Виктория (королева Великобритании)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Виктория
Victoria<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Королева Великобритании и Ирландии
20 июня 1837 — 22 января 1901
Коронация: 28 июня 1838
Предшественник: Вильгельм IV
Преемник: Эдуард VII
Императрица Индии
1 мая 1876 — 22 января 1901
Коронация: 1 января 1877
Предшественник: титул учреждён
Преемник: Эдуард VII
 
Вероисповедание: протестантизм
Рождение: 24 мая 1819(1819-05-24)
Кенсингтонский дворец, Лондон
Смерть: 22 января 1901(1901-01-22) (81 год)
Осборн-хаус, остров Уайт
Место погребения: Фрогмор-хаус, Виндзор
Род: Ганноверская династия
Отец: Эдуард Август, герцог Кентский
Мать: Виктория Саксен-Кобург-Заальфельдская
Супруг: Альберт Саксен-Кобург-Готский
Дети: Виктория, Альберт Эдуард, Алиса, Альфред, Елена, Луиза, Артур, Леопольд, Беатриса
 
Автограф:
Монограмма:
 
Награды:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Викто́рия (англ. Victoria, имя при крещении Александрина Виктория, англ. Alexandrina Victoria; 24 мая 1819 — 22 января 1901) — королева Соединённого королевства Великобритании и Ирландии с 20 июня 1837 года и до смерти. Императрица Индии с 1 мая 1876 года (провозглашение в Индии — 1 января 1877 года).

Виктория была дочерью Эдуарда, герцога Кентского, четвёртого сына Георга III. Оба они умерли в 1820 году, и Виктория выросла под контролем матери-немки Виктории Саксен-Кобург-Заальфельдской. Она унаследовала престол в 18 лет, так как все три старших брата её отца умерли, не оставив легитимных детей. К этому времени Соединённое королевство представляло сложившуюся конституционную монархию, где король практически не имел политической силы. Виктория пыталась влиять на политику правительства и назначения министров. Для народа она стала национальной иконой и считалась человеком строгой морали.

В 1840 году Виктория вышла замуж за Альберта Саксен-Кобург-Готского. Браки их девяти детей с представителями королевских и знатных семей укрепили связи между династиями Европы и принесли Виктории прозвище «Бабушка Европы». Когда в 1861 году Альберт умер, Виктория ушла в траур и прекратила появляться на публике. В результате этого набрал силу республиканизм, но позже популярность королевы восстановилась. Золотой и бриллиантовый юбилеи королевы Виктории праздновались по всей империи.

Виктория пробыла на троне 63 года семь месяцев и два дня и занимает второе место по продолжительности царствования после Елизаветы II. Викторианская эпоха стала периодом промышленного, культурного, политического, научного и военного развития Великобритании и временем наибольшего расцвета Британской империи. Она была последним монархом Великобритании из Ганноверской династии. Её сын и наследник Эдуард VII принадлежал по линии отца к Саксен-Кобург-Готской династии.





Рождение и семья

Отцом Виктории был Эдуард Август, герцог Кентский, четвёртый сын короля Великобритании Георга III. До 1817 года племянница Эдуарда Шарлотта Уэльская была единственной законной внучкой Георга III. Её смерть в 1817 году привела к ситуации, когда в линии наследования остались только дети короля, следовательно, после их смерти не осталось бы наследников. Этого допустить было нельзя, и герцогу Кентскому и его неженатым братьям пришлось срочно жениться, чтобы завести детей. В 1818 году он женился на Виктории Саксен-Кобург-Заальфельдской, вдовствующей немецкой принцессе, уже имевшей двух детей — Карла (1804—1856) и Феодору (1807—1872) — от первого мужа принца Лейнингенского. Её брат Леопольд был женат на умершей Шарлотте. Единственный ребёнок герцога и герцогини Кентских, Виктория, родилась в 4:15 утра 24 мая 1819 года в Кенсингтонском дворце Лондона[1].

