Византийский флот

Византийский флот
Имперское знамя, которое несли византийские военные корабли в XIV веке. Описано Георгием Кодином и проиллюстрировано в кастильском атласе Libro del conocimiento (ок. 1350 года)
Годы существования	330—1453
Страна	Византийская империя
Тип	Военно-морские силы
Численность	около 42 000 человек в 899 году около 300 кораблей в IX—X веках
Участие в	Арабо-византийские войны Русско-византийские войны Византийско-болгарские войны Византийско-норманские войны Крестовые походы Византийско-османские войны
Командиры
Известные командиры	Главнокомандующий — Император Византии друнгарий флота Стратиг фемы (VIII—XI века) Великий дука (после 1092 года)

Византийский флот являлся прямым продолжением древнеримского флота, но играл бо́льшую роль в обеспечении обороноспособности и выживания государства. Хотя флот Римской империи за свою историю сталкивался с несколькими большими морскими угрозами, его роль во внутренних конфликтах империи была значительно меньше по сравнению с ролью римских легионов, в то время как для Византии, которую некоторые историки называют «морской империей», контроль над морем имел жизненно важное значение.

Первой угрозой римской гегемонии в Средиземноморье стали в V веке вандалы, но она была ликвидирована в результате войн Юстиниана I в VI веке. Восстановление постоянно действующего флота и появление нового типа кораблей — дромонов — в этот же период отмечают точку, когда византийский флот начал отходить от римского образца и приобрёл особые черты. Этот процесс ускорился с началом мусульманского завоевания в VII веке. После потери Леванта и Африки Средиземное море превратилось из «Римского озера» в арену борьбы между византийцами и арабами. В этой борьбе византийский флот играл важнейшую роль не только в защите обширных владений империи вокруг Средиземноморского бассейна, но и в отражении морских нападений на столицу империи — Константинополь. С помощью незадолго до того изобретённого «греческого огня» — наиболее известного и опасного секретного оружия византийского флота — ему удалось отбить несколько осад Константинополя и одержать победы в многочисленных морских сражениях.

Первоначально защита византийского побережья и подходов к Константинополю легла на плечи флота карабисиан. Постепенно, однако, он был поделён на несколько региональных (фемских) флотов, в то время как центральный Имперский флот базировался в Константинополе, защищая город и являясь основой формирования главных морских экспедиций. К концу восьмого века византийский флот представлял собой хорошо организованную, постоянную силу доминирующей морской державы в Средиземноморье. Противостояние с мусульманским флотом продолжалось в VII—X веках с переменным успехом, пока в X веке византийцы не восстановили своё господство в Восточном Средиземноморье

В XI веке военно-морской флот, как и вся Византийская империя, начал приходить в упадок. Столкнувшись с новыми военно-морскими вызовами со стороны Запада, византийцы всё чаще вынуждены были полагаться на флоты итальянских городов-государств, таких как Венеция и Генуя, что оказало катастрофическое воздействие на экономику Византии и её суверенитет. После кратковременного периода восстановления при Комнинах последовал ещё один период упадка, который завершился падением империи в 1204 году в результате Четвёртого крестового похода. После восстановления империи в 1261 году несколько императоров династии Палеологов пытались возродить флот, но их усилия имели только временный эффект. К середине XIV века византийский флот, который когда-то мог выставить сотни военных кораблей, был в лучшем случае ограничен несколькими десятками единиц, и контроль над Эгейским морем окончательно перешёл к итальянскому и османскому флотам. Однако ослабленный флот действовал до падения Византийской империи в 1453 году.

Боевая история

Ранний период

IV—V века. Гражданские войны и вторжения варваров

После битвы при Акциуме в 31 году до н. э., в связи с отсутствием какой-либо внешней угрозы в Средиземном море, римский флот выполнял главным образом функции охраны и сопровождения. Массовых морских сражений, которые случались во время Пунических войн, больше не происходило, и римский флот состоял из относительно мелких судов, лучше всего подходивших для выполнения новых задач. К началу IV века размер римского флота сократился настолько, что когда в 324 году в битве при Геллеспонте (англ.) сошлись флоты императоров Константина I Великого и Лициния, то они в значительной степени состояли из вновь построенных или реквизированных в портах Восточного Средиземноморья кораблей. Гражданские войны IV и начала V века вызвали возрождение военно-морской деятельности. В ходе войн флоты в основном были заняты транспортировкой войск. В течение первой четверти V века значительные военно-морские силы были по-прежнему заняты в Западном Средиземноморье, особенно у берегов Северной Африки. Римской гегемонии в Средиземноморье, однако, был брошен вызов, когда в течение всего пятнадцати лет Африка была захвачена вандалами.

Со стороны королевства вандалов, образованного на территории Карфагена, под руководством короля Гейзериха сразу же начались набеги на побережье Италии и Греции и даже захват и разграбление Рима в 455 году. Набеги вандалов продолжались в течение следующих двух десятилетий, несмотря на неоднократные попытки римлян противодействовать им. Западная Римская империя была бессильна, её военно-морской флот почти сошёл на нет, но восточные императоры по-прежнему боролись за морскую гегемонию в Восточном Средиземноморье. Первая морская экспедиция Восточной Римской империи в 448 году, однако, не пошла дальше Сицилии. В 460 году западный римский император Майориан собрался совершить поход на вандалов. Он набрал войско из варваров в Галлии и подготовил в мае 460 года флот вторжения из 300 кораблей в гавани Нового Карфагена в Испании. Однако внезапным рейдом вандалы захватили его, а ещё прежде в месте предполагаемой высадки они разорили всю местность и испортили источники воды.

Наконец, в 468 году восточный римский император Лев I Макелла совместно со своим ставленником на троне Западной Римской империи Прокопием Антемием организовал очередную экспедицию против вандалов. Под командой консула Василиска был собран огромный флот, насчитывающий, по некоторым данным, 1113 судов и около 100 тысяч солдат. Первоначально удача сопутствовала имперским силам: вандальский флот был рассеян Василиском у Сицилии, Ираклий захватил Триполи и другие города в Ливии, а Марцеллиан занял Сардинию. Когда Василиск высадился в Африке приблизительно в 60 километрах от Карфагена, Гейзерих вступил с ним в переговоры, попросив 5 дней для принятия мирных предложений. За это время он подготовил корабли и, используя попутный ветер, атаковал ночью скученный в гавани византийский флот брандерами (горящими судами). Разгром византийцев довершило нападение флота вандалов под командованием Гензона, сына Гейзериха. Около 600 судов было уничтожено вандалами, а финансовые затраты на экспедицию, составившие около 40 тонн золота, практически привели империю к банкротству. Это заставило римлян прийти к соглашению с Гейзерихом и подписать мирный договор. Однако после смерти Гейзериха в 477 году угроза от вандалов сошла на нет.

VI век. Юстиниан I восстанавливает контроль над Средиземным морем

VI век был отмечен возрождением римской военно-морской мощи. В 508 году, когда вспыхнул конфликт с остготским королевством Теодориха, император Анастасий I (491—518) направил флот в составе 200 кораблей в рейд к берегам Италии. В 515 году, когда военачальник Виталиан восстал против императора Анастасия I, повстанцам удалось собрать флот из 200 кораблей. Несмотря на первоначальные успехи, флот повстанцев был разбит адмиралом Марином, который при ведении боевых действий активно использовал зажигательные вещества (возможно, прототип «греческого огня»).

В 533 году, воспользовавшись отсутствием флота вандалов, задействованного в подавлении восстания на Сардинии, византийский флот вторжения, состоявший из 92 дромонов и 500 транспортных судов, перевёз к берегам Африки армию под командованием Велисария в составе 15 тысяч солдат, начав вандальскую войну, первую из завоевательных войн Юстиниана I. В ходе этой десантной операции, ставшей возможной благодаря контролю средиземноморских путей, флот играл важную роль в подвозе снабжения и подкреплений для византийских экспедиционных войск и гарнизонов. Этот факт не ускользнул от противников византийцев. Ещё в 520-е годы Теодорих планировал построить огромный флот и направить его против византийцев и вандалов, но его смерть в 526 году помешала осуществить эти планы. В 535 году византийцы начали Готскую войну с наступления по двум направлениям. Одна из армий под командованием Велисария при помощи флота высадилась на Сицилии, а затем в Италии, а вторая армия начала наступление в Далмации. Контроль византийцев над морем имел большое стратегическое значение, позволив небольшой византийской армии в 540 году успешно захватить Апеннинский полуостров.

В 541 году, однако, новый король остготов Тотила, собрав флот из 400 кораблей, стал значительной силой в морях вокруг Италии, поставив под угрозу гегемонию Византии на Средиземном море. Дважды византийский флот был разбит недалеко от Неаполя — в 542 году и в 546 году. Велисарий лично командовал флотом из 200 судов, действующим против готского флота, который блокировал устье Тибра в безуспешной попытке освободить Рим (англ.). В 550 году Тотила высадился на Сицилию, а в течение следующего года с помощью флота из 300 кораблей захватил Сардинию и Корсику, совершил рейд на Корфу и побережье Эпира. Однако поражение в морском сражении у Сенигаллии (англ.) положило конец его претензиям на господство в Средиземном море. После окончательного завоевания Италии и южной Испании при Юстиниане Средиземноморье вновь стало «Римским озером».

Несмотря на последующую потерю значительной части Италии, которая перешла к лангобардам, византийцы смогли сохранить контроль над морями, и так как лангобарды редко отваживались противостоять им на море, то византийцам удалось сохранять и несколько прибрежных итальянских территорий в течение следующих столетий. Единственное крупное сражение византийского флота в следующие 80 лет произошло во время осады Константинополя объединёнными силами сасанидов, аваров и славян в 626 году. Во время осады флот славян, состоявший из моноксилов, был перехвачен и уничтожен византийским флотом, что лишило персидскую армию возможности переправиться через Босфор и конечном итоге заставило аваров отступить.

Борьба с арабами

Появление арабской военно-морской угрозы

Завоевание мусульманами Сирии и Египта в 640-х годах создало новую угрозу Византии. Мало того, что арабы лишили византийцев областей, приносящих доход и значительную часть новобранцев в армию и флот, но и, убедившись после недолгого возвращения византийцами Александрии на период 12 сентября 645 года — лето 646 года в полезности собственных военно-морских сил, принялись за создание собственного флота. В этой работе мусульманские правители, выходцы из сухопутной северной части Аравийского полуострова, в значительной степени опирались на ресурсы и рабочую силу завоёванного Леванта (особенно коптов Египта), который ещё несколько лет назад предоставлял суда и экипажи для византийцев. Существуют, однако, свидетельства, что к работе в новых военно-морских базах в Палестине были также привлечены корабелы из Персии и Ирака. Отсутствие иллюстраций, изображающих военные корабли мусульман, ранее XIV века не позволяет судить о специфике их ранних кораблей, хотя предполагается, что они опирались на существовавшие средиземноморские морские традиции. Учитывая общность в значительной степени навигационной номенклатуры, многовековое взаимодействие двух культур, у византийских и арабских судов было много схожего. Это сходство распространялось и на тактику и общую организацию флота. Кроме того, переводы византийских военных руководств были доступны для арабских адмиралов.

«В это время зодчий Каллиник, прибежавший к римлянам из Гелиополиса Сирийского, морским огнём, который им изобретён, сожёг им и корабли и всё дышущее. Таким образом римляне возвратились с победою и изобрели морской огонь». — Хронография Феофана Исповедника

После захвата Кипра в 649 году и рейдов на Родос, Крит и Сицилию молодой арабский флот в 655 году нанёс византийцам сокрушительное поражение в битве при Финике (англ.). Этот разгром византийского флота открыл Средиземное море для арабов и ознаменовал собой начало многовекового конфликта за контроль над средиземноморскими водными путями. В правление Муавии I (661—680) арабские набеги участились, кроме того, была проведена подготовка к нападению на сам Константинополь. В ходе продолжительной первой арабской осады Константинополя византийский флот показал себя как инструмент для выживания империи: арабский флот был побеждён благодаря использованию нового секретного оружия — «греческого огня». Арабское продвижение в Малой Азии и Эгейском море было остановлено, и вскоре после этого было заключено соглашение о тридцатилетнем перемирии.

В 680-е годы Юстиниан II (685—695 и 705—711) обратил внимание на нужды военно-морского флота — для его укрепления он переселил свыше 18,5 тысяч мардаитов (англ.) вдоль южного побережья империи, где они использовались в качестве морских пехотинцев и гребцов. Тем не менее, арабская военно-морская угроза усилилась, поскольку арабы постепенно взяли под свой контроль всю Северную Африку в 680—690-е годы. Последний оплот византийцев, Карфаген, пал в 698 году. Византийцам в результате специальной военно-морской экспедиции удалось вернуть его, но ненадолго. Арабский наместник Муса ибн Нусайр построил новый город и военно-морскую базу в Тунисе и перевёз сюда 1000 коптских корабелов для строительства флота, который начал оспаривать византийскую гегемонию в западной части Средиземного моря. С начала VIII века мусульмане стали непрерывно совершать набеги на византийские владения в Западном Средиземноморье, особенно на Сицилию. Кроме того, новый флот позволил мусульманам завершить завоевание Магриба и успешно вторгнуться и захватить бо́льшую часть вестготской Испании.

