Викторианская медицина

Викторианская эпоха (1837—1901) — период правления королевы Виктории в Англии. Будучи одним из самых долгоправящих монархов в истории, Виктория пробыла на троне 63 года и стала символом Британской империи второй половины XIX века. Викторианская эпоха характеризуется, с одной стороны, отсутствием крупных войн, с другой — промышленным переворотом и урбанизацией. Одним из последствий быстрого развития промышленности стало ухудшение экологической и санитарной обстановки в больших городах, что губительно сказывалось на здоровье их жителей.

Необходимо отметить, что многие черты, характерные для английской медицины во второй половине XIX — начале ХХ века, относятся и к другим европейским странам в тот же временной период.

Экологическая обстановка

Со второй половины XIX века в связи с ростом городов и развитием промышленности, экологическая ситуация в крупных городах и промышленных центрах стремительно ухудшается.

Знаменитые лондонские туманы — это, в сущности, фабричный и бытовой угольный смог, смешивающийся с испарениями Темзы.

В 1853 году в заметках «Блуждания по Лондону» Макс Шлезингер писал: «Туман совершенно непригоден для дыхания: воздух одновременно кажется серовато-желтым, оранжевым и черным, он влажный, густой, зловонный и просто удушающий». Туман, смешанный с угольной пылью, оседал в легких, вызывая различные заболевания дыхательной системы, а также осложнял жизнь хроническим больным и увеличивал среднюю смертность по меньшей мере вдвое в самые неблагоприятные дни. Случаи смерти от асфиксии, случавшиеся чаще всего в ночное время и вызываемые преимущественно отравлением сероводородом или нехваткой кислорода, медицина XIX века объясняла, согласно теории миазмов — ядовитых испарений в воздухе, естественным образом выделяющихся из-под земли при землетрясениях или поднимающихся с болот и разносимых ветром. В разгар промышленной революции и стремительного освоения новых технологий люди мало задумывались о таких понятиях как загрязнение окружающей среды и токсичность. Множество освоенных в викторианскую эпоху нововведений таили в себе опасность: например, химические краски с добавлением свинца и мышьяка, которые использовались для окрашивания ткани и стен домов, а также при изготовлении обоев. Среди симптомов отравления тяжелыми металлами: головная боль, рвота и колики, нарушения нервной системы вплоть до паралича.

То же самое касается и пищи, особенно хлеба — основного продукта питания бедняков — в который производители добавляли всевозможные примеси, чтобы увеличить объем и сократить затраты. В низкокачественном хлебе, доступном низшим слоям населения, доля примесей (мел, сульфаты, гипс) могла составлять до одной трети. У детей и ослабленных взрослых такой хлеб мог вызвать диарею, приводящую к смерти.

Кроме того, стремительное переселение людей в города в поисках работы означало рост трущоб. Вкупе с нищенским материальным положением большинства рабочих, низким уровнем защиты труда, вовлечением в работу на фабриках максимально социально незащищенных слоев населения — женщин и детей, — все это создавало благоприятную среду для распространения инфекционных болезней, особенно брюшного тифа и холеры, пришедших в XIX веке на смену чуме.

Канализация

Веками во многих европейских городах ближайшая река служила как источником питьевой воды, так и местом, куда сливались и выбрасывались многочисленные отходы. Лондонская канализация представляла собой канавы для стока нечистот, проложенные с небольшим уклоном к Темзе, уносящей стоки в море. Сточные канавы быстро переполнялись, помои и отходы жизнедеятельности людей заливали улицы и рыночные площади, попадали в дома. Когда выгребные ямы переполнялись, их содержимое отводилось по примитивным дренажным трубам в полуоткрытую сточную канаву, проложенную посередине улицы. Жидкость из выгребных ям часто размывала фундаменты, стены и полы жилых домов. Дренажные трубы засорялись, при этом нечистоты разливались под домом и загрязняли колодцы, резервуары с питьевой водой и водопроводы. Из-за скопления метана канализационные трубы часто взрывались, что порою приводило к человеческим жертвам.

К 1815 году население Лондона, стремительно увеличиваясь, достигло 3 миллионов человек. Кроме того, появились сливные туалеты, регулярно очищать выгребные ямы не успевали, и власти официально постановили вывести всю канализацию города (около 200 тысяч сливных ям) в Темзу, причем не ниже по течению, а непосредственно в черте города. Лето 1858 года ознаменовалось для Лондона «великим зловонием» — из-за жаркой погоды вода зацвела, и запах нечистот усилился настолько, что это сказалось на работе Палаты общин: пришлось использовать шторы, пропитанные хлорной известью.

Создателем новой системы канализации Лондона был инженер Джозеф Базэлджет. Его проект был одобрен еще в 1855 году и на момент «великого зловония» строительство шло уже несколько лет. Продуманная и созданная Базэлджетом система оказалась простой и эффективной, она не только помогла (пусть и не сразу) справиться с загрязнением вод Темзы, но и стала одним из «семи чудес индустриального мира» и функционирует до сих пор.

