Вивьен Ли

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Вивиан Мэри Хартли»)
Перейти к: навигация, поиск
Вивьен Ли
англ. Vivien Leigh

С Кларком Гейблом в «Унесённых ветром» (1939)
Имя при рождении:

Вивиан Мэри Хартли

Дата рождения:

5 ноября 1913(1913-11-05)

Место рождения:

Дарджилинг, Британская Индия

Дата смерти:

7 июля 1967(1967-07-07) (53 года)

Место смерти:

Лондон, Великобритания

Профессия:

актриса

Награды:

«Оскар» (1940, 1952)

Вивьен Ли, леди Оливье (англ. Vivien Leigh; урождённая Вивиан Мэри Хартли (англ. Vivian Mary Hartley); 5 ноября 1913, Дарджилинг — 7 июля 1967, Лондон) — английская актриса, обладательница двух премий «Оскар» за роли американских красавиц: Скарлетт О’Хара в «Унесённых ветром» (1939) и Бланш Дюбуа в «Трамвае „Желание“» (1951). Эту роль она также играла в лондонском театре «Вест Энд». Одарённая актриса часто работала в сотрудничестве со своим мужем, Лоуренсом Оливье, который был режиссёром нескольких фильмов с её участием. На протяжении своей тридцатилетней карьеры она играла разнообразные роли: от героинь комедий Ноэла Коуарда и Бернарда Шоу до классических шекспировских характеров: таких, как Офелия, Клеопатра, Джульетта и леди Макбет.

Иногда Ли казалось, что из-за необыкновенной красоты её не воспринимают серьёзно как актрису, но главным препятствием на пути к ролям было её плохое здоровье. Находясь под влиянием маниакальной депрессии на протяжении большей части взрослой жизни, Вивьен Ли приобрела репутацию актрисы, с которой трудно работать, поэтому в её карьере часто наблюдались периоды упадка. В дальнейшем периодические приступы туберкулёза ослабили здоровье актрисы. Такой диагноз был впервые поставлен ей в середине сороковых годов. Вивьен и Оливье развелись в 1960 году, и впоследствии Ли лишь изредка снималась в кино и играла в театре до своей смерти от туберкулёза.

Современными киноведами и историками кино считается одной из величайших актрис в истории. Актёрская работа Ли в «Трамвае „Желание“» зачастую называется одним из наиболее доскональных перевоплощений всех времён[1][2].





Биография

Детство и карьера актрисы

Вивиан Мэри Хартли родилась в индийском городе Дарджилинге. Её отец, Эрнест Хартли, англичанин по происхождению, был офицером индийской кавалерии. Мать, Гертруда Робинсон Яки, имела ирландское и французское происхождение. Родители поженились в Кенсингтоне, Лондон, в 1912 году. В 1917 году Эрнеста Хартли перевели в Бангалор, в то время как Гертруда и Вивиан остались в Утакамунд. Вивиан Хартли в первый раз выступила на сцене в возрасте трёх лет, прочитав стихотворение «Маленькая Бо Пип» в составе любительской театральной группы своей матери. Гертруда Хартли старалась привить дочери любовь к литературе и знакомила её с произведениями Ганса Христиана Андерсена, Льюиса Кэрролла и Редьярда Киплинга, а также с рассказами из греческой мифологии. Единственный ребёнок в семье, Вивиан Хартли, была отправлена в Монастырь Святого Сердца в Англии в 1920 году. Её лучшей подругой в монастыре была будущая актриса Морин О'Салливан, с которой Вивиан делилась своим желанием стать «великой актрисой»[3][4].

Вивиан Хартли продолжила своё образование в Европе, вернувшись в 1931 к своим родителям в Англию. Она мечтала стать актрисой, и родители оказывали ей поддержку. Отец помог ей поступить в Королевскую Академию Драматических искусств в Лондоне[5].