Византийское контрнаступление

Византийцы были не в состоянии адекватно среагировать на арабское продвижение в Африке, так как в течение двух десятилетий, с 695 года до 715 года, были заняты внутренними распрями. Они совершали походы на свои бывшие земли на востоке, как, например, в 709 году против Египта, который захватил местный адмирал. Кроме того, они также были осведомлены о грядущем нападении арабов: в то время, когда халиф Валид I (705—715) готовил новое нападение на Константинополь, император Анастасий II (713—715) укрепляет столицу и проводит неудачный упреждающий удар против готовившегося арабского флота. Вскоре Анастасий был свергнут Феодосием III (715—717), затем во время наступления арабской армии через Анатолию Феодосия сверг Лев III Исавр (717—741). Лев III руководил византийцами во время последней арабской осады Константинополя. Использование греческого огня, который уничтожил арабский флот, вновь сыграло важную роль в византийской победе, когда суровая зима и набеги болгар подорвали силы осаждающих.

После снятия осады отступающие остатки арабского флота были уничтожены штормом, а византийские войска перешли в контрнаступление — флот осадил Лаодикею, а армия вытеснила арабов из Малой Азии. В течение следующих трёх десятилетий вооружённая борьба на море характеризовалась постоянными набегами с обеих сторон; византийцы неоднократно нападали на арабские военно-морские базы в Сирии (Латакия) и Египте (Дамиетта и Теннис (англ.)). В 727 году, недовольные иконоборческой политикой императора, подняли восстание фемские флоты. Восстание было подавлено имперским флотом с помощью активного использования греческого огня. Несмотря на потери кораблей в ходе восстания, около 300 военных кораблей участвовало в нападениях на Дамиетту в 739 и 747 годах. Впервые совместно с византийцами в военном походе участвовали корабли итальянских городов-государств. Византийцы нанесли решительное поражение объединённой эскадре сирийского и александрийского флотов у Кипра, разрушив военно-морскую мощь халифата Омейядов.

Вслед за этим византийцы разбили североафриканские флотилии и дополнили свои успехи на море, наложив серьёзные ограничения на арабских купцов. Учитывая возросшую мощь византийского флота, эти меры задушили арабскую торговлю на Средиземном море. С распадом империи Омейядов на несколько государств византийский флот остался единственной организованной военно-морской силой на Средиземном море. Таким образом, во второй половине VIII века для византийцев начался второй период полного превосходства на море. В этот период охранять сирийское побережье от набегов византийского флота являлось, по мнению арабов, более благочестивым делом, чем отстоять ночную молитву в Каабе. Эти успехи позволили императору Константину V Копрониму (741—775) перевести действующий флот из Средиземного в Чёрное море во время его войны против болгар в 760-х годах.

В 763 году флот из 800 судов перевёз 9600 всадников и пехотинцев в Анхиал, где они одержали значительную победу (англ.), но в 766 году второй флот, состоявший якобы из 2600 кораблей и направляющийся снова в Анхиал, затонул в пути. В то же время императоры из Исаврийской династии подорвали морские силы Византии: на тот момент угроза со стороны арабов уменьшилась, а иконофильские военно-морские фемы решительно выступали против иконоборческой политики императора, что заставило Исавров уменьшить размеры флота и тем самым снизить влияние морских фем.

Возобновление мусульманского господства

Эпоха византийской морской гегемонии продолжалась до начала IX века, когда череда катастроф сыграла на руку возрождающемуся арабскому флоту и открыла эпоху арабского господства. Уже в 790 году византийцы потерпели крупное поражение в заливе Анталья, а во времена правления Харуна аль-Рашида возобновились арабские набеги на Кипр и Крит. В Средиземноморском регионе появлялись новые силы — прежде всего империя Каролингов. Кроме того, в 803 году Нисефорский мир фактически признал независимость византийской Венеции, которая стала укрепляться после отражения византийского нападения в 809 году. Одновременно с этим начавшая править в Ифрикии династия Аглабидов сразу начала совершать набеги на всю центральную часть Средиземноморья.

Византийцы были ослаблены серией сильных поражений от болгар, а в последующем — восстанием Фомы Славянина в 820 году, которое потребовало привлечения значительной части византийской армии, в том числе и фемских флотов. Несмотря на то, что восстание было подавлено, оно сильно снизило обороноспособность империи. В результате между 824 и 827 годами Крит был захвачен группой андалусских пленных. Три византийские попытки отвоевать остров потерпели поражение, и в течение нескольких лет остров стал базой арабских пиратов в Эгейском море, радикально нарушив баланс сил в регионе. Несмотря на некоторые успехи византийцев против критских корсаров и разрушение Дамиетты (англ.) византийским флотом из 85 судов в 853 году, арабская военно-морская мощь в Леванте неуклонно возрождалась под руководством Аббасидов.

«В это время […] арабы получили контроль над всем Средиземноморьем. Их власть и господство над ним были огромными. Христианские народы ничего не могли сделать против арабского флота». — Ибн Хальдун, Мукаддима, III.32

Ещё хуже ситуация складывалась на Западе. Критический удар по империи был нанесён в 827 году, когда Аглабиды начали завоевание Сицилии, опираясь на бежавшего сюда византийского военачальника Евфимия (англ.) и фемский флот острова. Несмотря на поражение под Сиракузами (англ.) в 828 году, в 838 году арабы высадились в Италии, заняв Таранто и Бриндизи, а вскоре и Бари. Действия венецианцев против них не увенчались успехом, и на протяжении 840-х годов арабы свободно совершали набеги на побережье Италии и Адриатику и даже атаковали Рим в 846 году. Нападения со стороны лангобардов и Лотаря I также не смогли вытеснить арабов из Италии, а две попытки византийцев в 840 и 859 годах вернуть Сицилию закончились тяжёлым поражением. В 850-х годах арабский флот вместе с большим количеством независимых пиратов-гази стал мощной силой в Средиземном море, заставив византийцев и всех христиан перейти к обороне.

В тот же период, когда потрёпанная Византия защищалась от врагов со всех сторон, появилась новая, неожиданная угроза: впервые в византийской истории появились русы, заявив о себе во время рейда на Пафлагонию в 830-х годах, а затем после набега на Константинополь в 860 году.

Византийская «Реконкиста» — Эра Македонской династии

Когда в конце IX и течение X веков халифат распался на несколько более мелких государств и арабская мощь ослабла, византийцы сумели провести несколько успешных кампаний против них. Эта «византийская Реконкиста» проходила во время правления Македонской династии (867—1056) и ознаменовала собой расцвет византийского государства.

Правление Василия I

Восхождение на престол императора Василия I (867—886) возвестило начало эпохи возрождения, так как новый император проводил агрессивную внешнюю политику. Продолжая политику своего предшественника, Михаила III (842—867), он уделил большое внимание флоту, и в результате последовало несколько важных побед. В 867 году флот под командованием друнгария Никиты Оорифы по просьбе жителей Дубровника прогнал осаждавших в течение 15 месяцев город арабов и восстановил византийское присутствие в этом регионе. Несколько лет спустя он дважды нанёс тяжёлое поражение критским пиратам, временно обезопасив Эгейское море. Также временно были возвращены Кипр и Бари. В то же время было усилено присутствие мусульман в Киликии, а Тарс стал главной базой арабов в правление эмира Юзмана ал-Хадима (882—891) для наземных и морских нападений на византийскую территорию.

На Западе арабы продолжали наступать, так как местных византийских войск оказалось недостаточно: империя была вынуждена полагаться на помощь своих номинальных итальянских вассалов, кроме того, чтобы достичь хоть какого-то успеха, пришлось прибегнуть к переброске восточного флота в Италию. После падения Энны в 855 году византийцы были ограничены восточным берегом Сицилии и находились под постоянным давлением арабов. Экспедиция, снаряжённая в 868 году для помощи своим войскам на Сицилии, не добилась успеха. В 869 году Сиракузы подверглись очередной атаке Аглабидов, а Мальта была взята ими в 870 году. Арабские пираты совершали набеги в Адриатическом море, и, хотя они были изгнаны из Апулии, в начале 880-х они создали сеть баз на итальянском западном побережье, откуда были полностью вытеснены лишь в 915 году. В 878 году Сиракузы, главная византийская крепость в Сицилии, была атакована ещё раз и пала (англ.), главным образом потому, что имперский флот занимался транспортировкой мрамора для строительства Неа Экклесиа, нового храма, построенного по приказу императора Василия. В 880 году преемник Оорифы, друнгарий Насар одержал крупную победу в ночном бою над тунисцами, совершавшими набег на Ионические острова. Затем он напал на Сицилию, захватив большую добычу после победы над ещё одной арабской флотилией у Пунта Стило. В это же время другая византийская эскадра одержала крупную победу у Неаполя. Эти успехи позволили провести византийцам непродолжительное контрнаступление против арабов на Западе в 870—80-х годах под командованием Никифора Фоки (англ.), закрепиться в Апулии и Калабрии, сформировать на этих землях Лонгобардскую фему, на основе которой позднее был сформирован Итальянский катепанат (англ.). Однако тяжёлое поражение у Милаццо в 888 году ознаменовало собой прекращение крупной военно-морской деятельности византийцев в морях вокруг Италии в течение следующего столетия.

Арабские набеги во время царствования Льва VI

Несмотря на успехи византийской политики при Василии, во время правления его преемника Льва VI Мудрого (886—912) империя вновь столкнулась с серьёзными угрозами. На севере шла война против болгарского царя Симеона, во время которой часть императорского флота в 895 году была использована для переправки армии венгров через Дунай для нападения на Болгарию. Болгарские войны привели к нескольким дорого обошедшимся поражениям, в то же время арабская военно-морская угроза достигла новых высот после того, как арабы начали совершать опустошительные набеги на побережье Эгейского моря — сердце Византийской империи. В 891 или 893 году арабский флот осадил остров Самос и захватил в плен его стратига, а в 898 году адмирал Рагхиб захватил в плен 3000 византийских моряков-кивирреотов. Эти потери расстроили византийскую оборону и открыли Эгейское море для набегов сирийского флота. Первый серьёзный удар по Византии был нанесён в 901 году, когда изменник Дамиан Тирский разграбил Деметриаду (англ.). В следующем году под ударами арабов пала Таормина, последний форпост империи на Сицилии. Сильнейшее поражение империя потерпела в 904 году, когда другой изменник, Лев Триполитанский (англ.), совершил набег в Эгейское море. Его флот проник даже в Дарданеллы, после чего осадил (англ.) второй по значению город империи — Фессалоники. Всё это время имперский флот бездействовал перед лицом превосходивших в численности арабов. Неудивительно, что оборонительное мышление преобладало и в написанной в то время «Навмахике» — императорском византийском руководстве по ведению морской войны.

Наиболее выдающимся византийским адмиралом того периода был логофет дрома Гимерий (англ.). Назначенный адмиралом в 904 году, он не успел предотвратить осаду Фессалоник, но уже в 906 году одержал свою первую победу, а в 910 году возглавил успешное нападение на Лаодикию в Сирии. Город был разграблен и разорён византийцами, которые не потеряли ни одного корабля. Однако год спустя огромная флотилия из 112 дромонов и 75 памфилов с 43 000 воинов, которая под командованием Гимерия отправилась в поход против Эмирата Крита, не только не захватила остров, но и на обратном пути попала в засаду и потерпела поражение от Льва Триполитанского у Хиоса.

Восстановление флота началось после 920 года. Случайно или нет, но в том же году на императорский престол второй (после Тиверия III) и последний раз в истории империи взошёл адмирал Роман I Лакапин (920—944). В результате в 923 году византийский флот нанёс у Лемноса решительное поражение Льву Триполитанскому, что вкупе с гибелью Дамиана при осаде византийской крепости в следующем году положило начало византийскому возрождению.

Возвращение Крита и Северного Леванта

Растущая мощь византийского флота была показана в 942 году, когда император Роман I направил эскадру в Тирренское море. Используя греческий огонь, эскадра уничтожила флот арабских корсаров из Фраксинета. Однако в 949 году другой поход эскадры из 100 судов, направленных Константином VII (945—959) против Критского эмирата, из-за некомпетентности своего командира, Константина Гонгила (англ.), закончился катастрофой. Попытка нового наступления в Италии в 951—952 годах закончилась поражением от Аглабидов, но другая экспедиция в 956 году и потеря тунисского флота во время сильного шторма в 958 году временно стабилизировали ситуацию на полуострове. После восстания местного населения в 963—965 годах византийские экспедиционные силы освободили Таормину, но тяжёлое поражение от Фатимидов в Мессинском проливе в 965 году затормозило византийскую экспансию на Западе. До 1025 года, когда Византия вновь начала активно вмешиваться в дела в Южной Италии и на Сицилии, в морях вокруг Италии оставались лишь местные византийские силы и флоты итальянских государств.