Социальная обстановка

Население Англии за полвека увеличилось почти в два раза с 16,8 млн в 1851 году до 30,5 миллионов в 1901-м, и на 57% выросло количество врачей и хирургов с 14,4 тыс в 1861 году до 22,7 тыс в 1901-м (из них 212 были женского пола). То есть, на каждую 1000 человек приходилось 0,7 врачей. Средний возраст мужчин составлял: в 1821 году — 25,13 лет; в 1841 году — 25,49 лет; в 1851 году — 25,87 лет. Такое незначительное увеличение среднего возраста за три десятилетия свидетельствует о том, что рост населения происходил за счет молодежи.

Согласно статистике, в середине XIX века средняя продолжительность жизни составляла от 15 до 40 лет (естественно, с учетом детской смертности) в зависимости от класса, профессии и местности. Тот факт, что продолжительность жизни была выше в селах, чем в городах, говорит о том, что неблагоприятные факторы городской среды перевешивали большую, в сравнении с селами, доступность медицинской помощи.

В 1848 году был принят Закон об общественном здравоохранении (англ. Public Health Act 1848): в городах начали активно прокладывать канализацию и открывать общественные уборные, проверялось качество воды. Для борьбы с инфекционными заболеваниями появилась профессиональные бригады дезинфекторов, которые собирали личные вещи больного и подвергали их термической обработке в специальной печи, а с 1853 года началась всеобщая принудительная вакцинация от оспы.

Возросло количество больниц и лазаретов, причем подавляющее большинство этих заведений было для бедняков и рабочих, и существовало за счет государства или благотворительных организаций, так как одним из критериев принадлежности к обеспеченному среднему или высшему классу была возможность позволить себе вызывать врача на дом и получать лечение в домашних условиях. То же самое относится и к родам — обеспеченные женщины рожали дома, лишь при необходимости прибегая к услугам врача, роддома и родильные отделения предназначались для женщин из самых малообеспеченных слоев.

Персоналии

• Eganderson.jpg

  Элизабет Гаррет Андерсон (1836—1917) — английская женщина-врач и деятель феминистического движения. Во многом благодаря Андерсон и её многолетней борьбе были сняты многие из ограничений для женщин в профессиональной медицине.

• Francis Galton 1850s.jpg

  Сэр Фрэнсис Гальтон (1822—1911) — английский ученый множества академических направлений, известный своими исследованиями человеческого интеллекта. Одни из основоположников учения евгеники.

• Florence Nightingale.jpg

  Френсис Найтингейл (1820—1910) — сестра милосердия и общественный деятель. Добилась оснащения больниц системами вентиляции и канализации; чтобы больничный персонал проходил необходимую подготовку; и велась строгая статистическая обработка всей информации.

• JamesYoungSimpson.png

  Сэр Джеймс Янг Симпсон (1811—1870) — шотландский акушер, гинеколог и хирург, первый применивший наркоз, сперва эфиром, а затем хлороформом при всякого рода операциях. Разработал способ профилактического поворота плода и усовершенствовал некоторые медицинские инструменты.

• Johnsnow.jpg

  Джон Сноу (1813—1858) — один из основателей современной эпидемиологии и более всего известен за свою работу по изучению вспышки холеры в Лондоне в 1854 году; один из пионеров внедрения анестезии в медицине.

• John Russell Reynolds.jpg

  Джон Рассел Рейнольдс (1828—1896) — терапевт, невролог и фармаколог, доктор медицины, редактор и автор капитального труда «System of Medicine»; занимался исследованиями эпилепсии и лечебных свойств конопли.

• Victor Horsley.jpg

  Виктор Хорсли (1857—1916) — нейрофизиолог, хирург, основоположник мировой нейрохирургии. Произвел первую операцию по удалению спинальной опухоли, внес большой вклад в лечение микседемы и многих нейрохирургических заболеваний.

• Joseph Lister, 1st Baron Lister (1827 – 1912) surgeon Wellcome M0002551.jpg

  Джозеф Листер (1827—1912) — крупнейший английский хирург и учёный, создатель хирургической антисептики; автор многих работ по анатомии, гистологии и микробиологии.

Инфекционные заболевания

Детские болезни

Термин «детские болезни» применяется к инфекционным заболеваниям, которыми болеют в основном в детском возрасте, к ним относятся: корь, краснуха, скарлатина, дифтерия, коклюш, эпидемический паротит (свинка) и другие. До открытия и внедрения антибиотиков в середине ХХ века эти болезни, сейчас практически побежденные, часто приводили к смерти новорожденных и детей более старшего возраста.

Детская смертность статистически разнилась в зависимости от класса и материального состояния родителей. В то время как в обеспеченных семьях детям могли обеспечить надлежащий уход и лечение в случае необходимости, дети из малообеспеченных семей зачастую не получали даже достаточно хорошего питания и приемлемых санитарных условий, не говоря уже о лечении. Кроме того, в викторианской Англии существовали так называемые «погребальные клубы», в которых можно было застраховать жизнь своего ребенка, чтобы в случае его смерти получить деньги на похороны (при этом сумма была на несколько фунтов больше, чем обходились самые дешевые похороны). Известные случаи намеренного умерщвления детей, а также намеренного неоказания медицинской помощи ребенку с целью получения этих денег.