В конце 1931 года она встретила Герберта Ли Холмана, адвоката, который был старше её на 13 лет. Несмотря на то, что он не одобрял «людей, связанных с театром», они поженились 20 декабря 1932 года. Вивиан заканчивала своё обучение уже будучи замужем. 12 октября 1933 года она родила ребёнка — девочку, которую назвали Сюзанна, но Вивиан задыхалась от навязанной ей роли домохозяйки. Друзья советовали её на небольшую роль в картине «Дела идут на лад», и эта роль стала дебютом Вивьен на киноэкране. Она наняла агента Джона Гиддона, который заверил её, что имя «Вивиан Холман» не подходит для актрисы, и, отказавшись от предложенного псевдонима «Айприл Морн», она берёт имя «Вивьен Ли». Гиддон порекомендовал её Александру Корда как возможную киноактрису, но тот счёл, что в ней нет потенциала[6].

Сыграв в спектакле «Маска добродетели» в 1935 году, Вивьен получила отличные отзывы, за которыми последовали интервью и статьи в газетах. Среди этих статей была одна из «Дэйли экспресс», в которой журналист заметил, как «молниеносная перемена произошла на её лице». Это был первый раз, когда публика заметила быстрые смены настроения Вивьен, выделявшие её среди других актрис[7]. Джон Бенджаман описал её как «дух английского девичества»[8]. Когда пришло время премьерного показа, Корда понял свою ошибку и подписал с ней контракт, в котором она назвалась своим псевдонимом «Вивьен Ли». Она продолжала играть, но когда Корда перенес постановку в больший театральный зал, Ли обвинили в неумении держать в напряжении такую большую аудиторию и заставили корректировать свой голос, чтобы его было слышно во всех концах зала. Из-за этого спектакль закрыли[9].

В 1960 году Ли говорит о своем двойственном отношении к её первому одобрению критиков и внезапной славе, комментируя:

«Некоторые критики ничего более глупого не придумали, чем сказать тогда, что я была великой актрисой. И я подумала, что это было глупо, подло так сказать, потому что на меня были возложены такое бремя и такая ответственность, которую я просто не могла нести. Мне потребовались годы обучения и мастерства, чтобы оправдать тот титул, который они мне присвоили в своих первых отзывах обо мне. Это было так глупо с их стороны. Я помню того критика очень хорошо, и я никогда его не прощу».

Встреча с Лоуренсом Оливье

Лоуренс Оливье увидел Вивьен в «Маске добродетели». Он поздравил её с выступлением, и между ними завязались дружеские отношения. Играя любовников в фильме «Пламя над Англией», Ли и Оливье поняли, что их дружба переросла в сильное влечение, а после съёмок — в роман.

В это время Ли прочла книгу Маргарет Митчелл «Унесённые ветром» и настояла на том, чтобы её агент в Америке посоветовал её Дэвиду Селзнику, продюсеру фильма, на роль Скарлетт. Она говорила журналистам: «Я видела себя в роли Скарлетт О’Хара», а кинокритик Лежон вспомнил разговор того времени, в котором Ли «потрясла нас всех» своим утверждением, что Оливье «не будет играть Ретта Батлера, но я буду играть Скарлетт О’Хара. Подождите и вы увидите!»[10].

Ли играла Офелию в «Гамлете» в постановке Оливье в театре Олд-Вик. Оливье позднее вспоминал один инцидент, который произошёл однажды, пока она готовилась к своему выходу. Без всякой на то причины она вдруг начала кричать на него, потом притихла и стала смотреть в одну точку. Она выступала на сцене без подобных инцидентов, и уже на следующий день вернулась в нормальное состояние, напрочь забыв об этом событии. Впервые Оливье стал свидетелем такого поведения Ли[11]. Они стали жить вместе, потому что ни Холман, ни жена Оливье, актриса Джилл Эсмонд, не соглашались дать супругам развод.

Ли снялась с Робертом Тейлором, Лайонелом Берримором и Морин О'Салливан в фильме «Янки в Оксфорде». Это был первый фильм с участием Вивьен, заставивший обратить на себя внимание в Соединённых Штатах. Во время съёмок она заработала себе репутацию сложной и безрассудной в работе, и Корда посоветовал агенту Ли предупредить актрису, что у неё будет небольшой выбор ролей, если она не изменит своё поведение[12]. Её следующая роль была в фильме «Путь Святого Мартина» с Чарльзом Лоутоном.