На востоке в 956 году стратиг Василий Гексамилит нанёс сокрушительное поражение флоту Тарса, открыв дорогу для освобождения Крита. Этой операцией командовал Никифор Фока, который в 960 году отправился с флотом из 100 дромонов, 200 хеландиев и 308 транспортных судов, перевозивших в общей сложности 77 тысяч солдат, на освобождение острова. Завоевав Крит, византийцы устранили прямую угрозу Эгейскому морю, сердцу морского могущества Византии, в то время как последующие походы Фоки привели к освобождению Киликии (в 963 году), Кипра (в 968 году) и северного побережья Сирии (в 969 году). Эти завоевания устранили угрозу со стороны некогда могущественного арабского сирийского флота, восстановив византийское господство в восточной части Средиземного моря, так что Никифор Фока мог похвастаться перед Лиутпрандом Кремонским: «Я — единственный начальник моря». В конце 990-х ещё случилось несколько набегов и морских сражений с флотом враждебных Фатимидов, но заключённые вскоре после этого мирные отношения сделали Восточное Средиземноморье относительно спокойным в течение нескольких десятилетий.

В этот же период византийский флот играл большое значение при военных действиях на Чёрном море. Флот русов, угрожавший Константинополю в 941 году, был уничтожен 15 поспешно собранными старыми кораблями, оборудованными греческим огнём. Важное значение византийский флот играл и во время русско-византийской войны 970—971 годов, когда Иоанн Цимисхий (969—976) послал 300 кораблей для блокады со стороны Дуная осаждённой в Доростоле дружины Святослава.

Период Комнинов

Упадок в течение XI века

На протяжении большей части XI века византийский флот сталкивался лишь с несколькими внешними угрозами. Мусульманская угроза сошла на нет, так как их флот значительно сократился, и отношения между, например, Фатимидами и византийцами были в основном мирными. Последний арабский набег на территорию империи состоялся в 1035 году против Киклад. В следующем году арабский флот был разбит. Поход русов в 1043 году был легко отбит, и за исключением попытки вернуть Сицилию Георгием Маниаком другие крупные морские экспедиции не предпринимались. Этот длительный период мира и процветания неизбежно привёл к самоуспокоению и пренебрежению военной и морской мощью империи. Уже в царствование Василия II (976—1025) защита адриатического побережья была поручена венецианцам. Во время правления Константина IX (1042—1055) армия и флот были сокращены, поскольку служба в армии была заменена на возможность откупа, в результате чего увеличилась зависимость Византии от иностранных наёмников. Большие фемские флоты были сокращены и заменены небольшими эскадрами под командованием местных начальников, ориентированных в большей степени на подавление пиратства, а не на войну с серьёзными противниками.

К последней четверти XI века византийский флот демонстрировал лишь тень былого могущества, сильно сокращённый, недисциплинированный, руководимый некомпетентными командирами и постоянно нуждавшийся в средствах. Кекавмен в своём «Стратегиконе» (англ.), написанном около 1078 года, сетует, что «под предлогом обычного патрулирования [византийские суда] делают не что иное, как перевозят пшеницу, ячмень, бобовые, сыр, вино, мясо, оливковое масло и деньги» между островами и побережьем Эгейского моря, в то же время они «бегут от [противника] прежде, чем даже увидят его». К этому времени, пишет Кекавмен, у византийцев появились новые мощные противники. На западе норманнское Королевство Сицилия изгнало византийцев из Южной Италии и с Сицилии, а затем положило глаз на византийское побережье Адриатического моря. На востоке поражение в битве у Манцикерта привело к потере Малой Азии, военного и экономического сердца Империи, что позволило туркам-сельджукам в 1081 году перенести свою столицу в Никею, всего в 70 километрах от Константинополя. Вскоре после этого турецкие и христианские пираты вновь появились в Эгейском море. К этому времени византийские фемские флоты, некогда представлявшие собой полицейские силы на море, были настолько истощены пренебрежительным отношением и непрекращающимися гражданскими войнами, что были не в состоянии дать им адекватный отпор.

Попытки возрождения Алексеем I и Иоанном II

Плачевное состояние византийского флота на тот момент привело к ужасным последствиям. Флот не смог предотвратить норманнское вторжение, и их отряды захватили Корфу, высадились и, не встретив сопротивления, заняли Эпир и осадили Диррахий, начав десятилетнюю войну, истощавшую и без того скудные ресурсы империи. Вступивший на престол Алексей I Комнин (1081—1118) был вынужден призвать на помощь венецианцев, которые уже в 1070-е отстаивали перед норманнами свои права на Адриатику и Далмацию. В 1082 году в обмен на их помощь он предоставил им большие льготы в торговле. Этот договор и последующее расширения этих привилегий практически сделали византийцев заложниками венецианцев (а позже генуэзцев и пизанцев).

Историк Джон Биркенмейр отмечал, что:

Отсутствие у Византии своего военно-морского флота […] означало, что Венеция могла регулярно вымогать экономические привилегии, как только захватчики вторгались в пределы империи, и парировать любые попытки византийцев ограничить коммерческую или военно-морскую деятельность венецианцев

Оригинальный текст (англ.)  

Byzantium’s lack of a navy [...] meant that Venice could regularly extort economic privileges, determine whether invaders [...] entered the Empire, and parry any Byzantine attempts to restrict Venetian commercial or naval activity

В столкновениях с норманнами в течение 1080-х единственной боеспособной военно-морской единицей византийцев была эскадра под командованием ветерана византийского флота Михаила Марекса (англ.). Вместе с венецианцами он первоначально превосходил норманнский флот, но в 1084 году у Корфу флот союзников был пойман врасплох норманнами и потерпел поражение.

Алексей I понимал важность наличия сильного флота и, несмотря на частые сухопутные войны, предпринял шаги, направленные на восстановление военно-морской мощи империи. Его усилия принесли определённые успехи в борьбе с попытками турецких эмиров, прежде всего Чака Бея, создать свои флоты в Эгейском море (англ.). Флот под командованием Иоанна Дуки (англ.) впоследствии был использован для подавления восстания на Крите и Кипре. С помощью крестоносцев Алексей I смог освободить берега Западной Анатолии и расширить свои владения на востоке: в 1104 году византийская эскадра из 10 судов освободила Лаодикию и другие прибрежные города до самого Триполиса. Вступивший на престол в 1118 году Иоанн II Комнин (1118—1143) получил в наследство от своего отца небольшой боеспособный флот. Как и отец, Иоанн сосредоточился на сухопутных войнах и больше внимания уделял византийской армии, тем не менее флоту также уделялось достаточное внимание, и он поддерживался в боеспособном состоянии. Однако, когда в 1122 году Иоанн отказался продлить торговые привилегии для венецианцев, предоставленные его отцом, и венецианцы разграбили несколько византийских островов, византийский флот был не в состоянии противостоять им, и в 1125 году Иоанн был вынужден возобновить невыгодный для Византии договор. Очевидно, византийский флот в этот момент не был достаточно мощным, чтобы успешно противостоять Венеции, кроме того, ресурсы империи расходовались на другие неотложные дела. Вскоре после этого инцидента Иоанн II, действуя по совету своего министра финансов Иоанна Путца, сократил финансирование флота, перенаправив эти средства на сухопутные войска, перейдя к схеме оснащения судов на временной основе.

Морские экспедиции Мануила I

Военно-морской флот вновь стал важной силой при амбициозном императоре Мануиле I Комнине (1143—1180), который широко использовал его в качестве мощного инструмента внешней политики в отношениях с латинскими и мусульманскими государствами Восточного Средиземноморья. В первые годы его царствования византийские военно-морские силы были ещё слабы: в 1147 году флоту Роджера II Сицилийского под командованием Георгия Антиохийского удалось захватить Корфу, обогнуть Пелопоннес, разорить Афины, Фивы и Коринф, почти не встретив сопротивления со стороны византийцев. В 1149 году, заручившись поддержкой венецианцев, византийская армия при поддержке большого флота (около 500 боевых кораблей и 1000 транспортов) смогла вернуть Корфу. Летом того же 1149 года флот Георгия Антиохийского из 40 кораблей совершил пиратский набег через Дарданеллы до стен Константинополя. Греческие хронисты сообщают о том, что сицилийцы разорили несколько вилл в окрестностях столицы и выпустили стрелы в сторону императорского дворца, после чего удалились. На обратном пути, однако, флот норманнов был атакован и уничтожен византийским или венецианским флотом.

В 1155 году византийская эскадра из 10 кораблей под командованием Константина Ангела и при поддержке норманнского мятежника Роберта III Лорителльского (англ.) прибыла в Анкону, положив начало последней византийской попытке вернуть себе Южную Италию. Однако Константин действовал неосторожно и скоро оказался в плену у норманнов. Несмотря на последующие успехи византийских войск под командованием Михаила Палеолога и Иоанна Дуки и прибытие подкреплений под командованием великого дуки Алексея Комнина Вриенния, экспедиция в конце концов в 1156 году потерпела поражение, а Иоанн Дука, Алексей Комнин и 4 византийских корабля были захвачены в плен. Новая экспедиция под командованием Алексея Аксуха в 1157 году не принесла успеха.

К 1169 году усилия Мануила, очевидно, принесли свои плоды, так как большой и сугубо византийский флот в составе примерно 150 галер, 20 крупных транспортов и 60 кавалерийских транспортов (англ.) под командованием великого дуки Андроника Контостефана (англ.) участвовал в набеге на Египет (англ.) в союзе с правителем Иерусалимского королевства крестоносцев. Набег, однако, провалился, и византийцы потеряли половину флота на обратном пути во время шторма.

После ареста по всей империи венецианцев и конфискации их товаров 12 марта 1171 года византийский флот был достаточно силён, чтобы противостоять прямому нападению венецианцев. Венецианский флот вторгся в Эгейское море и захватил Хиос. Мануил послал против них флот из 150 судов под командованием Контостефаноса, который, используя выматывающую тактику, вынудил ослабленных болезнями венецианцев отступить и начал их преследование. Это был поразительный успех по сравнению с унижением 1125 года. В 1177 году византийский флот из 70 галер и 80 вспомогательных судов, под командованием Контостефаноса направлявшийся в Египет, вернулся обратно, добравшись до Акко, после того, как граф Филипп Эльзаский и другие вельможи Иерусалимского королевства отказались от участия в кампании. Однако к концу правления Мануила напряжение от непрекращающихся войн на всех направлениях и реализации различных грандиозных проектов императора стало очевидно: историк Никита Хониат описывает рост пиратства в последние годы правления Мануила из-за перенаправления средств, предназначенных для поддержания флота, на другие нужды царской казны.

Упадок

Династия Ангелов

После смерти Мануила I и окончания правления династии Комнинов в 1185 году флот быстро сократился. Поддержание в боеспособном состоянии галер и содержание опытных экипажей требовали больших средств. Пренебрежение к флоту привело к его быстрому упадку. Уже в 1182 году византийцы должны были платить венецианским наёмникам, беря их в экипажи некоторых из своих галер. В то же время в 1180-х, по всей видимости, основная часть созданной Комнинами военно-морской мощи сохраняется, экспедиции из 70—100 судов всё ещё описываются в источниках.

Так, император Андроник I (1183—1185) все ещё смог собрать 100 военных кораблей в 1185 году, чтобы нанести поражение норманнскому флоту в Мраморном море. Однако уже в последовавший мирный договор было включено положение, согласно которому Сицилия обязана была предоставлять флот для империи. Наряду с аналогичным соглашением, заключённым Исааком II Ангелом (1185—1195 и 1203—1204) с Венецией в следующем году, по которому республика должна была при уведомлении за шесть месяцев предоставлять Византии от 40 до 100 галер в обмен на торговые привилегии, это свидетельствует о том, что византийское правительство понимало низкий уровень боеспособности своих военно-морских сил. В 1186 году Исаак II смог послать 80 галер для освобождения своего брата Алексея III (1195—1203), находившегося в плену в Акко. Однако флот был уничтожен вблизи Кипра норманнским флотом под командованием Маргарита Бриндзийского. Позднее в том же году ещё один византийский флот из 70 судов был послан Исааком II освободить Кипр из-под власти Исаака Комнина, но также был разбит Маргаритом.

Упадок в византийском флоте усилился во 1190-х. Согласно Хониату, великий дука Михаил Стрифн продал оснастку военных кораблей, присвоив деньги, так что к 1196 году у византийцев имелось всего лишь 30 боеспособных галер. В результате византийцы были беспомощны, когда генуэзцы, пизанцы и венецианцы в конце 1190-х свободно передвигались по Эгейскому морю, осуществляя набеги на территорию Византии и навязывая ей свои условия. В это время византийцы были вынуждены полагаться на нанятых западных каперов, чтобы противостоять итальянцам. В 1203 году, когда Четвёртый крестовый поход добрался до стен Константинополя, у византийцев имелось лишь 20 гнилых кораблей, из которых в ходе осады они смогли использовать лишь 17, да и то лишь в качестве брандеров и без особого успеха.

