Державе и к нашим войскам. Немедленно сообщить о том, какие данные уже получены по этим вопросам. Окончательные указания вскоре будут даны.

— 23 августа 1919 года. Штаб Головного Отамана. Начальником штаба генерал-полковник Мыкола Юнакив.

По мнению историка Д. В. Леховича, галичане не желали воевать с Добровольческой армией и были не против предлагаемой широкой автономии в составе России, так как видели в исторической России, за восстановление которой сражались добровольцы, защитницу от колонизации своего края; тогда как петлюровцы считали Россию своим главным врагом, независимо от того, будет она «красной» или «белой», и готовы были поддерживать одну из борющихся сторон лишь для того, чтобы максимально ослабить обе стороны, а уж потом договориться с обескровленным победителем о полной независимости Украины. Эта разница в отношении к «русскому вопросу» повлияла на последующие события.

Красная армия

В описываемый период состояние красных армий Южного фронта описывалось как «тяжёлое». Хотя к началу выполнения ВСЮР задач, поставленных «Московской директивой», на участке действия Добровольческой армии силы РККА многократно превосходили добровольцев (в 14-й армии числилось 50 тысяч штыков и 3 тысячи сабель, в 13-й армии — 17 тысяч штыков и 600 сабель) моральное состояние советских войск было низким — из-за общих неудач на Южном фронте; непрекращающейся угрозы Петрограду; нарастающему напряжению на Западном фронте; ненадёжного тыла, в котором не прекращались антисоветские восстания. Из-за отсутствия резервов красное командование не имело возможности манёвра и думало лишь о том, как вывести войска из под ударов, которые в описываемый период наносились по ним с юга, запада и востока.

С началом активной фазы боёв в первую декаду августа 1919 г. 1-й армейский корпус генерала Кутепова нанёс удар в стык 13-й и 14-й советских армий. Красный фронт был прорван, обе армии были вынуждены начать отход вглубь Украины. В образовавшуюся брешь вклинились войска ВСЮР. Сводный корпус под командованием Бредова устремился к Киеву.

Сам Киев до начала августа 1919 г. считался тыловым городом, в нём располагались штабные и тыловые подразделения 12-й армии. С 3 (16) августа 1919 год в Киеве возобладали эвакуационные настроения. Для защиты города от добровольцев была объявлена мобилизация, принёсшая ничтожные результаты. Одновременно с этим началась эвакуация на север советских учреждений, служащих и имущества. Для эвакуации имелось две возможности — гужевая и пароходом по Днепру. Ответственные работники предпочитали более безопасный способ и отправлялись из Киева речным транспортом. Вот как вспоминал об этих днях очевидец событий:

Была объявлена милитаризация учреждений, при которой служащих заставляли бездельничать, вместо шести, восемь часов в день.… Было тяжело и противно видеть, как увозилось бесконечное количество запасов и всякого имущества, в том числе, например, оборудования реквизированных частных лечебниц и т. д. Но самым грозным был вопрос о возможности принудительной эвакуации людей.… В городе распространялись слухи о предстоящем увозе целого ряда категорий интеллигенции… В действительности это несчастье стряслось только над врачами. «Обычаи» гражданской войны, по-видимому, допускали, чтобы население эвакуируемой территории было оставлено без медицинской помощи.
…Бесконечное количество подвод, гружённых всякими вещами, спускалось по улицам города на Подол, к гавани. Тут были и реквизированные швейные машины, и утварь эвакуируемых учреждений, и кожа, и мешки с солью… Иногда попадалась подвода с щегольскими чемоданами, довольно часто подводы с мебелью. Возле гавани, особенно в последние дни, происходил форменный базар: половина свезённых к Днепру вещей попадала не на пароходы, а в руки перекупщиков.

— Гольденвейзер, А. А. Из киевских воспоминаний (1917 — 1920 гг.)

Бессильные что-либо изменить на фронте, большевики усилили репрессии против местного населения. От центральных властей в Киев был прислан чекист Я. Х. Петерс. Киев был объявлен «укреплённым районом», его «комендантом» был назначен Петерс, его заместителем — начальник Всеукраинской ЧК М. И. Лацис. Была объявлена мобилизация для возведения укреплений в предместьях Киева, участились облавы на дезертиров. Количество киевлян, задержанных ЧК по малейшему подозрению, исчислялось сотнями. Многие из них были расстреляны в последние дни большевистской власти в городе.

