Видения

Виде́ния — это жанр средневековой (древнерусской, средневековой латинской, мусульманской, гностической, древнееврейской и др.) литературы, который характеризуется, с одной стороны, наличием образа «ясновидца» в центре повествования и загробным, потусторонним, эсхатологическим содержанием самих зрительных образов, явленных ясновидцу, — с другой. Сюжет видения излагается от лица визионера, которому он, якобы, был открыт трансцендентной силой посредством сновидения или галлюцинации.

Некоторые исследователи, такие как Н. И. Прокофьев и Р. О. Шор, автор статьи «Видение» из «Литературной энциклопедии» (1929—1939), называют видения «публицистическим» и «повествовательно-дидактическим» жанром. Действительно, общение человека с трансцендентным миром в средневековых видениях не являлось самоцелью, а выступало лишь средством к передаче какого-либо злободневного дидактического содержания.

Видения в средневековой европейской литературе

В книге «Средневековые латинские видения» Б. И. Ярхо исследует жанр видения, определяя его с точки зрения формы и содержания. К формальным аспектам жанра исследователь относит, во-первых, дидактичность самого жанра видений, которые должны открыть читателю некоторые истины; во-вторых, наличие образа «ясновидца» (или визионера), который обладает двумя функциями: «он должен воспринимать содержание видения чисто духовно» и «должен ассоциировать содержание видения с чувственными образами». В-третьих, к формальным аспектам относятся психофизиологические явления, то есть обстановка и обстоятельства видения: летаргия, галлюцинации, сновидение.

Содержательное наполнение жанра видений зиждется на описании картин загробного мира, призраков и явлений потусторонней силы, а также эсхатологии. Кроме того, средневековые видения могут наполняться и злободневным содержанием, соседствующим с «вечным», то есть загробным, потусторонним: в видения могут проникать социально-политические контексты и др.

Б. И. Ярхо обращает внимание на внутреннее строение видений, выделяя два типа — «одновершинные» видения и «многовершинные» (эсхатологические) видения. Строение видений второго типа может быть «архаическим», «классическим» и «усложненно систематизированным».

По поводу генезиса средневековых видений Р. О. Шор в «Литературной энциклопедии» (1929—1939) пишет:

До XII века все видения (кроме скандинавских) написаны по-латыни, с XII века появляются переводные, а с XIII — оригинальные видения на народных языках. Наиболее законченная форма видений представлена в латинской поэзии духовенства: жанр этот по своим истокам тесно связан с канонической и апокрифической религиозной литературой и близок к церковной проповеди.

Апогеем развития средневекового жанра видения считается «Божественная комедия» Данте, которую можно назвать развернутым видением, основываясь на её повествовательных и композиционных особенностях.

Деформация жанра видений

В ходе эволюционного развития жанр видений в европейской литературе претерпевает закономерные исторические изменения: видения начинают использоваться авторами как средство передачи сатирического содержания, для написания памфлетов на злободневные обстоятельства. Как отмечает Р. О. Шор,

с X века форма и содержание видений вызывают протест, идущий часто от деклассированных слоёв самого духовенства (нищих клириков и школяров-голиардов). Протест этот выливается в пародические видения. С другой стороны, формой видений овладевает куртуазная рыцарская поэзия на народных языках: видения приобретают здесь новое содержание, становясь обрамлением любовно-дидактической аллегории, — таковы, например, «Fabliau dou dieu d’Amour» (Повесть о боге любви), «Venus la déesse d’amors» (Венера — богиня любви) и наконец — энциклопедия куртуазной любви — знаменитый «Roman de la Rose» («Роман Розы») Гильома де Лорриса.

Видения в древнерусской литературе

Жанр видений был одним из типичных жанров древнерусской литературы, кроме того, его отдельные элементы могли проникать и в структуру других жанров древнерусской книжности, например, Н. И. Прокофьевым черты жанра видений были обнаружены в повестях, хождениях, житиях, знамениях и мн. др.

Композиция традиционного древнерусского видения такова: сюжет начинается с молитвы, предваряющей психофизиологические состояния, которые сопровождаются видениями. Затем герой видит потусторонние силы, которые, являя визионеру «откровение», решают какой-то вопрос. Описывается испуг ясновидца, после чего вскрывается смысл самого «откровения». В заключении эти самые силы призывают визионера проповедовать увиденное.

Характер образов в древнерусских видениях двоякий: они могут быть как персонажами христианской мифологии, которые не нуждаются в толковании, так и символическими или аллегорическими образами живой природы. Исследуя генезис видений, Н. И. Прокофьев возводит их к жанру сновидений, весьма популярному в античности.