Никейская эпоха и эпоха Палеологов

В результате Четвёртого крестового похода Византийская империя была разделена между крестоносцами. В то же время на обломках империи появились три греческих государства, претендовавших на статус преемника Византии, правители которых оспаривали титул византийского императора. Деспотат Эпир не имел флота, Трапезундская империя имела незначительный флот, который в основном использовался для патрулирования и перевозки войск, и только Никейская империя, изначально придерживавшаяся политики консолидации, имела более-менее мощный флот, который использовала для береговой обороны. Во время правления Иоанна III Ватаца (1222—1254) Никейская империя проводила энергичную внешнюю политику и в 1225 году смогла освободить острова Лесбос, Хиос, Самос и Икария. Однако никейский флот не мог на равных соперничать с венецианским флотом: во время блокады Константинополя в 1235 году он потерпел поражение от гораздо меньшего венецианского. Вторая попытка освобождения Константинополя в 1241 году также закончилась поражением. Усилия никейцев, в течение 1230-х годов направленные на поддержку восстания греков на Крите против Венеции, были лишь частично успешными — в 1236 году последние никейские войска были вынуждены покинуть остров. Осознавая слабость своего военно-морского флота, в марте 1261 года император Михаил VIII Палеолог (1259—1282) заключил Нимфейский договор с генуэзцами, обеспечив их помощь против Венеции на море в обмен на торговые привилегии.

Спустя несколько месяцев после освобождения Константинополя император Михаил VIII сосредоточил своё внимание на создании собственного флота. В начале 1260-х византийский флот был ещё слаб и в значительной степени зависел от генуэзской помощи. Тем не менее, союзники не смогли противостоять Венеции в прямой конфронтации, о чём свидетельствует поражение (англ.) союзного византийско-генуэзского флота из 48 судов от намного более меньшего венецианского флота в 1263 году. К 1270 году Михаил, воспользовавшись начавшейся венецианско-генуэзской войной, смог создать сильный флот, состоявший из 80 судов преимущественно католических пиратов, плававших под имперским флагом. В том же году флот из 24 галер осадил город Ореос (англ.) в Негропонте (Эвбея) и победил католический флот из 20 галер. Это была первая успешная операция самостоятельного византийского флота, положившая начало организованной военно-морской кампании в Эгейском море, которая продолжалась в течение всех 1270-х и привела к возвращению, хотя и ненадолго, многих островов, захваченных католиками.

Подъём продолжался недолго. После смерти Карла Анжуйского в 1285 году и ликвидации угрозы вторжения из Италии Андроник II Палеолог (1282—1328), преемник Михаила, предположил в 1291 году, что, опираясь на военно-морские силы союзников-генуэзцев, он смог бы обойтись и без требующего крупных затрат собственного флота. Он расформировал византийский флот, а вместо него нанял 50—60 генуэзских галер. Сокращение военных расходов при Андронике было распространено и на армию. Это вызвало значительное сопротивление и критику со стороны его современников. Результаты подобной политики не заставили себя ждать: за время долгого правления Андроника турки постепенно овладели эгейским побережьем Анатолии, и Византия ничего не смогла противопоставить им. В 1296 и 1297 годах венецианский флот напал на Константинополь и разграбил его пригороды. Историк Никифор Григора прокомментировал эти события:

Если бы они [византийцы] по-прежнему обладали флотом, латиняне никогда бы не вели себя так самонадеянно по отношению к ним, и турки никогда бы не заимели глаза на песках побережья [Эгейского] моря…

После 1305 года император запоздало попытался восстановить военно-морской флот путём строительства 20 судов, но эти усилия быстро сошли на нет. Его внук и наследник Андроник III Палеолог (1328—1341) также активно пытался восстановить силы флота и лично руководил им во время экспедиций против латинских владений в Эгейском море, но его усилия были недостаточны, чтобы переломить общую деградацию. После его правления самое большое количество военных кораблей, когда-либо упоминавшихся в византийском флоте, редко превышало десять, хотя, учитывая мобилизацию купеческих судов, Византия всё ещё могла собрать флот в 100—200 кораблей.

Военно-морской флот принимал активное участие в гражданской войне 1341—1347 годов, в которой его командир, великий дука Алексей Апокавк, сыграл заметную роль. После окончания гражданской войны император Иоанн VI Кантакузин (1347—1354) попытался восстановить военно-морской и торговый флоты с целью сократить зависимость империи от генуэзской колонии в Галате и обеспечить контроль над Дарданеллами против прохождения его турками. С этой целью он заручился помощью венецианцев, но в марте 1349 года его недавно построенный флот из 9 крупных и около 100 небольших судов попал в шторм у южного берега Константинополя. Неопытные экипажи запаниковали, и корабли были потоплены или захвачены в плен генуэзцами. В 1351 году Кантакузин смог выделить только 14 кораблей для участия в войне Венеции и Арагона против Генуи. В результате византийский флот вскоре был разбит, и Кантакузин был вынужден подписать мир на неблагоприятных условиях.

Кантакузин был последним императором, который имел возможность попытаться восстановить флот перед тем, как в империи, ослабленной гражданскими войнами и территориальными потерями, наступил окончательный упадок. Характерно, что в своей брошюре, написанной в 1418 году для деспота Феодора Палеолога, философ Георгий Плифон отговаривает его от содержания военно-морского флота на том основании, что ресурсов будет не хватать для одновременного адекватного финансирования эффективного флота и армии. Во время непродолжительной узурпации власти Иоанном VII в 1390 году Мануилу II (1391—1425) удалось собрать только 5 галер и 4 мелких судна (включая несколько с захваченного рыцарями Родоса), чтобы освободить Константинополь и спасти своего отца Иоанна V. Шесть лет спустя Мануил обещал вооружить 10 кораблей, чтобы помочь крестоносцам у Никополя. Двадцать лет спустя он лично командовал флотилией из 4 галер и 2 транспортов, перевозивших пехоту и конницу, и спас остров Тасос от нападения. Кроме того, в 1421 году 10 византийских кораблей участвовали в войне претендента на османский престол Мустафы против султана Мурада II.

Последняя известная победа византийского флота произошла в 1427 году в битве у островов Эхинад (англ.), когда император Иоанн VIII Палеолог (1425—1448) победил флот под командованием Карло I Токко, графа Кефалонии и деспота Эпира, заставив его отказаться от всех своих владений в Морее в пользу византийцев. Последнее известие о византийском флоте приходится на османскую осаду 1453 года, когда корабли союзных византийского, венецианского и генуэзского флотов (различное число, согласно разным источникам, в пределах от 10 до 39 судов) защищали Константинополь от флота Османской империи. В ходе осады, 20 апреля 1453 года, состоялся последний морской бой в истории Византии, когда три генуэзские галеры, сопровождавшие византийские транспорты, пробились через огромный османский флот, блокировавший Золотой Рог. Битва окончилась византийской победой. Турки потеряли около ста человек убитыми и более трёхсот ранеными; у византийцев погибло 23 человека, и почти половина всех участвовавших в сражении моряков получила ранения.

Организация

Ранний период. IV век — начало VII века

Имеется мало сведений об организации римского флота со времени постепенного распада крупных провинциальных флотилий на более мелкие эскадры в III веке до формирования нового военно-морского флота с началом мусульманского завоевания. Несмотря на признаки значительной военно-морской деятельности в этот период, раньше учёные полагали, что римский флот едва не исчез в IV веке, но более поздние работы изменили это представление. Считается, что флот состоял в основном из речных и прибрежных сил, предназначенных для тесного взаимодействия с сухопутными.

При императоре Диоклетиане (284—305) численность личного состава военно-морского флота возросла с 46 000 до 64 000 моряков, что является рекордом для позднего римского флота. Дунайский флот (Classis Histrica) с сопутствующими ему флотилиями легионеров по-прежнему был хорошо представлен в Notitia Dignitatum, а рост его активности описал Вегеций. На Западе упоминаются несколько речных флотов, но постоянно действующий старый преторианский флот практически исчез, и даже оставшиеся западные провинциальные флоты были серьёзно недоукомплектованы и неспособны противодействовать любому более-менее значительному нападению варваров. На Востоке сирийский и александрийский флоты, как известно из достоверных источников, все ещё существовали около 400 года, в то время как флот, размещённый в самом Константинополе, скорее всего, был создан из остатков преторианского флота. Его размер, однако, неизвестен, и он не упоминается в Notitia.

Для операций на Средиземном море на протяжении V века флоты собирались на временной основе, а после окончания боевых действий распускались. Первый постоянный византийский флот может быть прослежен с начала VI века, когда во время восстания Виталиана в 513—515 годах император Анастасий I создал флот для борьбы с мятежниками. Этот флот был сохранён, а при Юстиниане I и его преемниках он был развит в мощные военно-морские силы. Однако из-за отсутствия какой-либо серьёзной военно-морской угрозы флот конца VI века был относительно небольшим, с несколькими маленькими флотилиями на Дунае и двумя основными флотами, базировавшимися в Равенне и Константинополе. Дополнительные флотилии размещались в крупных морских и коммерческих центрах империи: в Александрии, обеспечивая сопровождение поставок зерна в Константинополь, и в Карфагене, для контроля западного Средиземноморья. Юстиниан, кроме того, разместил войска и корабли в более отдалённых форпостах империи, в Септуме (Сеута), Херсонесе в Крыму и в Айле (Эйлат) в заливе Акаба. Давние морские традиции и развитая инфраструктура в этих районах упростили поддержание флота, а при сборах морской экспедиции состав флота мог быть быстро пополнен внушительным числом торговых судов.

Средний период. Конец VII века — 1070-е годы

Морские фемы

В ответ на начавшиеся в VII веке арабские завоевания была реформирована вся административная и военная система империи и установлена система фем. В соответствии с ней, империя была разделена на несколько фем, во главе которых стояла местная гражданская и военная администрация. Под командованием стратига каждая фема имела свои собственные региональные вооружённые силы. После серии восстаний фемских армий при Константине V большое число ранних фем было упразднено, в то время как была создана центральная имперская армия, тагма, дислоцировавшаяся вблизи Константинополя и выступавшая в качестве ядра византийских вооружённых сил.

Аналогичные процессы происходили и на флоте. Во второй половине VII века появился флот карависиан (англ.) (греч. Καραβισιάνοι). Точная дата его создания неизвестна. Предположительно, это произошло в 650—660 годах после битвы при Финике (англ.) или после первой арабской осады Константинополя в 672—678 годах. Возможно, он был создан из остатков старых quaestura exercitus (англ.) или иллирийской армии. Его возглавлял стратиг (стратиг карависиан, командующий кораблями), и он включал в себя южное побережье Малой Азии от Милета до Селевкии на границе с халифатом в Киликии, острова Эгейского моря и византийские владения в южной Греции. Его штаб-квартира изначально, скорее всего, располагалась в Самосе. Кроме того, имелся отряд под командованием друнгария в Памфилии. Этот флот представлял собой главную военно-морскую силу империи в борьбе против арабских пиратов Египта и Сирии.

Карависиане, однако, оказались недостаточными и были заменены в начале VIII века на более сложную систему, состоящую из трёх элементов, которые с незначительными изменениями просуществовали до XI века: центральный имперский флот, базировавшийся в Константинополе, небольшое количество крупных региональных морских команд — либо морских фем, либо независимых команд, называемых друнгариями (drungariates), — и большое число местных эскадр, которые чаще всего выполняли чисто оборонительные и полицейские задачи в интересах губернаторов провинций. В отличие от римского флота, где провинциальные флоты явно численно уступали центральному флоту и включали в себя только лёгкие суда, византийские региональные флоты, вероятно, представляли мощную военно-морскую силу сами по себе.

Военно-морской флот столицы сыграл центральную роль в отражении арабской осады Константинополя, но неясно, существовал ли императорский флот (βασιλικόν πλόιμον, basilikon ploïmon) в качестве отдельной военно-морской единицы в VII—VIII веках. Должность его руководителя, droungarios tou ploïmou, впервые упоминается в тактиконе (англ.) Успенского в 842—843 годах. Кроме того, отсутствуют какие-либо упоминания о существовании крупного флота в Константинополе в течение VIII века. В связи с этим Элен Арвелер считает датой его создания начало IX века. С этого времени императорский флот представляет собой основной резерв и составляет ядро при различных морских экспедициях византийцев.

Первой и долгое время единственной морской фемой (θέμα ναυτικόν, Thema nautikon) была фема Кивирреот (англ.) (θέμα Κιβυρραιωτῶν, Thema Kibyrrhaiotōn). Она была создана на основе флота карависиан и предназначалась для управления и обороны южного побережья Малой Азии. Точная дата её создания остаётся неясной. По одной из точек зрения, это произошло около 719 года, по другой — около 727 года. Её стратиг, впервые упоминаемый в 734 году, базировался в Анталье. Ему подчинялся катепан мардаитов (англ.), ek prosōpou (представитель) в Силлионе и друнгарии (droungarioi) в Анталии и Косе. Располагаясь ближе всего к арабскому Леванту, эта фема являлась основой военно-морского флота византийцев на протяжении нескольких веков, пока существовала арабская морская угроза. Последний раз её флот упоминается в 1043 году. С этого момента она представляет собой чисто гражданскую провинцию.