Борьба за Киев

Наступление на Киев украинских армий

С запада и юга на Киев наступала Средняя (или Киевская) группа объединённых украинских армий под командованием генерала Антона Кравса в составе I и III (без 2-й бригады) корпусов Галицкой армии и Запорожского корпуса армии УНР, общим числом до 18 тысяч штыков и сабель. Совместно с ними действовали партизанские отряды атаманов Зелёного, Струка, Мордалевича, числом до 5 тысяч партизан. Группе Кравса были даны указания привлечь к захвату города подразделения армии УНР «из политических соображений».

Красные войска, не вступая в серьёзные столкновения с украинскими частями, спешно отходили, опасаясь быть окружёнными в Киеве наступающими с востока добровольцами. Только 16 (29) — 17 (30) августа 1919 года красные, переходя в контратаки, пытались остановить наступление, но были смяты. К концу дня 30 августа красные оставили Киев, а командование Средней группы, части которой закрепились на западных окраинах города — в Жулянах, Юрьевке, Святошино — отдало приказание выслать отряды во все стратегически важные пункты Киева с целью установления контроля над ними, в том числе на мосты через Днепр. В Киеве украинским войскам достались богатые трофеи, в том числе шесть бронепоездов; в плен попало около 5 тысяч красноармейцев.

При вступлении в Киев украинцами был захвачен «в плен» отряд местной самообороны — «гражданской милиции» — организованный Киевской городской думой в последние дни пребывания большевиков у власти для организации защиты имущества горожан и поддержания порядка на улицах. Члены отряда были тут же разоружены и отпущены по домам, за исключением евреев, которые все, в количестве примерно сорока человек (в основном учащаяся молодёжь), были расстреляны.

Генерал Кравс, командующий галичанами, чей штаб всё ещё располагался в Фастове, назначил торжественное вступление своих войск в Киев на следующий день, 18 (31) августа 1919 года, которое должно было завершиться парадом в 16:00 часов на Думской площади. На торжественный вход украинских войск в столицу Украины и парад должен был прибыть Петлюра.

Вследствие беспечности и «партизанского» образа действий приказы командования Галицкой армии об охране мостов не были выполнены — Запорожский корпус просто проигнорировал приказ галицкого командования о занятии Железнодорожного моста, повстанцы атамана Зелёного, принимавшие участие в походе на Киев, так же не выполнили приказания выйти на левый берег Днепра и закрепиться в районе Бортничи—Бровары, а один из мостов, который в «Журнале Главного штаба УГА» назван «средним», не был захвачен так как, согласно записи, сделанной в журнале, он … не был нанесён на карту. Подвела украинский штаб и разведка — она сообщала, что добровольцы на 29 августа вели бои 80 километрах от Киева и что в Киеве они не смогут быть ранее 3 сентября.

Наступление ВСЮР

В это же время с левого берега Днепра к городу приближались войска группы Бредова. 30 августа были заняты Никольская и Предмостная слободки на левом берегу Днепра и передовые разъезды и патрули добровольцев, пройдя по не тронутым красными и не охраняемым украинцами мостам, появились на улицах Киева уже вечером 30 августа. Первыми в Киев вошли три кавалерийских полка 5-го кавалерийского корпуса. За ними следовали пехотные части полковника А. А. Стесселя и генерал-майора Н. И. Штакельберга. Войдя в Киев, добровольцы начали продвижение к центру города, по пути разоружая все встречавшиеся им украинские части (так была разоружена Коломыйская бригада Галицкой армии и несколько более мелких отрядов). Всего в Киев вошло до трёх тысяч добровольцев. В Киеве они могли найти поддержку порядка тысячи бойцов офицерских дружин.

События 31 августа 1919 г.

Денник Начальноi Команди Украiнськоi Галицькоi Армii
31.8.