Из девяти детей королевы Виктории все девять достигли взрослого возраста (хотя Виктория была носительницей гена гемофилии и передала его своим детям, поэтому впоследствии многие ее внуки и правнуки, страдавшие нарушением свертываемости крови, умирали в детстве или в относительно молодом возрасте от травм и несчастных случаев). Третий ребенок Виктории, Алиса, герцогиня Гессенская, умерла в возрасте 35-ти лет от дифтерии, поразившей гессенский двор в 1878 году. От болезни скончалась и ее младшая дочь, четырехлетняя Мэй. Утешая своего больного сына после этого известия, герцогиня поцеловала его, в результате чего заразилась сама и скончалась.

Архиепископ Кентерберийский, Арчибальд Тэйт, потерял пятерых детей, скончавшихся в 1856 году от скарлатины. Еще одной опасностью, могущей привести к смерти, были детские бутылочки с узкой трубкой и резиновой соской на конце. Эти трубки невозможно было промыть или стерилизовать. Считалось, что бутылочки можно менять не чаще, чем раз в несколько недель, в следствие чего в трубке накапливались бактерии, вызывающие у детей диарею, зачастую приводящую к смерти.

Викторианцы тяжело переживали смерть детей, что нашло отражение в викторианском культе смерти: в моду вошли траурные украшения из волос покойных, посмертные фотографии (в том числе множество детских), «траурные куклы», которые помещали на могилу умершего ребенка. Также тема детской смертности нашла отражение в литературе того времени, в произведениях Диккенса, Олкотт, Гаскелл и других. Так, читающая публика по всему миру была поражена и опечалена смертью малышки Нелл, главной героини романа Чальза Диккеса «Лавка древностей».

Холера

Холера — это острая кишечная инфекция, вызываемая холерным вибрионом и приводящая к тяжелому обезвоживанию, без лечения оканчивающемуся смертью. Холерный вибрион был впервые открыт Филиппо Пачини в 1854 году (что было проигнорировано медиками из-за преобладания среди итальянских учёных теории о заражении холерой миазмами через воздух). Вибрион был повторно и независимо обнаружен Робертом Кохом в 1883 году.

Хотя холера известна с глубокой древности, до XIX века заболевание локализовалось на юге Азии. В 1829 году болезнь из Индии по торговым путям проникла в Европу и Северную Америку и не покидала эти регионы в течение почти сотни лет. Холеру называли «чумой XIX века», поскольку она заняла место бубонной чумы, считавшейся уже побежденной в развитых странах, и приносила столь же чудовищное опустошение.

Всего в результате холеры умерли десятки миллионов человек по всему миру и сотни тысяч в Великобритании. Так, в ходе двухлетней эпидемии в Англии и Уэльсе в 1840-х годах умерло около 52,000 человек, из них в Лондоне — 14,137 умерших. В 1849 в портовом городе Ливерпуле умерло 5,308 человек.

Заражение в сентябре 1854 года нескольких сотен человек в самом центре Лондона шокировало викторианскую Англию и, благодаря исследованиям Джона Сноу, стимулировало усовершенствование систем водоснабжения и канализации.

Джон Сноу скептически относился к господствовавшей в то время «теории миазмов», согласно которой причиной болезней типа холеры и чумы был «нездоровый воздух». Сноу опросил местных жителей и пришёл к выводу, что источником распространения холеры является водоразборная колонка на Брод-стрит. Сноу не смог определить опасность воды лабораторными методами, однако со всей настойчивостью смог убедить местные власти снять с колонки рукоять насоса. Публика расценила это событие как причину прекращения эпидемии, однако вполне могло быть, что вспышка холеры уже шла на спад.

Туберкулез

Туберкулез лёгких или чахотка — медленно прогрессирующее инфекционное заболевание, поражающее лёгкие. Классические симптомы туберкулёза — длительный кашель с мокротой, иногда с кровохарканьем, появляющимся на более поздних стадиях, лихорадка, слабость, ночная потливость и значительное похудение. Туберкулез в XIX веке поражал все слои населения, включая аристократию, хотя более всего ему были подвержены заключенные и работники прядильных фабрик, где туберкулез распространялся вместе с пухом и пылью. Считается, что именно туберкулез выкосил всю семью Бронте: две старшие дочери Патрика Бронте умерли в 1825 году в детском возрасте, а четверо младших детей скончались до сорока лет. Бренуэлл и Эмили умерли в 1848 году, через несколько месяцев — Энн в возрасте двадцати девяти лет, и, наконец, в 1855 году Шарлотта, дожившая до тридцати восьми (впрочем, в отношении Шарлотты, смерть которой наступила от истощения, биографы предполагают разные причины смерти).

В середине XIX века в среднем 60,000 детей умирали ежегодно от туберкулеза. От туберкулеза умерла в 1851 году старшая дочь Чарльза Дарвина — десятилетняя Энни. Смерть горячо любимой дочери стала последней каплей, которая отвратила уже сомневающегося Дарвина от идеи всеблагого Бога.