Кроме Кивирреот, были созданы две отдельные морские флотилии в Эгейском море, каждую из которых возглавлял друнгарий (droungarios): Aigaio Pelagos («Эгейское море»), отвечавшая за северную часть Эгейского моря, Дарданеллы и Мраморное море, и флотилия, в разное время известная как Dodekanesos («Двенадцать островов») и Kolpos («Залив»), которая базировалась на Самосе и отвечала за южную часть Эгейского моря, включая Киклады. В отличие от других друнгариев эти военачальники были полностью независимыми и осуществляли как гражданскую, так и военную власть на вверенной им территории. В конце концов эти территории были повышены в статусе до морской фемы. Около 843 года была образована фема Эгейского моря (англ.) (θέμα τοῦ Αἰγαίου Πελάγους, thema tou Aigaiou Pelagous), а в конце IX века из восточной части Dodekanesos/Kolpos drungariate формируется фема Самос со столицей в Смирне, включившая в себя Ионическое побережье.

Некоторые «сухопутные» фемы также имели значительные эскадры, как правило, под командованием турмархов (в «Тактиконе» Успенского упоминаются под общим названием tourmarchai tōn ploimatōn). Они представляли собой нечто среднее между большими фемскими флотами и центральным императорским флотом: они состояли из постоянных эскадр с профессиональными экипажами (taxatoi); содержались за счёт средств из императорской казны, а не провинции, в которой они были размещены, но при этом подчинялись местным фемским стратигам (stratēgos); отвечали в основном за местную оборону и несли полицейские функции. К ним относились:

• Фема Эллада (англ.) (θέμα Ἑλλάδος, Thema Hellados), основанная около 686—689 годов Юстинианом II, располагалась в южной Греции со столицей в Коринфе. Юстиниан поселил тут 6500 мардатес, из которых набирались гребцы и гарнизонные войска. Несмотря на то, что являлась «сухопутной фемой», имела свой флот. В 809 году она была разделена на фему Пелопоннес и новую фему Эллада, располагавшуюся в Центральной Греции и Фессалии, которая также имела небольшой флот.
• Фема Сицилия (англ.) (θέμα Σικελίας, Thema Sikelias) располагалась на Сицилии и в византийских владениях в юго-западной Италии (Калабрии). Представляла собой основную византийскую военно-морскую силу на Западе. В конце IX века её значение сильно снизилось. Прекратила существование после окончательной потери Таормины в 902 году. Отдельные турмархи (tourmarchai) были для собственно Сицилии и Калабрии.
• Фема Кефалления (англ.) (θέμα Κεφαλληνίας, Thema Kephallēnias), находившаяся на Ионических островах, была создана во второй половине VIII века для защиты итало-византийских морских коммуникаций и Ионического моря от арабских набегов. В 870-х годах в её состав были включены новые византийские владения в Апулии. Примерно в 910 году они были выделены в отдельную фему (как и Лонгобардия).
• Фема Пафлагонии и фема Халдия были выделены из фемы Армениак в 819 году императором Львом V с предоставлением им собственных военно-морских эскадр, скорее всего, для защиты от набегов русов.

Изолированные регионы, имевшие особое значение для контроля основных морских путей, управлялись архонтами, которые в отдельных случаях, возможно, командовали морскими отрядами. Известно, что архонты имелись на Хиосе, Мальте, в Эвбейском заливе (англ.) и, возможно, в Вагенеции и Болгарии (которая отвечала за контроль над устьем Дуная). Они прекратили существование к концу IX века в результате либо арабских атак, либо включения в состав фем.

Кадры и размер

Так же, как с византийской армией, точный размер византийского флота и его подразделений остаётся предметом серьёзных споров в связи с двусмысленным характером первоисточников. Единственным исключением является подсчёт его численности в конце IX — начале X веков, для которых имеется более подробная разбивка, приуроченная к критской экспедиции 911 года. Имеющиеся данные говорят о том, что во время царствования Льва VI Мудрого численность военно-морского флота достигла 34 200 гребцов и более чем 8000 морских пехотинцев. Центральный императорский флот составляли около 19 600 гребцов и 4000 морских пехотинцев под командой друнгария plōimon basilikon. Эти четыре тысячи морских пехотинцев были профессиональными солдатами, впервые набранными при императоре Василии I в 870-х годах. Они были очень полезны для императорского флота, так как ранее отряды морской пехоты формировались из фемских и тагмских сухопутных отрядов, теперь же флот имел собственных пехотинцев, которые были более надёжны, лучше подготовлены и в любой момент доступны. Высокий статус морских пехотинцев показывает то, что они относились к императорской тагме и были организованы аналогично ей. Фемский эгейский флот насчитывал 2610 гребцов и 400 морских пехотинцев, кивирреотский флот составлял 5710 гребцов и 1000 морских пехотинцев, самосский флот — 3980 гребцов и 600 морских пехотинцев, и, наконец, фема Эллады насчитывала 2300 гребцов и 2000 морских пехотинцев.

Уоррен Тредголд оценивал количество гребцов в византийском флоте по годам следующим образом:

Год	300	457	518	540	775	842	959	1025	1321
Количество гребцов	32 000	32 000	30 000	30 000	18 500	14 600	34 200	34 200	3080

Вопреки распространённому мнению, галерные рабы не использовались в качестве гребцов ни византийцами, ни арабами, так же как и их римскими и греческими предшественниками. На всём протяжении существования империи византийские экипажи состояли в основном из низших классов свободнорождённых мужчин, которые являлись профессиональными военными и несли военную службу (strateia) за плату или земельные наделы. В первой половине X века моряки и морские пехотинцы получали по 2—3 фунта (0,91—1,4 кг) золота за службу. Вместе с тем допускалось использование военнопленных и иностранцев. Кроме мардатов, составлявших значительную часть экипажей флота, существовала не вполне понятная группа, известная как Toulmatzoi (возможно, далматинцев), которые принимали участие в критской экспедиции, а также значительное число русов, которые получили право служить в византийской армии в результате серии договоров X века.

В своём труде «О церемониях» Константин Багрянородный сообщает состав флота во время экспедиций против Крита в 911 и 949 годах. Эти данные вызывают жаркие споры: так, число указанных судов всего императорского флота в 949 году можно расценить как 100, 150 или 250, в зависимости от интерпретации греческого текста. Точное значение термина усия (ούσία) также является предметом обсуждения: согласно традиционной точке зрения, это стандартный экипаж из 108 человек, и считается, что на борту одного корабля могло быть больше одной усии. В контексте «О церемониях», однако, он также может быть прочитан просто как подразделение или корабль. Число кораблей, равное 150, кажется более совместимым с размером флота, указанным в других источниках, и принято большинством учёных, хотя они и расходятся в оценках состава флота. Макрипулиас считает, что речь идёт о 8 памфилах (pamphyloi), 100 усиаках (ousiakoi) и 42 собственно дромонах (dromōnes), причём в число последних он в том числе включает два императорских корабля и десять кораблей эскадры Стенона. Что касается общей численности византийского флота в этот период, Уоррен Тредголд экстраполирует её примерно до 240 военных кораблей, включая силы военно-морских фем. Кроме того, он считает, что флот был увеличен до 307 кораблей для критской экспедиции 960—61 годов. Согласно Тредголду, последнее число, по всей вероятности, и представляет собой приблизительную силу всего византийского флота (в том числе и малых флотилий) в IX—X веках. Однако необходимо отметить, что между 911 и 949 годами произошло значительное снижение числа судов и личного состава в фемских флотилиях. Из-за этого удельный вес фемских флотилий от общей численности всего флота снизился с трети до четверти. По всей видимости, это связано с увеличением числа более лёгких усиак вместо более тяжёлых дромонов, а также, отчасти, с финансовыми проблемами и проблемами с комплектованием личным составом. В конце концов эти тенденции привели к полному исчезновению провинциальных флотилий в конце XI века.

Иерархия

Несмотря на то, что военно-морские фемы были организованы так же, как и их сухопутные аналоги, существует некоторая путаница в византийских источниках для обозначения их иерархической структуры. Обычно термином, обозначающим аналог современного адмирала, был стратиг (stratēgos). Этот же термин использовался и для военачальников, командовавших сухопутными фемами. Под командой стратега находились два или три турмарха (tourmarchai) — по сути, вице-адмиралы. В свою очередь, им подчинялись несколько друнгариев (droungarioi), что соответствует современному контр-адмиралу. До середины IX века губернаторы Эгейской и Самосской фем также записывались как друнгарии, так как их флотилии были выделены из первоначального флота карависиан, но затем и они были повышены до звания стратегов. Командир императорской флотилии носил звание droungarios ту basilikou ploïmou (позже с приставкой megas, то есть «великий»). Этот титул встречается как в эпоху Комнинов, правда, лишь у командира императорской конвойной эскадры, так и в эпоху Палеологов, когда он упомянут в книге псевдо-Георгия Кодина «Об обязанностях и должностях константинопольского двора и церкви…». Должность заместителя называлась топотерет (topotērētēs), но из имеющихся источников его роль не ясна. Хотя некоторые из этих старших офицеров были профессиональными моряками, сделавшими карьеру из низов, большинство командиров флота представляли собой высокопоставленных придворных чиновников, которым подчинялись более опытные профессиональные моряки.

Поскольку адмиралы, кроме того, выполняли роль губернаторов своих фем, то в их распоряжении были протонотарии (Προτονοταριϊ, главный секретарь), которые возглавляли гражданскую администрацию фем. Далее во флотской иерархии шли: хартуларий (chartoularios), который возглавлял администрацию флота, протомадатор (prōtomandatōr), который выполнял функции начальника штаба, и некоторое число комесов (komētes), среди которых был и komēs tēs hetaireias, который возглавлял телохранителей (этерия, hetaireia) адмирала. Небольшими отрядами из трёх или пяти кораблей командовали комес или друнгарокомес (droungarokomēs), и капитан отдельного корабля назывался кентарх (kentarchos, «центурион»), хотя в источниках также встречаются и более архаичные термины, такие как наварх (nauarchos) или даже триерарх (triērarchos).

Каждый экипаж судна включал от одной до трёх усий (ούσία). Капитану подчинялись бандофор (bandophoros), который выполнял роль старпома, два кормчих, которые назывались протокарабы (prōtokaraboi, «глава корабля») или, более архаично, кибернеты (kybernētes), и прорей (prōreus), отвечавший за носовую часть судна. В действительности на каждом корабле их могло быть несколько человек каждого ранга, работавших посменно. Многие из них сделали успешную карьеру. Так, в трактате «Об управлении империей» имеются ссылки на главных гребцов (prōtelatai), которые стали протокарабами (prōtokaraboi) императорской галеры, а затем, предположительно, заняли ещё более высокие посты. Хорошим примером такой карьеры является император Роман I Лакапин. Кроме того, на борту имелись и другие специалисты, такие как двое гребцов с носовой части судна, а также сифонаторы (siphōnatores), в задачу которых входило обслуживание установок для греческого огня, и букинатор (boukinatōr, «трубач»), в задачу которого входила передача приказов гребцам (kōpēlatai или elatai). Так как отряды морской пехоты были организованы на основе регулярных армейских частей, то их организация соответствовала армейской.

Поздний период. 1080-е годы — 1453 год

Реформы Комнинов

После упадка военно-морского флота в XI веке Алексей I Комнин начал его возрождение. Были ликвидированы фемские флоты, а их остатки объединены в единый имперский флот под командованием нового командующего — великого дуки. Первым великим дукой в 1092 году стал брат жены императора Иоанн Дука. Великий друнгарий флота после появления титула великий дука стал подчиняться ему и выполнять роль его заместителя. Великий дука, кроме того, становился губернатором южной Греции — старых морских фем Эллада и Пелопоннес, которые были разделены на округа (ории). При Иоанне II также и острова Эгейского моря стали ответственными за содержание, обеспечение и комплектование кораблей, и авторы того времени гордились, что экипажи большого флота в правление Мануила были укомплектованы «истинными ромеями», хотя в то же время наёмники также привлекались для комплектования союзных эскадр. Однако в ситуации, когда флот базировался исключительно в Константинополе, а фемские флоты не были воссозданы, были и свои недостатки — отдалённые районы, в частности побережье Греции, стали уязвимы для нападения.

Никейский флот

С упадком византийского флота в конце XII века империя стала больше опираться на флот Венеции и Генуи. После падения Константинополя в 1204 году источники, тем не менее, свидетельствуют о наличии довольно сильного флота уже при первом никейском императоре Феодоре I Ласкарисе, хотя конкретные данные о состоянии его флота отсутствуют. В 1239 году никейский флот насчитывал 30 судов. При Иоанне III и Феодоре II военно-морской флот имел два основных стратегических направления деятельности: Эгейское, где в задачи флота входили действия против греческих островов (главным образом Родоса), а также транспортировка и снабжение сухопутных войск для боевых действий на Балканах; и Мраморное моря, где целью никейцев было воспрепятствовать передвижениям кораблей Латинской империи по морю и устранить угрозу Константинополю. Смирна являлась основной базой для флота, действующего в Эгейском море, резервной базой выступала Стадия. Для операций в Мраморном море основной базой выступал город Холкос, рядом с Лампсаком, напротив полуострова Галлиполи. По всей видимости, у правителя Никейской империи имелись и каперские суда.