Викторию крестил в Кенсингтонском дворце 24 июня 1819 года архиепископ Кентерберийский Чарльз Мэннерс-Саттон, церемония прошла в частном порядке[2]. Она была названа Александриной в честь одного из её крёстных, императора России Александра I, и Викторией в честь матери. Дополнительные имена, предложенные её родителями, — Джорджина (или Джорджиана), Шарлотта и Августа — были отклонены по указанию старшего брата герцога принца-регента (позже Георг IV)[3].

После рождения Виктория была пятой в линии наследования после её отца и трёх его старших братьев: принца-регента, герцога Йоркского и герцога Кларенса (позже Вильгельм IV)[4]. Было маловероятно, что принц-регент и герцог Йоркский будут иметь детей, поскольку не были близки со своими жёнами, которые уже вышли из детородного возраста. Герцоги Кентский и Кларенс женились в один день за 12 месяцев до рождения Виктории, но обе дочери последнего (рождённые в 1819 и 1820 году соответственно) умерли в детстве. Отец Виктории, герцог Кентский, умер, когда дочери было восемь месяцев. Бабушка и дедушка Виктории умерли в 1820 году, и герцог Йоркский умер в 1827 году. После смерти в 1830 году её дяди Георга IV она стала предполагаемой наследницей своего дяди Вильгельма IV. В акте о регентстве 1830 года специально указано, что герцогиня Кентская станет регентом, если к смерти Вильгельма Виктория ещё не достигнет совершеннолетия[5]. Король Вильгельм не сомневался в способности герцогини быть регентом и в 1836 году в её присутствии заявил, что намерен дожить до 18-летия Виктории, чтобы никакого регентства при ней и вовсе не было[6].

Предполагаемая наследница

Виктория позже описывала своё детство как «довольно тоскливое»[7]. Викторию растили в изоляции от других детей по так называемой «Кенсингтонской системе». Это был сложный набор правил и протоколов, разработанный герцогиней и её амбициозным и властным управляющим Джоном Конроем, который, по слухам, был любовником герцогини[8][9]. Система не позволяла Виктории встречаться с людьми, которых её мать и Конрой считали нежелательными (включая многих из семьи её отца), и должна была сделать её слабой и зависимой от них[10]. Герцогиня избегала двора, потому что там присутствовали внебрачные дети короля, что, по её мнению, было оскорбительно[11], и, возможно, повлияла на будущую викторианскую мораль, так как считала, что её дочь должна избежать проявлений сексуального неприличия[12]. Спала Виктория в одной спальне с матерью, занималась с частными учителями по установленному расписанию, играла (в отведённое время) с куклами и своим спаниелем Дэшем[13]. Она изучала французский, немецкий, итальянский и латынь[14], но дома говорила только на английском[15]. В 1830 году герцогиня Кентская и Конрой повезли Викторию в путешествие через центр Англии в Малверн-Хиллс, по пути останавливаясь в городах и великих особняках[16]. Похожие путешествия в другие части Англии и Уэльса прошли в 1832, 1833, 1834 и 1835 годах. К досаде короля Вильгельма на каждой из этих остановок Викторию встречали с энтузиазмом[17]. Вильгельм сравнил эти путешествия с королевскими поездками, ему не нравилось, что Виктория выглядит как его соперница, а не как предполагаемая наследница[18]. Виктории поездки не нравились; от постоянных появлений на публике она уставала и болела, а времени на отдых у неё почти не было[19]. Она пыталась возразить против поездок, аргументируя своё мнение недовольством короля, но её мать сказала, что королём руководит ревность и принудила Викторию продолжать путешествия[20]. В октябре 1835 года в Рамсгите Виктория подхватила тяжёлую лихорадку, которую Конрой вначале счёл детским притворством[21]. Во время её болезни Конрой и герцогиня безуспешно пытались заставить её назначить Конроя её личным секретарём[22]. Её мать и Конрой часто пытались заставить её дать Конрою место среди личного персонала[23]. Став королевой, Виктория запретила ему присутствовать при её дворе, но он остался в доме её матери[24].