Международный успех

Оливье развивал карьеру в кино, но несмотря на успех в Британии, его плохо знали в Штатах, а ранние попытки представить себя на американском рынке провалились. Согласившись на роль Хитклиффа в фильме «Грозовой перевал», он уехал в Голливуд и оставил Вивьен в Лондоне. Продюсер картины Сэмюэл Голдвин и режиссёр Уильям Уайлер предложили Вивьен роль второго плана, Изабеллу. Она отказалась, заявив, что будет играть только главную роль, Кэти, но эту роль уже отдали Мерл Оберон[13].

В это время в Голливуде активно искали актрису на роль Скарлетт в «Унесённых ветром» (1939). Американский агент Вивьен Ли предложил её кандидатуру в феврале 1938 года. В том же месяце Дэвид Селзник посмотрел её работы «Пламя над Англией» и «Янки в Оксфорде», и с этого момента Вивьен стала серьёзной претенденткой на роль. В период между февралём и августом, Селзник просмотрел все её английские картины, а к августу он вел переговоры с продюсером Александром Корда, с которым у Вивьен Ли был подписан контракт. 18 октября Селзник написал тайную записку режиссёру фильма Джорджу Кьюкору: «Я все ещё надеюсь на эту новую девушку». Вивьен переехала в Лос-Анджелес под предлогом того, чтобы быть рядом с Оливье. Когда Майрон Селзник (брат Дэвида), который также представлял и Оливье, встретил Вивьен Ли, он понял, что она обладает всеми теми качествами, которые его брат так долго искал. Майрон отвёл Вивьен и Оливье на площадку к Дэвиду, где снимали сцену пожара в Атланте. На следующий день Вивьен прочла отрывок из сценария для Селзника, который устроил кинопробы. Селзник написал тогда своей жене: «Она Скарлетт — темная лошадка и выглядит чертовски привлекательно. Говорю тебе в строжайшем секрете: круг претенденток сузился до Полетт Годдар, Джин Артур, Джоан Беннетт и Вивьен Ли» Режиссёр Джордж Кьюкор согласился с общим мнением и восхвалял «невероятную безудержность» Вивьен, которая получила свою роль вскоре после этого[14].

Киносъёмки оказались сложными для Вивьен. Кьюкор был уволен и заменён Виктором Флемингом, с которым Ли часто ссорилась. Она и Оливия де Хэвилленд (Мелани Гамильтон) тайно встречались с Кьюкором по ночам и на выходных, чтобы спросить у него совета в исполнении своих ролей. Вивьен подружилась с Кларком Гейблом (Ретт Батлер) и его женой Кэрол Ломбард, а также и с де Хэвилленд, но часто ссорилась с Лесли Говардом (Эшли Уилкс), с которым должна была сыграть несколько эмоциональных эпизодов. Также её раздражала необходимость иногда работать 7 дней в неделю, часто до поздней ночи, к тому же она скучала по Оливье, который работал тогда в Нью-Йорке. Она писала Ли Холману: «Я не выношу Голливуд… Я никогда к этому не привыкну — как я ненавижу сниматься в кино»[15].

В 2006 году де Хэвилленд опровергла заявления о маниакальном поведении Вивьен Ли во время съёмок «Унесенных ветром», опубликованные в биографии Лоуренса Оливье. Она встала на защиту Ли, говоря: «Вивьен была безукоризненно профессиональна, безукоризненно дисциплинирована на съемках. У неё были 2 огромные задачи: делать все, что в её силах в работе над чрезвычайно сложной ролью и находиться в разлуке с Ларри (Оливье), который был в Нью-Йорке[16].

«Унесенные ветром» мгновенно принесли Вивьен Ли внимание и славу, но она сказала:

«Я — не кинозвезда. Я — актриса. Быть кинозвездой — просто кинозвездой — это как фальшивая жизнь, прожитая во имя фальшивых ценностей и ради известности. Актёрство это надолго и в нём всегда есть превосходные роли, которые можно сыграть».

Из десяти премий «Оскар», выигранных «Унесенными ветром», была и премия за лучшую женскую роль, которую получила Вивьен Ли. Она также выиграла награду как лучшая актриса, полученную от «New York Film Critics Circle»[17].