Флот Палеологов

Несмотря на все усилия, никейским императорам не удалось успешно оспорить венецианское господство на море, и они были вынуждены обратиться к помощи генуэзцев. Однако, после возвращения Константинополя в 1261 году, Михаил, столкнувшийся с проблемой набора кадров, приложил немало усилий для того, чтобы уменьшить эту зависимость и возродить императорский флот путём привлечения новых сил: газмулов (Γασμοῦλοι), имевших смешанное греко-латинское происхождение и живших в окрестностях столицы, и цаконцев (Τζάκωνες), или, как их по-другому называли, лаконцев (Λάκωνες), происхождение которых не вполне ясно, но считается, что они были выходцами из Лаконии. Они были использованы, прежде всего, в качестве морских пехотинцев и стали основой военной мощи возрождающегося византийского флота в 1260—70-е годы. Кроме того, известно также, что в отдельную категорию Михаил также выделил гребцов, называемых просаленты (Prosalentai или Prosēlontes). Все эти категории получили небольшие наделы земли и поселились в небольших колониях. Просаленты поселились на северном побережье Эгейского моря, а газмулы и цаконцы главным образом вокруг Константинополя и во Фракии. Эти категории существовали, хоть и в меньшем числе, на протяжении всех последних веков империи. Так, последнее упоминание о просалентах относится к 1361 году, а о газмулах — к 1422 году. На протяжении всего периода правления Палеологов главной базой флота являлась гавань Контоскалион (Kontoskalion) в Константинополе, обустроенная и укреплённая Михаилом VIII. Среди провинциальных баз главенствующее значение имела Монемвасия в Пелопоннесе.

В то же время Михаил VIII и его преемники сохранили устоявшуюся практику привлечения на флот иностранных наёмников. Несмотря на недоверие к итальянским городам-государствам, союзы с которыми регулярно перезаключались, наёмники из них всё чаще использовались на флоте в последние века существования империи, получая в вознаграждение за свою службу феодальные владения в империи. Большинство из этих наёмников, такие как Иоанн Делькаво (владелец Анафи и Родоса), Андреа Мореско (преемник Делькаво на Родосе) и Бенедетто Заккарии (англ.) (владелец Фокеи), были выходцами из Генуи, главного союзника империи в этот период. При Михаиле VIII впервые иностранец, итальянский капер Ликарио, стал великим дукой и получил в качестве феодального владения Эвбею. С 1303 года в имперскую иерархию наёмниками Каталонской компании была введена ещё одна должность высокого ранга — amēralēs (ἀμηράλης или ἀμηραλῆς). В иерархии должность, по-видимому, шла после великого дуки и великого друнгария. Известно только два человека, носивших это звание в 1303—1305 годах.

Корабли

Дромон и его модификации

Основным кораблём византийского флота до XII века являлся дромон (δρόμων), который появился в результате эволюции римских бирем и либурн, составлявших основу древнеримского флота. Термин впервые упоминается в Равеннских папирусах в конце V века и употреблялся для обозначения определённого вида военных галер в VI веке. Термин дромон происходит от греческого корня δρομ-(άω) и дословно означил «бегун» или «гонщик». В VI веке такие авторы, как Прокопий, отмечали высокую скорость этих кораблей, хотя, по мнению А. Зорича, «дромон едва ли был быстрее аналогичных галер Восточного Средиземноморья». И добавляет: «считается, что вернуться к таким скромным кораблям византийцев заставило стремление к дешевизне и простоте обслуживания своего флота, которому в тот момент не было достойных противников». В течение последующих нескольких веков, в результате усиления военно-морского противостояния с арабами, появились более тяжёлые версии дромона с двумя и даже тремя рядами вёсел. В конце концов этот термин начал использоваться в общем смысле «корабль», наравне с другим византийским термином для больших кораблей — хеландион (англ.) (греч. χελάνδιον, от греческого слова «конь»), который впервые встречается в VIII веке.

Развитие и особенности

Появление и развитие средневековых военных кораблей до сих является предметом споров и догадок историков. До недавнего времени не были обнаружены останки вёсельных военных кораблей ни времён античности, ни эпохи раннего средневековья, и информация собиралась путём анализа письменных источников, примитивных изображений и по останкам нескольких торговых судов. Лишь в 2005—2006 годах во время археологических раскопок при строительстве туннеля Мармарай в Феодосийской гавани (современное Еникапе) были обнаружены останки более чем 36 византийских кораблей, датированных с VI по X век, в том числе четырёх лёгких галер типа galea.

Принято считать, что основными изменениями в конструкции кораблей, которые позволяют отличить ранние дромоны от либурн и знаменуют собой появление средиземноморской галеры, являются введение сплошной палубы (катастрома, katastrōma), отказ от таранов на носу в пользу надводного выступа и постепенное введение латинского паруса. Точные причины отказа от тарана (лат. rostrum, греч. ἔμβολος) остаются неясны. Иллюстрации, встречающиеся в «Ватиканском Вергилии», относящиеся к IV веку, могут хорошо продемонстрировать, что таран был заменён на стрелу ещё на поздних римских галерах. Одно из возможных объяснений этому заключается в том, что замена произошла из-за постепенного развития технологий строительства корпуса трирем. Использовавшееся ранее шиповое соединение не придавало корпусам достаточной прочности, и использование тарана против судов было достаточно эффективным. Пришедший ему на смену каркасный метод придавал корпусу бо́льшие прочность и гибкость и делал использование тарана против таких кораблей неэффективным. К началу VII века первоначальная функция таранов была забыта, и, судя по комментариям Исидора Севильского, они использовались для защиты от столкновений с подводными скалами. Что касается использования латинского паруса, то часть авторов в прошлом предполагали, что он был принесён в Средиземноморье арабами, которые, возможно, в свою очередь заимствовали его в Индии. Однако обнаруженные в последнее десятилетие новые изображения и письменные источники позволяют сделать вывод, что латинский парус появился в Леванте в конце греческого или в начале римского периода. Не только треугольные, но и четырёхугольные паруса использовались на протяжении веков (в основном на небольших судах) параллельно с квадратными парусами. На части кораблей флота вторжения Велисария в 533 году, по всей видимости, были установлены косые паруса, что говорит о том, что уже к тому времени треугольный парус стал стандартным для дромонов, наряду с традиционным квадратным парусом, использование которого постепенно снизилось в средневековье.

Дромон, который описывает Прокопий, представлял собой 50-вёсельный корабль с расположением по 25 вёсел по каждому борту. В отличие от древнегреческих кораблей, на которых для крепления вёсел использовались выносные опоры, в этом случае вёсла крепились непосредственно к корпусу судна. В более поздних биремах IX и X веков два ряда банок (elasiai) были разделены на корабле. Первый ряд располагался ниже палубы, в то время как второй ряд находился на палубе, и гребцы этого ряда в абордажных схватках должны были сражаться наравне с морскими пехотинцами. Макрипулиас предполагает, что дромон, рассчитанный на 120 гребцов, нёс 25 гребцов под палубой и 35 на палубе с каждой стороны. Общая длина таких кораблей была, вероятно, около 32 метров. Хотя большинство кораблей того времени были одномачтовыми (histos или katartion), однако большим биремам для того, чтобы эффективно маневрировать, вероятно, необходимы были, по крайней мере, две мачты с учётом того, что один треугольный парус для таких кораблей должен был достигать запредельных размеров. Корабль управлялся с помощью двух рулей, расположенных на корме (prymnē), где, кроме того, располагался навес (skēnē), который прикрывал капитанское место (krab(b)at(t)os). На носу (prōra) корабля располагался высокий бак (pseudopation), ниже которого находился сифон для применения греческого огня, хотя дополнительные сифоны могли быть установлены и в средней части корабля с обоих бортов. Вдоль бортов корабля имелось ограждение (kastellōma), на которое морские пехотинцы могли повесить свои щиты, обеспечивая защиту экипажу. Большие корабли, кроме того, имели также укреплённые деревянные надстройки по обе стороны между мачтами (xylokastra), наподобие тех, что имелись на древнеримских либурнах, которые позволяли вести стрельбу лучникам с высокой платформы. Расположенная на носу корабля стрела (peronion) была предназначена для удара по вёслам вражеских кораблей — разбивая их, она делала корабль противника беспомощным против греческого огня и абордажных атак.

Четыре галеры, обнаруженные при раскопках в Еникапе, датируются X—XI веками, имеют единую форму и конструкцию, что свидетельствует о централизованном судостроении. Они имеют длину около 30 метров и построены из чёрной сосны и восточного платана.

Типы кораблей

Судя по описаниям критских экспедиций 911 и 949 годов, в X веке существовало три основных класса бирем (кораблей с двумя рядами вёсел): [chelandion] ousiakon ([χελάνδιον] οὑσιακόν), названный так потому, что он был укомплектован усией (ούσία) из 108 человек; [chelandion] pamphylon ([χελάνδιον] πάμφυλον), с экипажем из около 120—160 человек, название которого либо подразумевает его происхождение как транспортного корабля из области Памфилия, либо представляет собой производное от словосочетания «отборная команда» (от πᾶν+φῦλον — «все племена»); и собственно дромон, с экипажем в две усии. В трактате «О церемониях» упоминается о тяжёлых дромонах с экипажами в 230 гребцов и 70 морских пехотинцев. Историк флота Джон Х. Прайор считал, что речь шла о внештатных экипажах, находящихся на борту, в то время как греческий учёный Христос Макрипулиас предполагает, что увеличение экипажа вызвано наличием второго гребца на каждом из вёсел верхнего ряда. Меньшие по размеру корабли с одним рядом вёсел, монеры (monērēs, μονήρης) или галеи (galea, γαλέα, от которой происходит термин «галера»), с экипажами из около 60 человек, использовались для разведывательных миссий и на флангах линии фронта. Предполагается, что галеи часто использовались мардаитами, а Христос Макрипулиас предполагает, что корабль использовался исключительно ими. Трёхярусные («трирема») дромоны описаны в IX веке в работе, посвящённой паракимомену Василию Лекапену. В то же время этот трактат, сохранившийся только частично, описывает внешний вид и конструкцию классической триремы и поэтому должен использоваться с осторожностью при попытке применить эти данные к военным кораблям среднего византийского периода. Трёхъярусные суда, однако, описываются во флоте Фатимидов в XI—XII веках. Кроме того, упоминание Львом VI больших арабских кораблей в X веке также может указывать на наличие трёхъярусных кораблей.

Для транспортировки грузов византийцы, как правило, изымали обычные торговые суда и использовали их в качестве грузовых транспортных судов φορτηγοί (phortēgoi) или судов снабжения σκευοφόρα (skeuophora). По всей видимости, по большей части они являлись парусными, а не вёсельными кораблями. Византийцы и арабы также использовали специальные транспортные корабли для перевозки лошадей (англ.). Лев VI Мудрый или писавший от его имени Никифор Уран включают транспорты для лошадей, которые они называют νῆες ἱππαγωγοί (nēes hippagōgoi) или πλοῖα ἱππαγωγά (ploia hippagōga), в «вещевой обоз», τοῦλδος (touldos) или τοῦλδον (touldon) флота. Они представляли собой парусные суда или галеры, последние, естественно, были специально переделаны для размещения лошадей. Положение, что хеландионы первоначально представляли собой вёсельные транспортные суда для перевозки лошадей, подразумевает, что они имели конструктивные отличия от дромона. Несмотря на это, имеется путаница при использовании этих терминов в литературных источниках. В то время как дромон был разработан исключительно как военный корабль, хеландион имел специальный отсек для размещения лошадей в средней части судна. Кроме того, в византийских источниках упоминается сандал или сандалион (sandalos, σάνδαλος или sandalion, σανδάλιον) — лодка, которая тянулась бо́льшими кораблями. Этот вид лодок описан в De Ceremoniis как безмачтовый, с четырьмя вёслами и рулём.

Западные проекты последних столетий

Точное время, когда дромоны были вытеснены ведшими своё начало от галей кораблями итальянского происхождения, неизвестно. Термин продолжал использоваться вплоть до конца XII века, хотя византийские писатели были неразборчивы при его использовании. Западные авторы того времени использовали термин для обозначения больших, как правило, транспортных кораблей, и есть свидетельства в пользу того, что подобное применение термина переняли и сами византийцы. Вильгельм Тирский в описании византийского флота в 1169 году упоминает дромоны как очень большие транспорты, а боевые корабли с двумя рядами вёсел описаны в отдельности от них, что может соответственно указывать на принятие византийцами на вооружение новых типов галер с двумя рядами вёсел. С XIII века вместо термина дромон постепенно стал употребляться термин катергон (греч. κατεργων), который изначально с конца XI века применялся для экипажей, которые дополнительно набирались из гражданского населения на военную службу. В период заката Византийской империи модели кораблей основывались на западных моделях: термин катергон использовался без разбора для обозначения как византийских, так и латинских кораблей, для обозначения транспортирующих кавалерию кораблей вместо слова «хеландион» (chelandion) стал употребляется пришедший с Запада термин тарида (taride), сам образованный от арабского ṭarrīda. Аналогичный процесс, судя по сохранившимся источникам, наблюдался и в Анжуйской Сицилии, где термин chelandre был заменён на taride, хотя на некоторое время оба ещё продолжали параллельно использоваться. Между ними не упоминаются конструктивные различия, и оба они используются как термины, относящиеся к судам для транспортировки кавалерии (usserii) и способные перевозить от 20 до 40 лошадей.