Уже в 1836 году брат герцогини Леопольд, в 1831 году ставший королём Бельгии, строил планы о свадьбе своих племянницы и племянника, Виктории и Альберта Саксен-Кобург-Готского[25]. Леопольд, мать Виктории и отец Альберта (Эрнст I, герцог Саксен-Кобург-Готский) были родными братьями и сестрой. Леопольд устроил так, что мать Виктории пригласила своих родственников Кобургов посетить её в мае 1836 года, чтобы познакомить Викторию и Альберта[26]. Вильгельм IV, однако, не одобрял союз с Кобургами, и хотел устроить брак с Александром Нидерландским, вторым сыном принца Оранского[27]. Виктория знала о различных свадебных планах и критически относилась к параду принцев, один из которых, возможно, мог стать её мужем[28]. Согласно её дневнику, с самого начала ей понравилась компания Альберта. После визита она написала: «[Альберт] чрезвычайно красив; его волосы того же цвета, что и мои; у него большие и голубые глаза, и прекрасный нос, и очень милый рот с хорошими зубами; но очарование кроется в выражении лица, которое наиболее восхитительно»[29]. Александр, с другой стороны, был «очень прост»[30].

Виктория написала дяде Леопольду, которого она считала «лучшим и добрейшим советчиком»[31], поблагодарив «за перспективу великого счастья, в которое вы внесли свой вклад, дав мне, в лице дорогого Альберта … Он обладает всеми качествами, которые можно было желать, чтобы сделать меня совершенно счастливой. Он так чувствителен, и так добр, и так мил тоже. Он также имеет наиболее приятную и восхитительную наружность…»[32]. Однако Виктории было 17 лет, и, хотя она заинтересовалась Альбертом, выходить замуж ей было ещё рано. Стороны не заключили формальных обязательств, но решили, что свадьба в будущем состоится[33].

Начало правления

Виктории исполнилось 18 лет 24 мая 1837 года, и регента при ней не было. 20 июня 1837 года умер Вильгельм IV, и Виктория стала королевой Великобритании.[34] Она записала в дневнике: «В 6 часов меня разбудила Мама, которая сказала мне, что архиепископ Кентерберийский и лорд Конингем здесь и хотят видеть меня. Я встала из кровати и пошла в мою гостиную (в одном халате) и одна и увиделась с ними. Лорд Конингем затем рассказал мне, что мой бедный дядя, король, больше не с нами, и ушёл в 12 минут 3-го этим утром, и следовательно я — королева»[35]. В официальных документах, приготовленных в первый день её правления, она названа Александриной Викторией, но по её желанию первое имя было убрано и больше не использовалось[36].

С 1714 года Британия имела одного монарха с Ганновером, но по Салическому закону женщины не могли наследовать престол Ганновера. Когда Виктория стала королевой всех британских доминионов, Ганновер вместо этого перешёл к младшему брату её отца, её дяде, герцогу Камберлендскому, который стал королём Эрнстом Августом I. Он был её предполагаемым наследником, пока она не вышла замуж и не родила ребёнка[37].

Когда она унаследовала трон, правительство возглавлял премьер-министр из вигов лорд Мельбурн, который получил серьёзное влияние на не имеющую политического опыта королеву, обращавшуюся к нему за советами[38]. Чарльз Гревилл предположил, что овдовевший и бездетный Мельбурн «страстно любил её, как она могла бы быть его дочерью, если бы он имел их», и Виктория, возможно, видела в нём отца[39]. Её коронация прошла 28 июня 1838 года, и она стала первым монархом, выбравшим в качестве резиденции Букингемский дворец[40]. Она унаследовала доходы от герцогств Ланкастер и Корнуэлл и получила цивильный лист на 385000 фунтов стерлингов в год. Разумно обращаясь с финансами, она оплатила долги отца[41].