Из-за неспешного развития и невыраженности симптомов, многие из которых схожи с другими заболеваниями, туберкулез зачастую диагностировали слишком поздно. Туберкулез на начальных стадиях в то время считался даже привлекательным — у женщин, пораженных этой болезнью, был бледный цвет лица (что объяснялось выхаркиванием «плохой», «грязной» крови и очищением организма) и блестящие, выразительные за счет расширенных зрачков глаза. Чтобы добиться такого же эффекта многие здоровые женщины капали в глаза белладонну и натирали кожу разными средствами, в том числе с содержанием свинца и мышьяка.

Для лечения туберкулеза применялись всевозможные средства, однако, большинство из них были малоэффективны, поскольку туберкулез плохо поддается даже современному лечению.
Типичные методы лечения чахотки в XIX веке включали в себя:

• Кровопускание. Поскольку одним из симптомов болезни было кровохарканье, которое, с точки зрения теории гуморов, указывает на избыток крови, удаление «лишней», «грязной» крови должно было способствовать исцелению.
• Смена климата. Эмпирически было замечено, что чахотка прогрессирует быстрее во влажном и холодном климате, а наиболее благоприятными для больного условиями является чистый морской воздух и теплая погода. По качествам атмосферы деревня считалась лучше города, юг — лучше севера, высокая хорошо проветриваемая местность лучше низин (за исключением приморских курортов).
• Самыми распространенными рекомендациями были соблюдение диеты и частые прогулки на свежем воздухе. Поскольку причину туберкулеза видели во всякого рода неумеренности и волнении, врачи предписывали есть простую пищу без выраженного вкуса и запаха (бульоны, рис, несладкие плоды, молоко).

Тиф

Тиф — острое инфекционное заболевание, сопровождающееся лихорадкой и интоксикацией. Наиболее известны сыпной тиф, брюшной тиф и возвратный тиф. До первой половины XIX века эти группы заболеваний считались одним. Брюшной тиф был выделен в отдельную группу в 1829 году, а возвратный тиф — в 1843 году. Сыпной и возвратный тиф переносятся паразитами человека (вши, клещи), брюшной тиф — через зараженную воду, реже бытовым путем (см. статью: Тифозная Мэри).

Заболеваемость тифом увеличивается в военное время, а также в условиях скученности людей при плохой санитарии, как это происходило в рабочих трущобах. После эпохи Наполеоновских войн тиф снова активировался в конце 1830-х, затем — в 1846—49 годах во время Великого голода в Ирландии. Из Ирландии вместе со спасающимися от голода иммигрантами тиф проник Англию, где его стали называть «ирландской лихорадкой». Тем же путем болезнь распространилась на Северную Америку, где унесла огромное количество жизней. В Канаде, бывшей тогда британской колонией, в 1847—48 годах умерло от тифа 20,000 человек.

Брюшной тиф, распространяясь тем же путем, что и холера, зачастую поражал одновременно с ней те же регионы, что приводило к еще большему количеству жертв. Эпидемия 1848 года была особенно тяжелой для Англии, потому что в стране одновременно свирепствовали тиф, холера и грипп. Такие явления побуждали современников предполагать родственность упомянутых болезней и возможность перехода одной болезни в другую — например, грипп рассматривался как начальная стадия холеры.

Считается, что именно брюшной тиф стал причиной смерти принца Альберта, мужа королевы Виктории. Однако современные исследователи сомневаются в этом диагнозе, так как Альберт страдал от болей в области живота по крайней мере за два года до смерти. Возможной причиной его смерти мог стать рак желудка, хотя нельзя исключать, что брюшной тиф действительно совпал с неким хроническим заболеванием. Брюшным тифом болел и принц Уэльский, будущий король Эдуард VII — однако, в отличие от своего отца, с благополучным исходом.

Методы лечения

Хирургия

В XIX веке хирургия продолжала стремительно развиваться. В военное время широко практиковались ампутации конечностей, необходимые при возникновении некроза или раздроблении костей. Из-за отсутствия анестезии ампутации требовалось производить как можно быстрее, от 30 секунд до нескольких минут. Для того, чтобы уменьшить кровопотерю при операциях на конечностях, использовались специальные приспособления для сжатия артерий в районе плеча или бедра. Широко практиковалось операбельное лечение различных крупных опухолей, например, удаление груди при раке молочной железы.

До открытия наркоза (1846), антисептики (1867) и переливания крови, наиболее частыми причинами смерти пациентов во время операбельного вмешательства были потеря крови, шок или послеоперационный сепсис. Первые попытки осуществить переливание крови производились еще до ХХ века, однако из-за отсутствия представления о совместимости групп крови успех такого вмешательства зависел от воли случая. Два известных успешных переливания крови от человека к человеку в XIX веке были осуществлены британским акушером Джеймсом Бланделлом в 1818 и петербургским акушером А.М. Вольфом в 1832 году: в обоих случаях кровь переливалась роженицам от их мужей, в обоих случаях кровь подошла и переливание помогло спасти жизни женщин. Лишь в 1900 году Карл Ландштейнер открыл первые три группы крови.