Свадьба и совместные проекты

В феврале 1940 года Джилл Эсмонд согласилась дать Оливье развод, а Холман дал согласие на развод с Ли. Они сохраняли дружеские отношения на протяжении всей жизни. Сын Эсмонд и Оливье остался с матерью, а дочь Вивьен, Сюзанна, осталась с отцом. 30 августа Оливье и Вивьен поженились в Санта-Барбаре, штат Калифорния. Единственными свидетелями на церемонии были Кэтрин Хепбёрн и Гарсон Канин. Ли надеялась работать вместе с Оливье и пробовалась на роль в фильме «Ребекка», режиссёром которого был Альфред Хичкок[18]. После её кинопроб Селзник написал: «Она играет недостаточно искренне и взросло». Режиссёр же заметил, что она не проявляла никакого энтузиазма, пока главную роль не отдали Оливье. В итоге на роль утвердили Джоан Фонтейн. Вивьен также не получила роль в фильме «Гордость и предубеждение», где играл Оливье.

Ли и Оливье вместе сыграли в фильме «Леди Гамильтон» (1941), где Лоуренс исполнил роль Горацио Нельсона, а Вивьен — Эммы Гамильтон. Эта роль утвердила статус Ли как голливудской звезды, и фильм был не только одобрен критиками и популярен среди зрителей, но стал любимым фильмом самой актрисы. Фильм пользовался огромным успехом не только в США и Великобритании, но и в СССР. Уинстон Черчилль организовал закрытый показ, на котором присутствовал Франклин Д. Рузвельт, и в конце показа обратился к пришедшим, сказав: «Джентльмены, мне показалось, что этот фильм заинтересует вас, он показывает великие события, подобные тем, в которых вы только что принимали участие». Оливье и Ли стали любимцами Черчилля. До конца своей жизни он приглашал их на званые обеды, считал Вивьен примером для подражания.

Вивьен и Лоуренс поставили пьесу «Ромео и Джульетта» для Бродвея. Нью-Йоркские газеты стали публиковать статьи о начале отношений Ли и Оливье, обвиняли их в отсутствии нравственности, так как они не вернулись в Англию после войны. Критики не оценили постановку должным образом. Брукс Аткинсон из «Нью-Йорк таймс» писал: «Несмотря на молодость и красоту мисс Ли и мистера Оливье, это вряд ли можно назвать актёрской игрой». В то время как большинство критиков ругали игру и постановку Оливье, один журналист написал про Ли, что её голос похож на голос продавщицы. Оливье и Вивьен вложили большую часть накопленных ими средств в эту постановку, и её провал оказался для них катастрофой[19].

Пара вернулась в Англию. В 1943 году у Ли началось турне по Северное Африке, она выступала вплоть до того момента, когда у неё начался кашель и лихорадка. В 1944 ей поставили диагноз — туберкулёз в левом легком. Однако после того, как Вивьен провела несколько недель в больнице, ей показалось, что болезнь оставила её. Весной она сыграла в фильме «Цезарь и Клеопатра» (1945), в это же время выяснилось, что Вивьен ждёт ребёнка. К несчастью, у неё произошёл выкидыш. Она впала в глубокую депрессию, которая достигла своего пика, когда Ли едва не набросилась на мужа, словесно и физически атакуя его до тех пор, пока рыдая не упала на пол. Оливье эти симптомы показались знакомыми — несколько дней гиперактивности, и, как следствие, эмоциональный срыв, после которого Вивьен ничего не помнила, но была сильно смущена и раскаивалась[20]. Она уже достаточно окрепла и в 1946 году сыграла в успешной лондонской постановке Торнтона Уалдера «The Skin of Our Teeth». Фильмы, в которых она исполнила роли в то время — «Цезарь и Клеопатра» и «Анна Каренина» — не имели громкого успеха.

В 1947 году Оливье был посвящён в рыцари, и Вивьен сопровождала его в Букингемский дворец на церемонию. Она стала леди Оливье, и сохранила этот титул даже после развода. К 1948 году Оливье был в Совете Директоров театра Олд-Вик и вместе с Ли отправился в турне по Австралии и Новой Зеландии, целью которого был сбор средств для театра. В течение шести месяцев Оливье играл в «Ричарде III» и вместе с Ли в спектаклях «The School for Scandal» и «The Skin of Our Teeth». Турне имело огромный успех, несмотря на то, что некоторое время Ли страдала от бессонницы. Целую неделю, пока Вивьен болела, её роли исполняла актриса-дублёр. Вивьен справилась с тяжёлым грузом ответственности, и даже Оливье заметил, как она «очаровала прессу». Участники труппы позднее вспоминали скандалы, которые случались, например, в Крайстчерче, когда Ли отказалась выходить на сцену. Оливье дал ей пощечину, но Ли в ответ тоже ударила его по лицу и вышла на сцену. К концу турне оба были измотаны и больны. Оливье признался журналистам: «Возможно, вы не замечаете, что разговариваете с парой остывающих трупов»[21].