В начале правления Виктория была популярна в народе[42], но её репутация пострадала от дворцовой интриги 1839 года, когда у одной из фрейлин её матери, Флоры Гастингс, начал расти живот, и распространились слухи, что причиной этого была её внебрачная беременность от Джона Конроя[43]. Виктория поверила слухам[44]. Она ненавидела Конроя и презирала «эту одиозную леди Флору»[45], поскольку та была замешана в кенсингтонской системе[46]. Сначала леди Флора отказалась пройти медицинскую экспертизу, но в середине февраля согласилась, и было установлено, что она девственница[47]. Конрой, семья Гастингс и оппозиционные тори организовали пресс-кампанию, обвинив королеву в распространении ложных слухов о леди Флоре[48]. Когда в июле леди Флора умерла, при вскрытии была обнаружена опухоль в печени, которая и вызвала увеличение размеров живота[49]. На публичных выступлениях Викторию освистывали и называли «миссис Мельбурн»[50].

В 1839 году Мельбурн ушёл в отставку после того, как радикалы и тори (которых Виктория не любила) проголосовали против билля о приостановлении действия конституции Ямайки. Билль лишал политической власти хозяев плантаций, которые сопротивлялись мерам, связанным с отменой рабства[51]. Королева назначила тори Роберта Пиля новым премьер-министром. В то время было обычно для премьер-министра назначать членов королевского двора, которые часто были его политическими союзниками и их супругами. Многие из фрейлин королевы были жёнами вигов, и Пиль собирался заменить их жёнами тори. Виктория, по совету Мельбурна, возражала против этих действий. Пиль отказался действовать с ограничениями, налагаемыми королевой, и, следовательно, подал в отставку, позволив Мельбурну вернуться на свою должность[52].

Свадьба

Виктория была королевой, но при этом незамужней молодой женщиной, и поэтому, согласно общественным нормам, ей приходилось жить с матерью, хотя они и имели разногласия из-за кенсингтонской системы, а её мать продолжала опираться на Конроя[53]. Её мать занимала отдалённые комнаты в Букингемском дворце, и Виктория часто отказывалась встречаться с ней[54]. Когда Виктория пожаловалась Мельбурну, что непосредственная близость с матерью обещает «мучения долгих лет», тот посочувствовал, но сказал, что этого можно избежать только браком, что Виктория назвала «шокирующей альтернативой»[55]. Она проявляла интерес к образованию Альберта, так как он мог стать её мужем, но не хотела спешить со свадьбой[56].

Альберт всё ещё нравился Виктории. В октябре 1839 года он опять приехал к ней в гости, Альберт и Виктория почувствовали взаимную привязанность, и 15 октября, всего через пять дней после того, как Альберт приехал в Виндзор, королева предложила ему пожениться[57]. Обряд прошёл 10 февраля 1840 года в капелле Сент-Джеймсского дворца в Лондоне. Виктория была без ума от счастья. Вечер после свадьбы она провела в постели с головной болью, восторженно записав в дневнике:

Я НИКОГДА, НИКОГДА не проводила такого вечера!!! МОЙ ДОРОГОЙ, ДОРОГОЙ, ДОРОГОЙ Альберт ... его большая любовь и привязанность дали мне чувство небесной любви и счастья, которое я никогда не надеялась почувствовать раньше! Он заключил меня в свои объятья, и мы целовали друг друга снова и снова! Его красота, его сладость и мягкость – как я могу когда-нибудь быть действительно благодарна за такого Мужа! ... Это был самый счастливый день в моей жизни![58]

Альберт стал важным политическим советчиком и спутником королевы, сместив лорда Мельбурна с позиции человека, имевшего на неё наибольшее влияние[59]. Мать Виктории была выселена из дворца в Ингестр-хаус на Белгрейв-сквер. После смерти в 1840 году принцессы Августы матери Виктории были отданы Кларенс-хаус и Фрогмор-хаус[60]. Альберт выступил посредником между матерью и дочерью, и их отношения стали постепенно улучшаться[61].