Со второй половины 1840-х начинается эра внедрения наркоза в оперативную хирургию. В 1846 году американский химик Джексон и зубной врач У. Мортон применили вдыхание паров диэтилового эфира при удалении зуба. В том же году американский хирург Уоррен удалил опухоль шеи под эфирным наркозом. В 1847 году английский акушер Дж. Симпсон для наркоза применил хлороформ и добился выключения сознания и потери чувствительности. Так было положено начало общему обезболиванию — наркозу.

В 1860-е английский хирург Джозеф Листер, развив теорию своего предшественника, Луи Пастера, открыл метод антисептики при помощи карболовой кислоты: вещество распыляли в операционной, омывали им руки хирурга, а после операции накрывали рану марлей, пропитанной карболкой.

Наркотики

С 1840-х годов до начала ХХ века в Великобритании употребление наркотических веществ было чрезвычайно распространено. Некоторые исследователи связывают это с жесткими антиалкогольными законами, из-за которых опиум, считавшийся лекарственным средством, стоил дешевле, чем алкоголь. Опиумная наркомания была чрезвычайно распространена в Англии, где, по некоторым данным, 5% населения регулярно употребляли опиум.

Средства с содержанием опиума, например, лауданум (опийная настойка на спирту; в 25 каплях лауданума содержалось около 60 мг или 1 гран опиума), считались универсальными лекарствами от множества болезней, распространялись свободно, стоили относительно недорого и рекомендовались даже детям. Наркотики использовались как средство от диареи, от бессонницы, для лечения нервных болезней, как доступное обезболивающее при всех видах боли, как средство от простуды и кашля.

В некоторых семьях наркотики и алкоголь использовались как успокоительное и снотворное средство для маленьких детей. Зачастую младенцы, находящиеся постоянно в состоянии наркотического опьянения, умирали не от передозировки, а от голода, поскольку наркотики резко снижали их аппетит и сонный ребенок не мог активно сосать грудь.

Несмотря на то, что негативные последствия наркотической зависимости осознавались уже тогда, производители наркотических «лекарств» заявляли в рекламе, что все негативные эффекты ими удалены, и лекарства на основе наркотических веществ продолжали активно использоваться и в первой половине XX века. В Англии первый закон, ограничивающий оборот наркотиков, был принят в 1868 году: было запрещено употребление опиума без назначения врача.

Кровопускание

Практика медицинского кровопускания основывается на античной теории гуморов — четырех основных жидкостей, баланс которых определяет здоровье человека. Согласно учению Гиппократа, в теле человека циркулируют четыре вида жизненных соков: кровь, флегма (слизь), желчь и черная желчь. Согласно этой теории, господствовавшей в европейской медицинской науке в течение двух тысячелетий, болезнь вызывает дисбаланс жидкостей, который можно восстановить, удалив избыток одной из них. Кровопускание осуществлялось двумя основными методами: с помощью пиявок (гирудотерапия) и путем надрезания вены, например, ланцетом или скарификатором. Объем выпускаемой таким способом крови составлял от нескольких десятков до сотен миллилитров.

Явным признаком избытка крови, требующей удаления, были любые кровотечения, в том числе менструальные, а также воспалительные процессы. Хотя уже со второй половины XIX века в медицинской среде начали высказываться мнение о нецелесообразности кровопускания, метод пользовался большой популярностью вплоть до начала ХХ века.

Гомеопатия

Гомеопатия — это метод альтернативной медицины, не признаваемый сегодня, суть которого сводится к лечению микроскопическими дозами лекарственного вещества. Собственное учение о гомеопатии создал в конце XVIII века Христиан Фридрих Ганеман (1755—1843), адаптировав античный принцип «лечить подобное подобным» и проведя ряд собственных опытов, которые подтвердили его теорию. C 1790-х до своей смерти Ганеман пропагандировал и распространял свое учение, у которого тут же нашлись последователи.

Гомеопатия, как и другие нетрадиционные методы лечения, завоевала популярность в среде среднего класса, поскольку по социальным нормам того времени обеспеченному человеку считалось неприличным посещать больницы для бедных, в то время как услуги частного врача были слишком дороги. Гомеопатия же представляла собой альтернативу.

В Англии гомеопатия введена доктором Фредериком Куином, учеником Ганемана, который организовал Британское Гомеопатическое общество в 1844 году и основал Лондонскую гомеопатическую больницу в 1849 году. Со второй половины — конца XIX века в Англии существовало несколько конкурирующих направлений гомеопатии. Значимым гомеопатическим обществом был т.н. Куперовский клуб, куда входили четыре человека: Роберт Томас Купер (1844—1903), Томас Скиннер (1825—1906), Джеймс Комптон Бернетт (1840—1901) и Джон Генри Кларк (1853—1931). Они встречались еженедельно в Лондоне, чтобы обсудить все гомеопатические вопросы, примерно на протяжении периода 1880—1900-х годов.

Рабочий вопрос

Профессиональные заболевания

Самыми уязвимыми для разного рода травм и профессиональных заболеваний были рабочие фабрик и шахт. Помимо плохого питания, низкого уровня гигиены, изнуряющего физического труда по 12-16 часов в сутки, рабочие страдали от вредных и ядовитых отходов производства, таких как тяжелые металлы и угольная пыль. Кроме того, нередкими были несчастные случаи на производстве — взрывы и аварии на фабриках и шахтах, спровоцированные, с одной стороны, низкой квалификацией самих рабочих, которые пренебрегали индивидуальными мерами предосторожности, с другой — жадностью промышленников, не заботящихся о безопасности производства.