Галеры, построенные в итальянском стиле, оставались основой средиземноморского флота вплоть до конца XIII века, хотя опять же описания современников дают мало подробностей их конструкции. Примерно в это же время галеры повсеместно стали кораблями-триремами, то есть судами с тремя гребцами на одной банке, каждый из которых держал отдельное весло — так называемая система alla sensile. Кроме того, венецианцы разработали так называемую большую галеру, которая была способна нести больше грузов для торговли.

Мало что известно о византийских судах времён заката империи. В отчёте 1437 года священника Сильвестра Сиропула и греко-венецианского капитана Михаила Родосского о морском путешествии византийской делегации на Флорентийский собор отмечено, что, хотя большинство кораблей были венецианскими или папскими, император Иоанн VIII путешествовал на «имперском корабле». Тип корабля не указан, так же как неясно, был ли этот корабль византийским или был нанят. Однако указано, что этот корабль был быстрее, чем венецианские большие торговые галеры, сопровождавшие его, таким образом, возможно, речь шла о лёгкой военной галере. Михаил Родосский, кроме того, написал трактат о кораблестроении, который содержал информацию и иллюстрации о строительстве и конструкциях [brunelleschi.imss.fi.it/michaelofrhodes/ships_galleys.html галер] и [brunelleschi.imss.fi.it/michaelofrhodes/ships_sailing.html парусных судов], использовавшихся венецианцами и другими морскими державами в регионе в первой половине XV века.

Тактика и вооружение

Византийцы систематизировали и сохраняли опыт ведения войны на суше и на море с помощью разработанных ими военных уставов. Несмотря на иногда устаревшую терминологию, эти тексты составляют основу современных знаний о византийском военно-морском деле. Основными частями, посвящёнными ведению морского боя, которые сохранились до сих пор, являются главы (peri naumachias) Тактики Льва Мудрого и Никифора Урана (англ.) (оба использовали Naumachiai VI века Сирианоса Магистроса и другие более ранние трактаты), которые дополняют отдельные части трактата «Об управлении империей» Константина Багрянородного, а также работы других византийских и арабских авторов.

Военно-морская стратегия, логистика и тактика

Древние и средневековые флоты при проведении военно-морских операций были ограничены технологическими особенностями кораблей, которые составляли их основу. Так, галеры имели плохую устойчивость, особенно в открытом море, что часто приводило к катастрофическим последствиям. История имеет множество примеров, когда целые флоты, состоявшие из галер, были потоплены во время штормов (такие события, например, привели к поражению Рима в Первой пунической войне). Исходя из этого, военно-морские операции, как правило, проводились в довольно непродолжительный период — с середины весны до сентября. Крейсерская скорость галер была ограниченной даже при использовании парусов, равно как и их грузоподъёмность.

Так, например, такого важного фактора снабжения экипажа, как питьевая вода, требовалось до 8 литров в сутки на одного гребца, поэтому её наличие имело решающее оперативное значение, особенно вблизи берегов Восточного Средиземноморья. Меньшие по размерам дромоны, по оценкам, могли нести лишь четырёхдневный запас воды. По сути, это означало, что флот, который состоял из галер, был вынужден передвигаться лишь прибрежными маршрутами и должен был часто останавливаться для пополнения запасов и отдыха экипажей. Подтверждением этих фактов могут служить зарубежные экспедиции византийцев, начиная с экспедиции Велисария во время Вандальской войны. Именно по этим причинам Никифор Уран подчёркивал необходимость иметь в наличии «человека с точными знаниями и опытом на море […], который умеет поймать ветер и почувствовать землю. Такие люди должны знать как подводные скалы в море, так и мель, а также расположение портов и расстояния между ними. Они должны знать, где лучше пополнить запасы».

Ведение войны на море в средневековье имело целью захват прибрежных территорий и островов, а не завоевание «господства на море», как это является сегодня. Кроме того, после отказа от таранов, единственного смертоносного для судов средства, и до появления пороха и огнестрельного оружия морские сражения стали носить, по словам Джона Прайора, более непредсказуемый характер. Успех приносили слаженные действия и большая сноровка экипажей. Поэтому неудивительно, что как византийские, так и арабские уставы делали акцент на сохранении собственного флота путём манёвров, истощении противника, а также уделяли большое внимание развитой системе разведки, для чего часто использовались шпионы под видом купцов. Упор делался на достижение тактической внезапности и в то же время на предотвращение вероятности внезапного нападения противника. Рекомендовалось принимать бой лишь тогда, когда имелось полное преимущество в количестве сил и тактическом расположении. Значение также придавалось тактическим решениям: Лев VI, например, противопоставлял арабам с их тяжёлыми и медленными судами (koumbaria) малые и быстрые корабли (akatia, главным образом моноксилы) славян и русов.

После сбора разрозненных эскадр на укреплённых базах (аплектонах), расположенных вдоль побережья, во время боевого похода флот состоял из основной части, состоявшей из гребных кораблей, и обоза (touldon) из парусных судов и гребных транспортов, которые в случае боя направлялись в тыл. Боевой флот делился на эскадры; приказы передавались от судна к судну с помощью сигнальных флагов (kamelaukia) и фонарей.

Во время похода и собственно во время боя было крайне важно, чтобы суда располагались в строгом порядке: если эскадры флота находились неупорядоченно (или если противник заставал врасплох), суда не могли оказывать помощь друг другу, и такой флот, как правило, был обречён на поражение. Флоты, которым не удавалось выдерживать боевой порядок или которые не могли быстро перестроиться и по численности не соответствовали силам врага, обычно выходили из боя. Таким образом, тактические манёвры были нацелены на то, чтобы дезорганизовать противника, в том числе использовались различные военные хитрости, такие как выбивание судов через одно, применение фланговых манёвров, имитация отступления, а также скрытие резервов. Лев VI открыто высказывался против прямых столкновений, предпочитая использование хитрости. Он отдавал предпочтение построению в форме полумесяца с флагманом в центре и более тяжёлыми судами на «рогах» с целью предупреждения фланговых атак противника.

После достаточного сближения флотов начиналась перестрелка при помощи различных метательных снарядов — от стрел и копий до зажигательных снарядов. Цель этих действий заключалась не в том, чтобы потопить вражеские корабли, а в том, чтобы разрушить порядки экипажей перед рукопашной схваткой, которая решала исход боя.

Вооружение

В отличие от античных боевых кораблей, византийские и арабские суда не имели таранов, а основным средством поражения были зажигательные ракеты, а также греческий огонь. Несмотря на грозную репутацию последнего, он был эффективным лишь при определённых обстоятельствах, являясь малоэффективным средством против судов, оснащённых тараном.

Как и римские предшественники, византийские и арабские корабли были оснащены катапультами (mangana) и баллистами (toxoballistrai), с помощью которых метались камни, дротики, кувшины с греческим огнём или другими зажигательными смесями, триболы (triboloi) и даже контейнеры с известью для ослепления противника или, по словам императора Льва VI (что несколько неправдоподобно), сосуды со скорпионами или змеями. Катапульты, скорее всего, были небольшими, но имеются сведения, что самые мощные из них могли метать груз в 500 кг на расстояние до 1000 м.

Морские пехотинцы и гребцы верхней банки имели тяжёлую броню (Лев называл их катафракты). Они были вооружены оружием для ближнего боя, таким как копья и мечи. Зато другие моряки имели лёгкие доспехи (neurika) и были вооружены луками и арбалетами.

С XII века арбалет (др.-греч. τζᾶγγρα; tzangra) приобрёл огромное значение в средиземноморских битвах и оставлял за собой первенство до появления огнестрельного оружия. Пушки появились в конце XIV века, однако они редко использовались византийцами, обычно для защиты прибрежных фортов, например земляных стен Константинополя. В отличие от венецианцев и генуэзцев, нет никаких свидетельств относительно использования пушек на византийских судах.

Греческий огонь

Греческий огонь — название, данное европейцами зажигательной смеси, которую использовали византийцы. Сами византийцы использовали различные наименования, наиболее употребляемым был «жидкий огонь» (ὑγρόν πῦρ). Хотя начало использования химических зажигательных смесей византийцами связывают с началом VI столетия, фактически вещество, известное под названием греческого огня, было разработано в 673 году сирийским инженером по имени Каллиник.

Известным методом применения был разлив огненной смеси с помощью большой бронзовой трубы (siphōn) на вражеские корабли. Кроме того, могли применяться катапульты, краны (gerania). Обычно смесь хранилась в подогретом состоянии под давлением. Обслуживающий персонал защищался большими железными щитами. Также существовала портативная версия (cheirosiphōn), которую изобрёл, по мнению большинства исследователей, Лев VI и которая представляла собой аналог современных огнемётов. Рецепт изготовления греческого огня охранялся как государственная тайна, а о его компонентах можно лишь догадываться по данным вторичных источников разных авторов, таких как Анна Комнина, поэтому его точный состав до сих пор неизвестен. По своей сути греческий огонь должен быть несколько похожим на напалм. Источники утверждают, что греческий огонь невозможно было потушить водой, а только с помощью песка, прекратив доступ кислорода. Некоторые авторы предполагают, что смесь можно было потушить с помощью уксуса (вероятно, благодаря своего рода химической реакции). Как следствие, в качестве защиты от греческого огня использовался войлок, смоченный в уксусе.

Несмотря на несколько преувеличенные описания византийских авторов, греческий огонь не являлся «чудо-оружием», и его использование не смогло предотвратить некоторые серьёзные поражения. Учитывая ограниченную дальность действия, потребность в спокойном море и благоприятном направлении ветра, его применение было ограничено. Тем не менее, при благоприятных обстоятельствах и против неподготовленного противника он обладал большой разрушительной силой, а его психологическое воздействие могло оказаться решающим, как было неоднократно продемонстрировано при его применении в сражениях против славян. Греческий огонь упоминается и в XII веке, но византийцы не смогли использовать его против войск четвёртого крестового похода, возможно, потому, что потеряли доступ к районам (Кавказ и восточное побережье Чёрного моря), где добывались его основные ингредиенты.

Арабы применили свой «жидкий огонь» после 835 года, но неизвестно, использовали ли они византийские формулы, полученные в результате шпионажа или бегства к ним стратига Евфимия (англ.) в 827 году, или же они самостоятельно разработали свою версию. В трактате XII века, написанном Марди бен Али аль-Тарсуси (англ.) для Саладина, описывается версия греческого огня под названием нафт (от слова «нафта»), изготовленная на основе нефти с добавлением серы и различных смол.

Роль флота в византийской истории

Оценить роль флота в истории византийской империи достаточно непросто. С одной стороны, империи, на протяжении всего периода своего существования, пришлось защищать длинную береговую линию. Кроме того, доставка морем всегда был самым быстрым и дешёвым способом транспорта, а крупные городские и коммерческие центры империи и большая часть её плодородных районов располагались рядом с морем. Одновременно с этим арабская угроза c VII по X века привела византийцев к необходимости содержать сильный флот. Византийский флот, пожалуй, сыграл наиболее важную роль в успешной защите Константинополя во время двух арабских осад города. На протяжении всего этого периода военно-морские операции были неотъемлемой частью арабо-византийского противостояния, продолжавшегося вплоть до конца X века.

В то же время, как и в Римской империи, византийский военно-морской флот, даже в период своего наивысшего расцвета, в значительной степени играл второстепенное значение по отношению к сухопутным войскам. Этот факт наглядно иллюстрируется относительно скромными позициями адмиралов в имперской иерархии.

Ясно, однако, что постепенное снижение византийской военно-морской мощи в X и XI веках, когда она начала уступать на море Венеции и Генуе, имело важное долгосрочное значение для судьбы империи. Успех четвёртого крестового похода, который разрушил основы византийского государства, был в значительной степени обусловлен абсолютной беззащитностью империи на море. Этот процесс был инициирован самой Византией в IX веке, когда итальянцы стали всё чаще использоваться византийцами, чтобы компенсировать свою слабость на западе во время противостояния с арабами на востоке. Итальянские республики начали получать прибыль в качестве посредников в торговле между империей и Западной Европой. Однако неизбежно итальянские республики постепенно сошли с византийской орбиты и начали проводить свою собственную политику, и с конца XI века они перешли от защиты империи к её эксплуатации, а иногда и прямому грабежу.

Отсутствие сильного флота остро ощущалось византийцами в это время. Сильные и энергичные императоры, такие как Мануил Комнин, а позже Михаил VIII Палеолог, пытались возродить византийскую военно-морскую мощь, но даже после нанесения успешных ударов против венецианцев они просто заменили их генуэзцами и пизанцами. Торговля, таким образом, осталась в латинских руках, прибыль от неё продолжала уходить из империи, и после смерти императоров их достижения быстро сходили на нет. После 1204 года, с кратким исключением в царствование Михаила VIII, судьба теперь уже небольшого византийского флота была тесно связана с непостоянными союзами с итальянскими морскими республиками.