Успех турне приободрил пару, и они впервые появились вместе в Вест-Энде. Они играли те же спектакли, добавив «Антигону». На этом настояла Вивьен, так как она всегда мечтала попробовать свои силы в трагической роли. Ли добилась роли Бланш ДюБуа в Вест-Энде, в постановке по пьесе Теннесси Уильямса «Трамвай „Желание“», и была утверждена после того, как автор пьесы и продюсер увидели её игру в других спектаклях. Оливье стал режиссёром этой постановки. Пьеса содержала намёки на изнасилование, гомосексуальность и беспорядочные связи, вокруг неё велись жаркие споры и дискуссии. Из-за обсуждений в средствах массовой информации Вивьен волновалась ещё больше. Игру Ли в этой пьесе много критиковали. Говорили, что она совершенно не подходит для этой роли, а британские актёры слишком хорошо воспитаны, чтобы проявлять подобные эмоции на сцене. Оливье и Ли были огорчены этими рецензиями. Но интерес публики обеспечил постановке коммерческий успех.

Было сыграно 326 спектаклей «Трамвая», после чего Вивьен пригласили принять участие в создании киноверсии этого спектакля. Её зачастую непристойное чувство юмора помогло в общении с Марлоном Брандо, который также участвовал в картине. Однако у Вивьен были сложные отношения с режиссёром Элиа Казаном, который не ценил её как актрису. Он говорил, что у неё нет большого таланта. Но работа продолжалась, и вот он уже восхищался её решимостью отличаться от всех остальных актрис своего времени. «Она бы стала ползать по разбитому стеклу, если бы думала, что это поможет ей лучше исполнить свою роль». А Ли говорила, что роль очень выматывает её: «Девять месяцев я была Бланш ДюБуа, и она до сих пор управляет мною». Рецензии на фильм были отличные, и Ли получила второй «Оскар» в номинации «Лучшая актриса», а также премию «BAFTA» за лучшую женскую роль[22]. Теннеси Уильямс сказал, что в игре Вивьен было всё, что он хотел, и больше, чем то, о чём он мечтал. Несколько лет спустя Вивьен Ли, страдавшая биполярным расстройством, скажет, что именно роль Бланш ДюБуа привела её к безумию[23]

Последние годы

В мае 1967 года у Ли начались новые приступы туберкулёза. 7 июля во время очередного приступа она скончалась. Была кремирована в крематории Голдерс-Грин, а её прах развеян над прудом возле её дома[24] в деревне Блэкбойз[25] в графстве Восточный Сассекс.

Избранная фильмография

  1. 1935 — Деревенский сквайр / The Village Squire
  2. 1935 — Взгляни и засмейся / Look up and Laugh
  3. 1935 — Дела идут на лад / Things are Looking up
  4. 1936 — Пламя над Англией / Fire Over England — Синтия
  5. 1937 — Мрачное путешествие / Dark Journey
  6. 1937 — Буря в стакане воды / Storm in a Teacup
  7. 1938 — Янки в Оксфорде / A Yank at Oxford — Эльза Крэдок
  8. 1938 — Двадцать один день / 21 Days — Ванда
  9. 1938 — Тротуары Лондона / Sidewalks of London — Либби
  10. 1939 — Унесённые ветром / Gone With The Wind — Скарлетт О’Хара
  11. 1940 — Мост Ватерлоо / Waterloo Bridge — Майра Лестер
  12. 1941 — Леди Гамильтон / That Hamilton Woman — Эмма Гамильтон
  13. 1945 — Цезарь и Клеопатра — Клеопатра
  14. 1948 — Анна Каренина / Anna Karenina — Анна Каренина
  15. 1951 — Трамвай «Желание» / A Streetcar Named Desire — Бланш Дюбуа
  16. 1955 — Глубокое синее море / The Deep Blue Sea
  17. 1961 — Римская весна миссис Стоун / The Roman Spring of Mrs. Stone — Карэн Стоун
  18. 1965 — Корабль дураков / Ship of Fools — Мэри Тредвел