• Астма, сопровождающаяся выхаркиванием угольной пыли, называлась в среде шахтеров «черные плевки»; работавшие под землей в течение нескольких лет потом страдали от этого недуга до конца жизни, даже когда уже давно не спускались в шахты.

• Женщины и девушки, изготавливающие спички, нередко страдали от некроза челюсти, вызванного фосфором. Рабочие вдыхали фосфор, ели, склонившись над фосфорной массой, наспех мыли руки, а при зубной боли натирали десны все той же фосфорной спичкой. Результатом было отравление, которое доктора описывали в цветистых подробностях: сначала пациент жаловался на зубную боль и нарывы на деснах, из нарывов сочился гной, выпадали зубы, постепенно обнажались кости челюсти, начинался некроз. Через несколько лет пациент умирал, а если все же излечивался, до конца дней оставался изуродованным. Подробнее см. статью: Забастовка работниц лондонской спичечной фабрики (1888)

• После того как в 1840-х на север Англии начали завозить альпаку, верблюжью шерсть и мохер, среди работников ковровых заводов разразилась эпидемия сибирской язвы, и вспышки продолжались вплоть до 1890-х. В первый день больной жаловался на затрудненное дыхание, головокружение, озноб, боль в горле, рвоту и сонливость, на второй лежал пластом, а к третьему успевал умереть. В Англии сибирскую язву называли Woolsorter's Disease (т.е. «болезнь сортировщиков шерсти»).

• Профессиональной болезнью трубочистов был рак кожи от постоянного воздействия сажи, насыщенной канцерогенными веществами. На очистке дымоходов работали мальчики с 4-6 лет, и годам к двадцати они закономерно приобретали рак кожи и в особенности часто — рак мошонки. Открыл само явление канцерогенности знаменитый хирург Персиваль Потт, работавший в лондонской больнице Святого Варфоломея. В 1775 году он описал злокачественную опухоль, которую назвал «рак трубочиста». У самих трубочистов она называлась «сажевая бородавка». Вначале на коже мошонки возникает болезненная язва. Затем она прорастает в яичко, которое разбухает и твердеет. Опухоль быстро даёт метастазы в пах и брюшную полость, что приводит к мучительной смерти. Это открытие привело к принятию в 1788 году одного из первых законов по охране труда — запрет привлекать к очистке труб детей младше 8 лет. Борьба с «раком трубочиста» продолжалась весь XIX век.

• Работники прядильных фабрик страдали от множества различных профессиональных заболеваний. Высокая температура воздуха (20-26 °С), влажность 85% и насыщенность воздуха пухом и пылью создавали отличные условия для распространения легочных заболеваний — биссиноза, бронхита, астмы, туберкулеза, а также кожных и глазных инфекций.

Рабочее законодательство

Рабочий вопрос остро звучал в Великобритании со второй половины XVIII века. Однако все принимаемые с того времени законы по охране труда были мало- и вовсе неэффективными по той причине, что в них отсутствовал механизм контроля государства за их исполнением. Лишь в 1833 году была учреждена должность королевского инспектора, имевшего право контролировать условия труда. Возраст, с которого дети могли начинать работать, был ограничен 13-ю годами; запрещалась ночная работа лиц моложе 18 лет; и рабочая (неделя) ограничивалась 48 часами. Недостатки первых законов попробовали учесть — теперь инспекторы имели существенные полномочия и имели право на полицейские меры в отношении нарушителей. Закон имел серьёзные недостатки, но его принятие стало большим шагом вперёд.

В новом законе 1864 года были установлены требования проветривать рабочие помещения, а в законе 1878 года — установить отсосы для удаления пыли от источников ее образования. В законе 1901 года описывались не только требования, но и методы их выполнения. Также документ содержал требования, ограничивавшие воздействие на рабочих некоторых промышленных токсических веществ: первым вредным веществом, использование которого было запрещено, стал жёлтый (неочищенный белый) фосфор, вызывающий отравления и заболевания у работников.

Женское здоровье

Беременность и роды

Идеалом женщины в викторианскую эпоху считалась степенная хозяйка дома, а главным предназначением — рождение детей. Пример подавала сама королева Виктория, произведшая на свет девять детей. Хотя средняя рождаемость падала на протяжении всего XIX века — с 7 детей на семью в начале века до 5,42 в последней четверти — рождение десяти и более детей было совершенно нормальным явлением. Частые беременности, даже удачные, являются тяжелым испытанием для женщины, поскольку истощают организм и могут привести ко множеству проблем со здоровьем — начиная от разрушения зубов из-за нехватки кальция и заканчивая выпадением матки.

Кроме того, сам процесс родов был опасен — до 1860-х, когда Джозеф Листер открыл антисептику, женщин по всей Европе убивала загадочная болезнь — родильная горячка, распространявшаяся эпидемически в роддомах. Господствовавшая до второй половины XIX века миазматическая теория не могла объяснить природу родильной горячки, уносившей жизни миллионов женщин.