Общий обзор истории византийского флота чётко отражает колебания сил Византийской империи.

Примечания

Комментарии

Использованная литература и источники

Литература

• Ahrweiler, Hélène. Byzance et la mer. La Marine de Guerre, la politique et les institutions maritimes de Byzance aux VIIe—XVe siècles. — Paris: Presses Universitaires de France, 1966.
• Angelov, Dimiter. Imperial ideology and political thought in Byzantium (1204—1330). — Cambridge University Press, 2007. — ISBN 978-0-521-85703-1.
• Basch, Lucien. La voile latine, son origine, son évolution et ses parentés arabes (фр.) // Tropis VI, 6th International Symposium on Ship Construction in Antiquity, Lamia 1996 proceedings / Tzalas H.. — Athens: Hellenic Institute for the Preservation of Nautical Tradition, 2001. — P. 55—85.
• Bartusis, Mark C. The Late Byzantine Army: Arms and Society 1204—1453. — University of Pennsylvania Press, 1997. — ISBN 0-8122-1620-2.
• Bibicou, Helène. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/ahess_0395-2649_1958_num_13_2_2743 Problèmes de la marine byzantine] (фр.) // Annales. Économies, Sociétés, Civilisations. — Vol. 13, n^o 2. — P. 327—338.
• Birkenmeier, John W. The Development of the Komnenian Army: 1081–1180. — BRILL, 2002. — ISBN 90-04-11710-5.
• Bréhier, Louis. Les institutions de l’empire byzantin. — Paris: Albin Michel, 2000. — ISBN 978-2-226-04722-9.
• Bryer, Anthony Applemore Mornington. Shipping in the empire of Trebizond // The Mariner’s Mirror – Journal for the Society of Nautical Research. — 1966. — Vol. 52. — P. 3—12.
• Bury, John B. The Imperial Administrative System of the Ninth Century - With a Revised Text of the Kletorologion of Philotheos. — Oxford University Publishing, 1911.
• Campbell I.C. [www.uhpress.hawaii.edu/изданиеs/jwh/jwh061p001.pdf The Lateen Sail in World History] // Journal of World History. — 1995. — Vol. 6, № 1. — P. 1—23.
• Casson, Lionel. [books.google.com/?id=4Ls6MczXvBEC The Ancient Mariners: Seafarers and Sea Fighters of the Mediterranean in Ancient Times]. — Princeton University Press, 1991. — ISBN 978-0-691-01477-7.
• Casson, Lionel. Ships and Seamanship in the Ancient World. — Johns Hopkins University Press, 1995. — ISBN 0-8018-5130-0.
• Christides, Vassilios. The Raids of the Moslems of Crete in the Aegean Sea: Piracy and Conquest // Byzantion. — 1981. — Vol. 51. — P. 76—111.
• Christides, Vassilios. [ina.tamu.edu/library/tropis/volumes/3/Tropis%20III%20Proceedings%201989.pdf Byzantine Dromon and Arab Shini: The Development of the Average Byzantine and Arab Warships and the Problem of the Number and Function of the Oarsmen] // Tropis III, 3rd International Symposium on Ship Construction in Antiquity, Athens 1989 proceedings. — Hellenic Institute for the Preservation of Nautical Tradition, 1995. — P. 111—122.
• Christides, Vassilios. [www.deremilitari.org/resources/pdfs/christides.pdf Military Intelligence in Arabo-Byzantine Naval Warfare] // Byzantium at War (9th–12th c.) / K. Tsiknakis (ed.). — National Hellenic Research Foundation - Centre for Byzantine Research, 1997. — P. 269—281. — ISBN 960-7094-001-6.
• Cosentino, Salvatore. [www.reference-global.com/doi/pdf/10.1515/BYZS.2008.577 Constans II and the Byzantine navy] // Byzantinische Zeitschrift. — 2008. — Vol. 100, № 2. — P. 577—603. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0007-7704&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0007-7704]. — DOI:10.1515/BYZS.2008.577.
• Delgado, James P. Ships on Land // Catsambis, Alexis; Ford, Ben; Hamilton, Donny L. The Oxford Handbook of Maritime Archaeology. — Oxford University Press, 2011. — P. 182—191. — ISBN 978-0-19-537517-6.
• Dolley R. H. The Warships of the Later Roman Empire // The Journal of Roman Studies. — Society for the Promotion of Roman Studies, 1948. — Vol. 38. — P. 47—53. — DOI:10.2307/298170.
• Dotson, John. Venice, Genoa and Control of the Seas in the Thirteenth and Fourteenth Centuries // War at Sea in the Middle Ages and the Renaissance / John B. Hattendorf, Richard W. Unger (eds.). — Boydell Press, 2003. — P. 109—136. — ISBN 0-85115-903-6.
• Failler, Albert. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/rebyz_0766-5598_2003_num_61_1_2279 L’inscription de l’amiral dans la liste des dignités palatines] // Revue des études byzantines. — 2003. — Vol. 61. — P. 229—239. — DOI:10.3406/rebyz.2003.2279
• Friedman, Zaraza; Zoroglu, Levent. Kelenderis Ship—Square or Lateen Sail? // The International Journal of Nautical Archaeology. — 2006. — Vol. 35, № 1. — P. 108—116. — DOI:10.1111/j.1095-9270.2006.00091.x.
• The Age of the Galley: Mediterranean Oared Vessels since pre-Classical Times. — Conway Maritime Press, 2004. — ISBN 978-0-85177-955-3.
• Geanakoplos, Deno John. Emperor Michael Palaeologus and the West, 1258—1282: A Study in Byzantine-Latin Relations. — Harvard University Press, 1959.
• Guilland, Rodolphe. Études de titulature et de prosopographie Byzantines: les chefs de la Marine Byzantine: Drongaire de la flotte, Grand Drongaire de la flotte, Duc de la flotte, Mégaduc (фр.) // Byzantinische Zeitschrift. — 1951. — Vol. 44. — P. 212—240.
• Haldon, John F. Warfare, State and Society in the Byzantine world, 565—1204. — Routledge, 1999. — ISBN 1-85728-494-1.
• Harris, Jonathan. Byzantium and The Crusades. — Hambledon & London, 2006. — ISBN 978-1-85285-501-7.
• Heath, Ian. Armies of the Middle Ages, Volume 2: The Ottoman Empire, Eastern Europe and the Near East, 1300—1500. — Wargames Research Group, 1984.
• Heath, Ian; McBride, Angus. Byzantine Armies: AD 1118—1461. — Osprey Publishing, 1995. — ISBN 978-1-85532-347-6.
• Ibn Khaldūn. The Muqaddimah: An Introduction to History / Franz Rosenthal (ed. & transl.). — Princeton University Press, 1969. — ISBN 978-0-691-01754-9.
• Jenkins, Romilly. Byzantium: The Imperial Centuries, AD 610—1071. — University of Toronto Press, 1987. — ISBN 0-8020-6667-4.
• Kekaumenos. Στρατηγικὸν / Dimitris Tsoungarakis (ed. & transl.). — Athens: Kanakis Editions, 1996. — P. 268—273. — ISBN 960-7420-25-X.
• Oxford Dictionary of Byzantium / Alexander Kazhdan. — Oxford University Press, 1991. — ISBN 978-0-19-504652-6.
• Kollias, Taxiarchis G. Griechenland und das Meer. Beiträge eines Symposions in Frankfurt im Dezember 1996 / Evangelos K. Chrysos (ed.). — Mannheim, 1999. — P. 133—140.
• Lane, Frederic Chapin. Venice, a Maritime Republic: A Maritime Republic. — JHU Press, 1973. — ISBN 978-0-8018-1460-0.
• Le Monde Byzantin II – L’Empire byzantin (641–1204) / Jean-Claude Cheynet (ed.). — Paris: Presses Universitaires de France, 2006. — ISBN 978-2-13-052007-8.
• Lewis, Archibald Ross; Runyan, Timothy J. European Naval and Maritime History, 300—1500. — Indiana University Press, 1985. — ISBN 0-253-20573-5.
• Lilie, Ralph-Johannes. Byzantium and the Crusader States: 1096–1204. — Oxford University Press, USA, 1994. — ISBN 0-19-820407-8.
• MacCormick, Michael. Origins of the European Economy: Communications and Commerce, A.D. 300—900. — Cambridge University Press, 2002. — ISBN 978-0-521-66102-7.
• MacGeorge, Penny. Late Roman Warlords. — Oxford University Press, 2002. — ISBN 978-0-19-925244-2.
• George Akropolites: The History - Introduction, translation and commentary. — Oxford University Press, 2007. — ISBN 978-0-19-921067-1.
• Magdalino, Paul. The Empire of Manuel I Komnenos, 1143–1180. — Cambridge University Press, 2002. — ISBN 0-521-52653-1.
• Makrypoulias, Christos G. The Navy in the Works of Constantine Porphyrogenitus. — Graeco-Arabica. — Athens, 1995. — P. 152—171.
• Makris, George. The Economic History of Byzantium from the Seventh through the Fifteenth Century / Angeliki E. Laiou (ed.). — Dumbarton Oaks, 2002. — P. 91—100. — ISBN 0-88402-288-9.
• Mango, Cyril. The Oxford History of Byzantium. — Oxford University Press, 2002. — ISBN 0-19-814098-3.
• Michalopoulos, Dimitris; Milanos, Antonis. Ελληνικά Πλοία του Μεσαίωνα ("Greek Vessels of the Middle Ages"). — Evropi, 1994. — ISBN 960-253-028-6.
• Nicol, Donald MacGillivray. Byzantium and Venice: A Study in Diplomatic and Cultural Relations. — Cambridge University Press, 1992. — ISBN 0521428941.
• Nicol, Donald MacGillivray. The Last Centuries of Byzantium, 1261–1453. — Cambridge University Press, 1993. — ISBN 978-0-521-43991-6.
• Nicolle, David. Medieval Warfare Source Book: Christian Europe and its Neighbours. — Brockhampton Press, 1996. — ISBN 1-86019-861-9.
• Nicolle, David. Constantinople 1453: The End of Byzantium. — Praeger Publishers, 2005. — ISBN 978-0-275-98856-2.
• Norwich, John Julius. Byzantium: The Early Centuries. — Penguin Books, 1990. — ISBN 978-0-14-011447-8.
• Norwich, John Julius. Byzantium: The Decline and Fall. — Penguin Books, 1996. — ISBN 978-0-14-011449-2.
• Norwich, John Julius. Byzantium: The Apogee. — Penguin Books, 1999. — ISBN 978-0-14-011448-5.
• Phillips, Jonathan. The Fourth Crusade and the sack of Constantinople. — 2004. — ISBN 978-0-14-303590-9.
• Pomey, Patrice. The Kelenderis Ship: A Lateen Sail // The International Journal of Nautical Archaeology. — 2006. — Vol. 35, № 2. — P. 326—329. — DOI:10.1111/j.1095-9270.2006.00111.x.
• Pryor, John H. Geography, Technology, and War: Studies in the Maritime History of the Mediterranean, 649—1571. — Cambridge University Press, 1988. — ISBN 0-521-42892-0.
• Pryor, John H. War at Sea in the Middle Ages and the Renaissance / John B. Hattendorf, Richard W. Unger (eds.). — Boydell Press, 2003. — P. 83—104. — ISBN 0-85115-903-6.
• Pryor, John H.; Jeffreys, Elizabeth M. The Age of the ΔΡΟΜΩΝ: The Byzantine Navy ca. 500—1204. — Brill Academic Publishers, 2006. — ISBN 978-90-04-15197-0.
• Runciman, Steven. Byzantine Civilisation. — Taylor & Francis, 1975. — ISBN 978-0-416-70380-1.
• Scafuri, Michael P. [nautarch.tamu.edu/Theses/pdf-files/Scafuri-MA2002.pdf Byzantine Naval Power and Trade: The Collapse of the Western Frontier]. — Texas A & M University, 2002.
• Setton, Kenneth M. [books.google.com/books?id=i4OPORrVeXQC The Papacy and the Levant (1204—1571), Volume II: The Fifteenth Century]. — DIANE Publishing, 1978. — ISBN 0-87169-127-2.
• [www.fordham.edu/halsall/basis/AnnaComnena-Alexiad.html The Alexiad] / Elizabeth A. Dawes (ed.). — L.: Routledge & Kegan Paul, 1928.
• [books.google.com/?id=lK5wIPb4Vi4C The chronicle of Theophanes: an English translation of anni mundi 6095–6305 (A.D. 602–813)] / Harry Turtledove. — University of Pennsylvania Press, 1982. — ISBN 978-0-8122-1128-3.
• Tougher, Shaun. The Reign of Leo VI (886–912): Politics and People. — BRILL, 1997. — ISBN 90-04-09777-5.
• Treadgold, Warren T. A History of the Byzantine State and Society. — Stanford University Press, 1997. — ISBN 0-8047-2630-2.
• Treadgold, Warren T. Byzantium and Its Army, 284—1081. — Stanford University Press, 1998. — ISBN 0-8047-3163-2.

Ссылки

• Византийский флот: тематические медиафайлы на Викискладе

Византия   Морской портал

Отрывок, характеризующий Византийский флот

– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.