…Вже в 8-iй годинi ранком увiйшли частини Денiкiна до Київа — здаеться — через середний необсаджений мiст i також через залiзничий мiст, куда переїхало кiлька панцирок. Вони розташувалися в полуднево-схiдних передмiстях.
З огляду на це приказали команданти поодиноких бригад I-го i III-го Корпусiв своїм, находячимся ще поза мiстом, куреням сейчас вмашерувати до Київа, а отаман Вiметаль, як найстарший з наших командантiв, вступив в переговори з денiкiнськими командантами, при чiм вирiшено провiзоричну демаркацiйну лiнiю. Лiнiя ця веде по генеральнiй мапi з району сейчас на полудне вiд вуличного моста аж до напису «Демiевка». Не зважаючи на цю умову, зявився мiж 16-ою а 17-ою годиною денiкiнский генерал Штакельберг разом з сильною делегацiею старшин i вiддiлом складаючимся около з 100 до 200 людей бiля городськоi Думи, яка вже була нами обсаджена, i де в межичасi зiбралася була велечезна товпа публики. В тiм самiм часi заїхали i генерал Кравс та полковник Микiтка до городської Думи, а генерал Кравс сейчас заждав вiдступу генерала Штакельберга за лiнiю умовлену з отаманом Вiметальом. Генерал Штакельберг обiцяв виконання цего жадання, просив однак о позволення переговорювати в тiй справi дальше з генералом Бредовим, який — здавалося — був його найвищим командантом.
В межчасi зiбрана товпа, знаючи про присутнiсть денiкiнських вiйск в Киiвi, зажадала вивiшення росiйського прапора на Думi, крiм вже нами там застромленого українського. Щоби успокоїти товпу, в якiй находилося багато бувших росiйських старшин, позволив на це генерал Кравс як знамя спiльної боротьби обох армiй проти большевикiв i тим цей iнцiдент здався бути укiнчений. Однак частини Запорiжської Групи, якi в цiй хвилинi перемашеровували попри Думу, здерли росiйський прапор, а це викликало сейчас величезний заколот. Почалася стрiлянина, при чiм з дахiв i бальконiв стрiляло також на нашi частини цивiльне населення. Там ми втратили 10 убитих козакiв, убито також 7 коней. Повстала велика панiка, а Запорiжська Група лишила в мiстi навiть свої гармати.
З огляду на так заострену сiтуацiю удався генерал Кравс особисто автом до генерала Бредова, щоби безпосередними переговорами скоро усунути це положення. Вже в дорозi стрiнув вiн сильнi кольони добровольцiв, якi машерували на мiсто. Переговори тривали декiлька годин.
В межичасi напали добровольцi на нашi — розкиненi по мiстi частини, якi по бiльшiй части стояли ще пiд впливом щойно минувшої панiки, i розоружили декiлька частин, пiд час коли иншi вiддiли, стравляючи оружний опiр, вийшли поза мiста. Штаб I-го Корпуса заледво вспiв в час вицофатися, штаб III-го Корпуса й одинайцять його сотень розоружено. Одноцiльний опiр з причини згадної панiки був неможливий. Силу денiкiнських частин оцiнював генерал Кравс на принайменше двi дивiзiї; генерал Бредов е командантом гвардейського корпуса.

18 (31) августа 1919 года, когда украинские части утром торжественно двинулись колонной на Думскую площадь, в город через Цепной мост вошли передовые части добровольцев, под командованием Н. И. Штакельберга. Около полудня украинские части расположились на Думской площади возле Киевской городской думы, на балконе которой водрузили украинский флаг. Как вспоминал очевидец событий К. Г. Паустовский «Флаг на этом балконе был своего рода заявочным столбом. Его вывешивала каждая новая власть…». В Думе войска освободителей ожидали члены городской управы во главе с городским головой Рябцевым, которые намеревались выяснить отношение новых хозяев города к городской власти. С галичанами начались переговоры. Узнав в то утро, что добровольцы уже в Киеве, Петлюра отменил своё прибытие в город и передал приказ отменить запланированный парад. Примерно так же поступил и командующий Галицкой армией Мирон Тарнавский — с той только разницей, что он узнал о присутствии добровольцев в Киеве только тогда, когда уже сам прибыл поездом в город. Узнав об этом, он немедленно на том же поезде покинул Киев.

Около двух часов дня добровольцы также вышли к Городской думе. Население с энтузиазмом встречало своих избавителей от большевиков — галичан и добровольцев. Эскадрон добровольцев выстроился рядом с конной сотней галичан. В пятом часу пополудни к Думе, где уже находилось командование и подразделения добровольцев, прибыл принимать парад украинских частей генерал Кравс. Командир эскадрона добровольцев, представившись генералу, попросил разрешения его подразделению принять участие в параде и установить рядом с украинским флагом, уже вывешенным на Думе, русский триколор. На обе просьбы Кравс дал согласие.

Подъём русского флага вызвал взрыв энтузиазма у многотысячной толпы киевлян, заполнивших Думскую площадь и Крещатик. В этот момент по площади торжественно проходила воинская часть из Запорожского корпуса полковника В. П. Сальского (к тому же назначенного Кравсом комендантом Киева). Увидев на Думе российский триколор он отдал приказ сорвать его. Один из его солдат поднялся на балкон, сорвал российский флаг и бросил его на землю в пыль под копыта коней.

От этой выходки украинцев толпа на площади пришла в бешенство. К Сальскому подлетел кавалерист-доброволец и попытался зарубить его, но сам пал изрубленный шашками запорожцев. На площади поднялась стрельба. Добровольцы дали залп в воздух. В украинцев стреляли и кидали гранаты из толпы. Галичане были в своей массе селянами, в городе они ориентировались плохо и растерялись. В их рядах началась паника, были убитые и раненые, украинцы спешно бежали с Думской площади. По всему Киеву добровольцы начали разоружать и брать в плен украинские части. Всего были разоружены или попало в плен до трёх тысяч бойцов украинской армии, в том числе в плен попал штаб III корпуса. Были захвачены орудийные батареи и многие большевистские трофеи, которые достались украинцам. Те же части, которые не поддались панике и не покинули пределов города, сконцентрировались в районе железнодорожного вокзала, в котором расположился штаб галичан (публицист В. В. Шульгин описал это так: «Петлюровцы бежали „быстрее лани“ и сконцентрировались у вокзала…»), под командой полковника Микитки, числом до четырёх тысяч, ожидая приказов своего командования, но приказов не поступило.

Как вспоминал очевидец событий Борис Ефимов, ставший впоследствии известным советским карикатуристом: «к вечеру того же дня петлюровский шакал отступил с жалобным воем, испугавшись крупного хищника — деникинского волка».

Генерал Кравс, который не одобрял поведение петлюровцев, бросился спасать положение — он явился на переговоры в штаб Бредова, который располагался в здании V Киевской женской гимназии. Бредов продержал Кравса в приёмной несколько часов, прежде чем принял его. Кравсу, для привлечения внимания к своей персоне и к факту того, что русский генерал обращался с ним не как с равным, пришлось даже пойти на демонстрацию — объявить себя «пленным» Бредова и сдать личное оружие. После этого, поздним вечером, переговоры начались и продолжались около четырёх часов. Бредов прежде всего заявил Кравсу что «Киев, мать городов русских, никогда не был украинским и не будет» и что никаких переговоров с делегацией армии УНР быть не может: «…пусть не приезжают, будут арестованы и расстреляны как изменники и бандиты». Кравс заверил Бредова что галичане в оперативном отношении действуют независимо от армии УНР и ей никак не подчинены. Бредов потребовал от Кравса немедленно и без всяких условий вывести все украинские войска из Киева. Примерно в два часа ночи 19 августа (1 сентября) 1919 года соглашение между галичанами и добровольцами было достигнуто. Кравс подписал приказ о выводе украинских войск из Киева на один дневной переход на запад — примерно 25 километров — что соответствовало линии сёл Игнатовка — Васильков — Германовка; украинские войска обязались не предпринимать никаких враждебных действий против добровольцев; украинцы не могли вывезти из Киева больше, чем привезли с собой; стороны обоюдно обменивались пленными и возвращали оружие разоружённых отрядов (впрочем, как сообщал «Журнал Штаба…» в плену у деникинцев на 4 сентября 1919 г. всё ещё пребывало несколько сотен галичан, в том числе офицеры штаба III корпуса и значительное количество захваченного вооружения и боеприпасов). Отдельной статьёй было выделено следующее заявление: «Галицкая армия действует независимо от войск Петлюры, под собственным галицким командованием, без какой-либо политической программы, с одной только целью борьбы с большевизмом». В оригинале текст этого заявления был написан по-русски.

Последствия

В результате выходки «запорожського старши́ны» победа украинских войск в одночасье обернулась их поражением. На утро 19 августа (1 сентября) 1919 год в Киеве был расклеен приказ генерала Бредова: «…отныне и навсегда Киев возвращается в состав единой и неделимой России».

20 августа (2 сентября) 1919 года правительство УНР издало обращение к украинскому народу, в котором фактически признавало состояние войны с ВСЮР.

21 августа (3 сентября) 1919 года Петлюра, неожиданно для галичан, заключил договор с Польшей, уступив ей Галицию и Прикарпатскую Русь — земли, из-за которых Галицкая армия и вела с Польшей войну. Взаимное недоверие между лидерами УНР и ЗУНР всё более нарастало.

22 августа (4 сентября) 1919 года Петлюра отдал приказ отвести украинские войска ещё далее на запад, на линию Казатин — Житомир. Район Киева заняла группировка генерала Бредова в составе 15-й и 7-й дивизий (до 8 тысяч бойцов).

Командующий Добровольческой армией генерал В. 3. Май-Маевский в интервью газете «Киевская жизнь» в частности заявил: «Что касается до наших отношений с Петлюрой, то они таковы: Петлюра или станет на платформу Единой Неделимой России, с широкой территориальной самобытностью, или ему придётся с нами драться, чего, однако, войска его совершенно не желают. Глубоких корней в массах идея Петлюры не имеет и обречена на гибель». 31 августа (13 сентября) 1919 года всё же начались переговоры делегации УНР в лице генерала М. В. Омельяновича-Павленко с командованием ВСЮР в лице генерала П. П. Непенина. Белые не проявили гибкости и продолжали настаивать на своих первоначальных требованиях, в частности генерал Непенин заявил: «Добровольческая армия идет под лозунгом реставрации Единой Неделимой России в границах довоенного времени, с существенной вставкой о широкой автономии окраин и что переговоры возможны будут только в том случае, если украинское правительство присоединится к этому лозунгу. Украинская армия …может быть либо нейтральной, либо враждебной нам и в первом случае она должна признать верховное командование над собой генерала Деникина». Такие условия были абсолютно неприемлемы для украинской стороны. Переговоры были сорваны. Создать единый антибольшевистский фронт на Юго-Западе России не получилось.

См. также

• Войска Киевской области ВСЮР
• Киевская ЧК
• Киевский погром (1919)

Литература

Мемуары и первоисточники

• А. А. Гольденвейзер. Из киевских воспоминаний (1917 — 1920 гг). — Архив русской революции издаваемый И. В. Гессеном. — Берлин: Slowo-Verlag, 1922. — Т. VI. — С. 161—303. — 366 с.
• [mnib.malorus.org/kniga/447/ Журнал Главного штаба Украинской Галицкой армии] = Денник Начальноi Команди Украiнськоi Галицькоi Армii. — Нью-Йорк: Червона калина, 1974. — 325 с.
• Кравс, А. [kalusz.io.ua/s192714/a._kravs_za_ukraensku_spravu За УкраЇнську справу. Спомини генерала У. Г. А]. — Львов: Научного товарищества им. Т. Шевченко. — С. 98.
• Україна. 1919 рiк. Капустянский Н. А. Похiд Українських армiй на Київ—Одесу в 1919 роцi. Маланюк Е. Ф. Уривки зi спогадiв. Документи та матерiали / Я. Тинченко. — 1-е. — Київ: Темпора, 2004. — 558 с. — 1000 экз. — ISBN 966-8201-05-1.

Научная

• Пученков, А. С. Национальный вопрос в идеологии и политике южнорусского Белого движения в годы Гражданской войны. 1917—1919 гг. // Из фондов Российской государственной библиотеки : Диссертация канд. ист. наук. Специальность 07.00.02. — Отечественная история. — 2005.
• Машкевич, С. В. Два дня из истории Киева. — 1-е. — Киев: Варто, 2010. — 160 с. — 1500 экз.
• Савченко, В. А. [militera.lib.ru/h/savchenko_va/09.html Глава девятая. Война белогвардейцев против армии УНР и махновцев (декабрь 1918 — январь 1920)] // [militera.lib.ru/h/savchenko_va/index.html Двенадцать войн за Украину]. — 2-е. — Харьков: Фолио, 2006. — 415 с. — (Время и судьбы).
• Савченко, В. А. [www.e-reading.org.ua/chapter.php/126584/17/Savchenko_-_Simon_Petlyura.html Глава 17. Поход на Киев и потеря Киева 26 июля — 22 сентября 1919 г.] // [www.e-reading.org.ua/book.php?book=126584 Симон Петлюра]. — 1-е. — Харьков: Фолио, 2004. — 107 с. — ISBN 966-03-3454-0.

Ссылки

• Рябуха, Ю. [d13632.t24.tavrida.net.ua/article.php?id=1201 Военный конфликт между Вооружёнными Силами Юга России и Украиной осенью 1919 г.] (рус.)(недоступная ссылка — история). Сайт «Графская пристань». Проверено 29 января 2012.
• Бузина, О. А. [www.from-ua.com/voice/ef63601a2190b.html Киевская катастрофа Петлюры] (рус.). Сайт From-UA. Проверено 29 января 2012. [www.webcitation.org/67kgHdhPq Архивировано из первоисточника 18 мая 2012].
• [www.youtube.com/watch?v=2PWdLL9P8Vs&feature=player_embedded Документальная кинохроника. Добровольческая армия в Киеве, 1919 год] (рус.) (1919). Проверено 3 февраля 2012.

Отрывок, характеризующий Взятие Киева Добровольческой армией

– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.