Показательна история венгерского врача И.Ф. Земмельвайса: в 1847 году он первым, на двадцать лет раньше Листера, предположил, что «родильную горячку» заносят роженицам врачи, принимающие роды сразу после анатомической практики в морге. Обязав весь персонал больницы дезинфицировать руки до и после каждой процедуры, Земмельвайс добился снижения смертности рожениц в семь раз. Однако открытие Земмельвайса вызвало резкую волну критики как против его открытия, так и против него самого — коллеги поднимали Земмельвейса на смех и даже травили его. Директор клиники, доктор Клейн, запретил Земмельвейсу публиковать статистику уменьшения смертности после внедрения стерилизации рук и изгнал его с работы.

До повсеместного внедрения антисептики, а затем асептики в больницах и роддомах, домашние роды были однозначно более безопасными для женщин, чем роды в стенах казенного помещения. Следует помнить, что в викторианскую эпоху представители среднего и высшего классов получали лечение на дому, а больницы и родильные отделения предназначались для низших слоев общества. Одним из безусловно значимых достижений викторианской медицины является применение обезболивания при родах. Дискуссию о моральной допустимости такого метода, развернувшуюся между религиозными фанатиками, считавшими боль в родах частью «божьего замысла», и сторонниками обезболивания, прекратила в пользу последних сама королева Виктория. В 1853 году при появлении на свет восьмого ребенка королевы, Леопольда, врач Джон Сноу применил хлороформ. Виктория, очень любившая своих детей, но плохо переносившая все, что связано с вынашиванием, родами и лактацией, была очень впечатлена чудесным средством и использовала его снова в 1857 году при рождении её девятого и последнего ребёнка, Беатрисы, а также советовала его другим.

Если тема беременности в обществе стыдливо обходилась стороной, то темы, связанные с контролем рождаемости, находились под строжайшим табу. Аборты были официально запрещены в Англии еще в 1803 году, а в 1861 году «Закон о преступлениях против личности» ужесточил наказание — теперь аборт карался заключением от трех лет до пожизненного, причем наказанию подвергались как женщина, так и лицо, выполнившее аборт. В 1877 году Анни Безант и Чарльз Брэдлоу (известные бунтари своей эпохи) были осуждены за публикацию пособия по контрацепции. Однако в том же году была сформирована Мальтузианская лига (по имени экономиста и священника Томаса Роберта Мальтуса. Согласно сформулированной Мальтусом теории, неконтролируемый рост населения вскоре должен привести к истощению средств существования и массовому голоду. Главную проблему и Мальтус, и его последователи видели в рабочем классе, представители которого, живя в нищете, неконтролируемо размножаются.

На фоне всеобщего замалчивания и отрицания проблем процветали подпольные аборты и разного рода шарлатанские или попросту смертельно опасные методы, обещавшие женщинам избавление от нежелательной беременности. Например, в 1890-е популярность завоевали «свинцовые пилюли» — они были малоэффективны как абортивные средства (иногда женщины выпивали несколько десятков пилюль безо всякого эффекта), зато ядовиты сами по себе и нередко приводили к тяжелому отравлению и даже смерти женщины.

Корсеты

Корсет являлся обязательным элементом женского костюма с XVIII до первый десятилетий XX века (за исключением эпохи ампирной моды около 1800—1820 гг). Любой корсет, особенно тугой шнуровки, стягивал грудь, сокращая объем легких и затрудняя дыхательную деятельность. Женщине в корсете приходилось полагаться на вспомогательные дыхательные мышцы, что вызывало поверхностное (ключичное или реберное) дыхание. Отсюда частые обмороки у девушек и женщин, случавшиеся от малейшего волнения или физической активности. Первой помощью при такого рода неприятностях было ослабить на человеке одежду и поднести духи или нюхательную соль. Если корсет начинали носить в детском и подростковом возрасте, когда кости еще податливы, он вызывал необратимые деформации ребер. Пережатые ребра становились хрупкими и могли сломаться и проткнуть легкие или печень. Кроме того, могли сломаться и вонзиться в тело жесткие пластинки самого корсета (в основном их делали из металла или китового уса).

Основная опасность была связана с репродуктивной системой — мода на ношение специальных «корсетов для беременных» (по своей конструкции мало отличавшихся от обычных), вопреки рекламе того времени, на практике часто приводила к выкидышам, тяжелым родам, а также инвалидности у детей.

Вред от ношения тугих корсетов был очевиден медикам уже тогда: викторианские врачи не уставали напоминать о нем женщинам на протяжении всей второй половины XIX века. Корсет называли виновником десятка болезней, от рака до искривления позвоночника, деформаций ребер и смещения внутренних органов, болезней дыхания и кровообращения, врожденных пороков, выкидышей и «женских недомоганий», а также медицинских травм, вроде переломов ребер и колотых ран. Об этом ежегодно писали в самом авторитетном британском медицинском издании 1860—1890-х — журнале Lancet («Ланцет»). Punch («Панч») высмеивал затягивание в карикатурах, а американский журнал Puck («Шалун») называл женщин мученицами моды и глупыми гусынями, которые прямиком спешат на тот свет.