Героями древнегреческого эпоса нередко являются боги, причем это явление дается обычно в сновидениях, -

пишет литературовед.

Некоторые исследователи делают вывод о том, что жанр видений постепенно исчезает из литературы после петровской эпохи. Противоположной точки зрения придерживается А. В. Пигин, который в своей книге «Видения потустороннего мира в русской рукописной книжности» приводит целый корпус текстов, свидетельствующих о том, что жанр видений в русской рукописной традиции не умирает и в XIX—XX веках, и также обращает внимание на малую изученность жанра.

Определяя предмет древнерусских видений он говорит о «малой эсхатологии», то есть об учении о посмертной судьбе человеческой души, и о «большой эсхатологии» — учении о конце света:

Предметом видений является «малая» (или «частная» эсхатология, поскольку весь интерес в них сосредоточен на посмертной участи индивида.

Он указывает на то, что видения как жанр имеют свои корни в архаических анимистических верованиях, и представления о «том свете» обнаруживаются у всех народов.

Видения в мусульманской, гностической, древнееврейской литературах

Для мусульманского контекста существенна непосредственная связь жанра видений с циклом легенд о путешествии Мухаммеда в загробный мир (сура 17, ст. 1) и с подобным путешествием в легенде о Салихе.

«Всевозможные апокалипсисы, видения и евангелия оказались наиболее популярными жанрами среди авторов Наг Хаммади», то есть авторов-гностиков.

Среди древнееврейских памятников следует отметить «Видения Авраама» и «Видения Моисея».

Среди черт жанра видения для данных контекстов необходимо выделить вопросно-ответную форму изложения, которая связана с ритуальной основой жанра и является для него обязательной. Такая двуплановость в широком смысле может служить для связывания в тексте двух аспектов — космогонического и этического.

Традиции жанра видений в литературе Нового времени

В новоевропейской литературе, начиная с эпохи Возрождения (а в России — с петровской эпохи), видение как жанр перестает функционировать. Тем не менее, как отмечают исследователи, визионерские мотивы проникали в литературу и в XIX веке (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Ф. М. Достоевский и др.), и в веке XX (поэты Серебряного века, М. А. Булгаков и др.). Можно привести примеры использования элементов видений и в зарубежной литературе: Боккаччо (сначала в пародийном ключе, а затем в традиционном), Кальдерон («Видение святого Патрика», «Дама привидение» , «Жизнь есть сон»), Кольридж (поэма «Кубла-Хан»), Байрон («Тьма») и др.

Визионерская мотивика, как ни странно, активно используется символистами: для настроения мысли и установок символистов существенными чертами являются эсхатологичность, острое ощущение конца «исторического времени», близости исторических сдвигов. Основу этому положила сама эпоха рубежа веков и начала нового века, ознаменованная войнами и революциями.

Н. И. Прокофьев пишет:

Мотивы видений занимают особое место в поэтике символистов, сделавших попытку не столько творчески воспользоваться формами прошлого, сколько возродить средневековое воззрение в условиях новых общественных отношений.

Основа жанра видений проступила в романе А. Белого «Серебряный голубь», где в традициях хлыстовства даны видения Дарьяльского. Белый называл «видениями» и некоторые свои стихотворные работы.

Литература

1. Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939. — Т. 2 / Ком. Акад.; Секция лит., искусства и яз.; Ред. коллегия: Беспалов И. М., Лебедев-Полянский П. И., Луначарский А. В., Маца И. Л., Нусинов И. М., Переверзев В. Ф., Скрыпник И. А.; Отв. ред. Фриче В. М.; Отв. секретарь Бескин О. М. — [б.м.]: Изд-во Ком. Акад., 1929.
2. Грибанов, А. Б. Заметки о жанре видений на Западе и на Востоке // Восток-Запад: Исследования, переводы, публикации. — М., 1989. — Вып. 4.
3. Пигин, А. В. Видения потустороннего мира в русской рукописной книжности. — СПб., 2006.
4. Прокофьев, Н. И. Видение как жанр в древнерусской литературе // Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина. — М., 1964. — Т. 231: Вопросы стиля художественной литературы.
5. Шилова Н. Л. Визионерские мотивы в постмодернистской прозе 1960—1990-х годов. — Петрозаводск, 2011.
6. Ярхо, Б. И. Из книги «Средневековые латинские видения» // Восток-Запад: Исследования, переводы, публикации. — М., 1989. — Вып. 4.

См. также

• Сновидение
• Галлюцинация
• Трансцендентность

Ссылки

• Видения // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

В статье использован текст из Литературной энциклопедии 1929—1939, перешедший в общественное достояние, так как автор — R. S. — умер в 1939 году.

Отрывок, характеризующий Видения

«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.