Награды и номинации

Награды

  • 1940 — Премия «Оскар» — лучшая женская роль, за фильм «Унесённые ветром»
  • 1952 — Премия «Оскар» — лучшая женская роль, за фильм «Трамвай „Желание“»
  • 1953 — Премия BAFTA — лучшая женская роль, за фильм «Трамвай „Желание“»
  • 1963 — Премия «Тони» — лучшая женская роль в мюзикле, за мюзикл «Товарищ»

Номинации

  • 1952 — Премия «Золотой глобус» — лучшая женская роль в драме, за фильм «Трамвай „Желание“»

Напишите отзыв о статье "Вивьен Ли"

Примечания

  1. Саша Стоун. [www.awardsdaily.com/blog/the-best-performances-of-all-time/ The Best Oscar Performances of All Time] (англ.). Awards Daily (10 июля 2013). Проверено 24 августа 2013.
  2. Джордж Уэйлс. [www.totalfilm.com/features/the-200-greatest-movie-performances-of-all-time The 200 Greatest Movie Performances Of All Time] (англ.). Total Film (23 июня 2013). Проверено 24 августа 2013.
  3. Maureen O’Sullivan — No average Jane, by David Fury, Artist’s Press, Minnesota, USA, 2006, ISBN 0-924556-06-4
  4. Edwards, Anne. Vivien Leigh, A Biography, Coronet Books, 1978 edition. ISBN 0-340-23024-X pp 12-19
  5. Edwards, pp 25-30
  6. Edwards, pp 30-43
  7. Coleman, Terry, Olivier, The Authorised Biography, Bloomsbury Publishing, 2005, ISBN 0-7475-8306-4 p 74
  8. Coleman, p 75
  9. [www.vivien-leigh.com/interview.html Actors Talk About Acting — Vivien Leigh interview (1961)] Edited by John E. Boothe and Lewis Funke. Retrieved 7 January 2006
  10. Coleman, pp 76-77, 90, 94-95
  11. Coleman, pp 97-98
  12. Coleman, p 97
  13. Berg, A. Scott. Goldwyn, Sphere Books, 1989. ISBN 0-7474-0593-X, p 323
  14. Haver, Ronald. David O. Selznick’s Hollywood, Bonanza Books, New York, 1980. ISBN 0-517-47665-7; p 259
  15. Taylor, John Russell. Vivien Leigh, Elm Tree Books, 1984. ISBN 0-241-11333-4, pp 22-23
  16. [www.dcexaminer.com/articles/2006/01/04/features/books/62bbooks04olivier.txt The Washington Examiner]. [web.archive.org/web/20071212100723/www.dcexaminer.com/articles/2006/01/04/features/books/62bbooks04olivier.txt Архивировано из первоисточника 12 декабря 2007]. Bob Thomas, The Associated Press, published 3 January 2006. Retrieved 7 January 2006, quoting Olivia de Havilland
  17. Taylor, pp 22-23
  18. McGilligan, Patrick. Alfred Hitchcock, A Life in Darkness and Light, Wiley Press, 2003. ISBN 0-470-86973-9, p 238.
  19. Edwards, p 127
  20. Holden, pp 221—222
  21. Holden, pp 295
  22. Coleman, pp 227—231
  23. Holden, p 312
  24. [vivandlarry.com/vivien-leigh/tickerage-mill-a-private-view/ Tickerage Mill: A private view — Vivien Leigh and Laurence Olivier]
  25. [sussex.villagenet.co.uk/blackboys.php Blackboys Sussex — (Charcoal and Soot) — an English Village UK]

Литература

Ссылки

  • [vivien-leigh.com/ Сайт Вивьен Ли]
  • [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=1261 Вивьен Ли] (англ.) на сайте Find a Grave
  • [nevsepic.com.ua/nostalgiya/page,1,11877-viven-li-vivien-leigh-270-foto.html Вивьен Ли. Фотоподборка] // 270 фотографий

Отрывок, характеризующий Вивьен Ли

Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом: