Виала, Агриколь

Джозеф Агрколь Виала
фр. Joseph Agricol Viala
Дата рождения	22 сентября 1780(1780-09-22)
Место рождения	Авиньон
Дата смерти	8 июля 1793(1793-07-08) (12 лет)
Место смерти	Комон-сюр-Дюранс
Принадлежность	Первая французская республика

Жозеф Агриколь Виала (фр. Joseph Agricol Viala; 22 сентября 1780, Авиньон — 6 июля 1793, Комон-сюр-Дюранс) — мальчик, ставший в 12 лет героем Французской революционной армии.

Жизнь

Виала родился 22 сентября 1780 года в Авиньоне, и жил там, когда в 1793 году после падения жирондистов в Париже вспыхнуло восстание федералистов в Миди. К ним присоединились французские и британские роялисты, и был установлен контроль над городами Марсель и Тулоне. Жирондисты были вынуждены оставить Ним, Арль, Экс-ан-Прованс и отступить к Авиньону. Жители Дамбеска и Тараскона присоединились к федералистам из Марселя, и все вместе они направились к реке Дюранс, что бы после её форсирования продолжить поход на Лион, который также восстал против центрального правительства в Париже. Федералисты надеялись уничтожить Конвент и положить конец Великой французской революции.

Джозеф Агриколь Виала был племянником Агриколя Моро, якобинца из Авиньона, редактора газеты «Курьер Авиньона» (фр. Courrier d'Avignon) и главы департамента Воклюз. Агриколь Виала возглавил национальную гвардию юных якобинцев, «Надежду Родины» (фр. Espérance de la Patrie), сформированную из городских юношей.

Услышав новость о приближении вражеских сил со стороны Марселя в начале июля 1793 года, республиканцы (в основном, из Авиньона) приняли решение, что федералистов необходимо остановить при пересечении реки Дюранс. Численно уступая противнику, единственным решением было уничтожить понтонный мост Бонпас, обрубив канаты, крепящие понтоны. Но для осуществления этого плана необходимо было пройти по открытому пространству, пересечь дорогу и действовать под прямым огнём противника. Никто не мог решиться на столь рискованную операцию, однако 12-летний Виала, схватив топор и добежав до моста, стал рубить канат. Он оказался целью сразу для нескольких мушкетных ружей, и спустя секунды был смертельно ранен, так и не выполнив задуманное. Один из очевидцев вспоминал:

Напрасно они пытались удержать его. Невзирая на опасность, никто не мог остановить его от выполнения дерзкого плана. Он схватил сапёрный топор и выстрелил в противника несколько раз из своего мушкета. Несмотря на мушкетные пули, свистевший вокруг него, он добрался до берега и ударил верёвку со всей силы. Удача, казалось, сопутствовала ему. Он почти завершил свою опасную задачу не будучи раненным, когда в тот момент мушкетная пуля вошла ему в грудь. Он ещё смог встать, но снова упал и громко крикнул [на провансальском диалекте] «M’an pas manqua ! Aquo es egaou; more per la libertat» (рус. Они помешали мне! Всё равно — я умираю за свободу). После этого возвышенного прощания, он умер. Без жалоб и сожаления.

Хотя Виала и не смог остановить федералистов, однако это дало республиканцам возможность осуществить организованное отступление. По преданию, солдаты, которые слышали последние слова мальчика, попытались забрать тело, но вынуждены были отступить. Труп был поруган и изуродован переходящими реку роялистами. Узнав о смерти сына, мать Виала сказала: «Он умер за отечество!».

Почитание

XVIII век

Виала и Жозеф Бара были самыми известными детьми-героями Французской революции, хотя Виала совершил свой подвиг позже и был менее известен. По сути, якобинская пресса не писала о нём вплоть до 18 февраля 1794 года. В тот день перед Конвентом выступил Робеспьер и назвал Агриколя одним из величайших героев Революции: «по какой странности судьбы или невежеству ещё один юный герой остался забыт?». По просьбе Бертрана Барьера Ассамблея проголосовала за то, что бы перезахоронить останки Виала в Пантеоне. Церемония была назначена на 18, но позже была перенесена на 28 июля. К тому времени сам Робеспьер впал в немилость, и в назначенный день состоялась лишь его собственная казнь. Однако в течение прериаля Клод-Франсуа де Пайан опубликовал «Краткую историю Агриколя Виала» (фр. Précis historique sur Agricol Viala). 18 июля состоялось народное праздненство в Авиньоне «в честь Бара и Виала». Гравировка портрета Виала также была распространена по всем начальным школам страны, а оригинал ныне находится в Версале.

Гравер Пьер-Мишель Аликс (1762—1817) выполнил бюст Виала. Луи Эммануэль Жадэн (1768—1853) написал одноактную пьесу «Agricol Viala, ou Le jeune héros de la Durance» (рус. Агриколь Виала или молодой герой Дюранса), поставленную в Париже 1 июля 1794 года. В том же году была написана Походная песня, четвёртый куплет которой должен был исполняться детьми. Он посвящён Бара и Виала. В 1795 году на воду был спущен французский военно-морской корабль, названный «Виала» (фр. Viala) и имевший на вооружении 78 орудий.

XIX и XX век

В 1822 году скульптор Антуан Алье создан в натуральную величину бронзовый памятник Виала, изобразив его нагим. Агриколь в его работе держит правой рукой топор, а левой — держится за столб с кольцом, к которому привязан канат. Изначально работа была выставлена в Лувре, но в июне 1993 года была перенесена в пригород Булонь-сюр-Мер и установлена на площади Гюстава Шерпантье. Поль Прюдон создал символическую иллюстрацию, названную «Смерть Виала» (фр. The death of Viala). По мнению некоторых Агриколь Виала и Джозеф Бара послужили источником вдохновения для создания Виктором Гюго образа Гавроша в его романе «Отверженные».

Во время Третьей французской республики историография и научная литература вновь вызвали интерес общественности к фигуре Бара и Виала. Виала является одним из 660 личностей, чьи имена выгравированы на Триумфальной арке (имя Виала находится в 18-м столбце). В XV округе Парижа имеется улица, носящая его имя.

Контрверсия

Во время историографической борьбы между сторонниками революции и её противниками, некоторые историки попытались доказать, что Виала спровоцировал федералистов на выстрел демонстрацией непристойных жестов.

Литература

• Vovelle M. Viala, Agricol Joseph / Soboul A (ed.). — Paris: Quadrige, 2005. — С. 1087.
• Mullié C. «Joseph Agricol Viala», Biographie des célébrités militaires des armées de terre et de mer de 1789 à 1850. — 1852.
• Laval V. oseph-Agricol Viala: sa naissance, sa mort, sa glorification, d'après des documents contemporains. — Seguin, 1903. — С. 61.

Отрывок, характеризующий Виала, Агриколь

Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…