Истерия

Медицина XIX века считала женщин более слабыми существами, чем мужчины, и в физическом, и в психологическом отношении. Одним из самых частых женских психиатрических диагнозов была истерия или «бешенство матки». Термин объединял различные поведенческие и личностные расстройства у женщин, от легких и, по сути, не выходящих за понятие нормы, до довольно серьезных. Среди наиболее распространенных симптомов истерии отмечались: слишком бурное выражение эмоций (смех, слезы), крики, судороги, припадки, потерю сознания и так далее. Со времен античности причиной женских поведенческих расстройств считалось блуждание матки по организму. С развитием анатомии стало очевидно, что матка никуда не перемещается, однако на смену «блуждающей матке» пришла теория о раздражении или воспалении этого органа, приводящим к перечисленным симптомам.

Диагноз истерия был невероятно популярен во второй половине XIX века, поскольку благодаря расплывчатости симптомов подходил практически для любого случая.

Для лечения истерии применялись следующие методы:

• Удаление матки. Поскольку причиной расстройства считались патологические изменения в матке, удаление «проблемного» органа было гарантированным избавлением от болезни.

• Удаление клитора. Викторианская мораль и официальная медицина того времени считали мастурбацию порочной и вредной для здоровья привычкой. Некоторые врачи практиковали для лечения психических и поведенческих расстройств у женщин клитородектомию. Одним из первых этот метод начал использовать хирург Исаак Бейкер Браун, который в 1866 году издал книгу «Об исцелении некоторых форм безумия», в которой описал несколько десятков успешных операций по удалению клитора. Выход книги спровоцировал скандал в медицинском сообществе, коллеги назвали Брауна шарлатаном, он был с позором исключен из Медицинского общества и закончил жизнь в нищете.
• Метод противораздражения. Считалось что боль, вызванная терапевтическим способом, может отвлечь пациентку от переживаний и снять истерическую симптоматику. Например, пациенткам сбривали волосы, кожу прижигали кислотой. Таким образом, организм отвлекался от существующей проблемы и концентрировался на новой.
• Лечение электричеством. Электричество было одним из новых открытий XIX века и быстро завоевало популярность и самое широкое применение, в том числе в медицине. Электричеству приписывались чудесные исцеляющие свойства; для лечения истерии применялись три вида электротерапии: фарадизация, или лечение с помощью переменного (т.н. фарадического) тока низкой (30-150 гц) частоты; гальванизация, т.е. лечение постоянным током небольшой силы и напряжения; и наконец франклинизация, включавшая применение разрядов статического электричества.
• Гипноз. Обрел популярность благодаря Жану Шарко, французскому врачу-психиатру, специалисту по нервологическим болезням и учителю Зигмунда Фрейда. Шарко считал, что гипноз включает в себя три стадии: летаргию, каталепсию и сомнамбулизм. Эти же явления в той же последовательности наблюдаются и при развитии симптомов истерии. По мнению Шарко, убеждение больного в возможности исцеления является залогом этого самого исцеления.
• Массаж половых органов. Самый популярный метод лечения истерии заключался в стимуляции половых органов женщины до достижения спазмов влагалищных мышц. Первоначально массаж осуществлял непосредственно врач при помощи рук, но поскольку процедура была непростой и могла длиться до нескольких часов, вскоре появились различные приспособления для массажа половых органов. В 1882 году британский врач Джозеф Мортимер Грэнвилл (англ. Joseph Mortimer Granville) изобрел электрический вибратор, имевший первоначально вид стационарной установки, находившейся в кабинете врача.

Литература

• Bruce Haley. The Health Body and Victorian Culture, 1978.
• Bynum, W. F. Science and the Practice of Medicine in the Nineteenth Century, 1994.
• Cherry, Steven. Medical Services and the Hospitals in Britain, 1860-1939. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
• Digby, Anne. The Evolution of British General Practice, 1850-1948, 1999.
• Lawrence, Christopher. Medicine in the Making of Modern Britain, 1700-1920, 1994.
• Loudon, Irving. Medical Care and the General Practitioner 1750-1850, 1986.
• Mitton, Lavinia. The Victorian Hospital. 2nd ed. Botley, Oxford: Shire, 2008.
• Mitchell, Sally. "Medical Practice" in Victorian Britain: an Encyclopedia.
• Newman, Charles. The Evolution of Medical Education in the Nineteenth Century, 1957.
• Peterson, M. Jeanne. The Medical Profession in Mid-Victorian London. Berkley & London: University of California Press, 1978.
• Smith, Francis B. The People's Health: 1830-1910. London: Croom Helm, 1979.

Ссылки

• [www.bbc.co.uk/history/british/victorians/victorian_medicine_01.shtml ВВС: Victorian Medicine — From Fluke to Theory]
• [www.bl.uk/victorian-britain/articles/health-and-hygiene-in-the-19th-century Health and hygiene in the 19th century]
• [www.vam.ac.uk/content/articles/h/health-and-medicine-in-the-19th-century/ Health & Medicine in the 19th Century]
• [www.victorianweb.org/victorian/science/health/index.html Nineteenth-Century British Medicine and Public Health]

Отрывок, характеризующий Викторианская медицина

– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.