Во время первой беременности Виктории в 1840 году, в первые месяца после свадьбы, 18-летний Эдвард Оксфорд попытался убить её, когда она ехала с принцем Альбертом в коляске по дороге к матери. Оксфорд выстрелил дважды, но оба раза промахнулся, или, как он утверждал позже, ружьё не было заряжено[62]. Его судили за государственную измену и признали виновным, но он был освобожден от ответственности на основаниях невменяемости[63]. Сразу после нападения популярность Виктории взлетела, смягчив остаточное недовольство делом Гастингс и кризисом фрейлин[64]. Её дочь, также названная Виктория, родилась 21 ноября 1840 года. Королева ненавидела быть беременной[65], рассматривая с отвращением кормление грудью[66], и думала, что новорождённые дети уродливы[67]. Несмотря на это, в следующие семнадцать лет она и Альберт имели ещё восемь детей: Эдуарда (рожд. 1841), Алису (рожд. 1843), Альфреда (рожд. 1844), Елену (рожд. 1846), Луизу (рожд. 1848), Артура (рожд. 1850), Леопольда (рожд. 1853) и Беатрис (рожд. 1857).

Хозяйством Виктории управляла её гувернантка Луиза Лэцен из Ганновера. Лэцен имела серьёзное влияние на Викторию[68] и поддерживала её чувства против кенсингтонской системы[69]. Альберт, однако, думал, что Лэцен некомпетентна, и её бесхозяйственность ставит под угрозу здоровье его дочери. После яростного скандала по этому вопросу между Викторией и Альбертом Лэцен отправили на пенсию, и близкие отношения Виктории с ней закончились[70].

1842—1860

29 мая 1842 года Виктория ехала в экипаже вдоль улицы Мэлл, когда Джон Фрэнсис направил на неё пистолет, но тот не сработал; преступник скрылся. На следующий день Виктория поехала по тому же пути, хотя быстрее и с большим сопровождением: это была попытка провокации Фрэнсиса на вторую попытку, чтобы его в этот момент поймать. Как и ожидалось, Фрэнсис выстрелил в королеву снова, но был пойман переодетыми полицейскими и отправлен под суд за государственную измену. 3 июля, через два дня после того, как смертный приговор Фрэнсису заменили на пожизненную каторгу, Джон Уильям Бин также попытался выстрелить в королеву из пистолета, который, однако, был заряжен бумагой и табаком[72]. Эдуард Оксфорд считал, что попытки вдохновило его оправдание в 1840 году. Бина приговорили к 18-месячному тюремному заключению[73]. В подобном нападении 1849 года безработный ирландец Уильям Гамильтон выстрелил в Викторию, когда она ехала по Конститьюшн-Хилл[74]. В 1850 году королева получила травму, когда на неё напал возможно безумный экс-офицер Роберт Пэйт. Когда Виктория ехала в экипаже, Пэйт ударил её тростью — сломалась шляпка, а на лбу Виктории остались синяки. Гамильтон и Пэйт были приговорены к семилетней каторге[75].

В начальные годы правления Виктории поддержка Мельбурна в палате общин ослабла, и на всеобщих выборах 1841 года виги были побеждены. Пиль стал премьер-министром, и фрейлины, связанные с вигами, были заменены[76].

В 1845 году Ирландию поразил фитофтороз[77]. За следующие четыре года более миллиона ирландцев умерло и ещё миллион эмигрировал (эти события известны как «Великий голод»)[78]. В Ирландии Викторию называли «Королевой голода»[79]. Она лично пожертвовала £2000 на помощь голодающим — больше, чем любое другое частное лицо[80].

К 1846 году наступил кризис министерства Пиля, во многом связанный с отменой хлебных законов. Многие тори — тогда уже известные как консерваторы — выступали против отмены, которую поддерживали Пиль, некоторые тори («пилиты»), большинство вигов и Виктория. Пиль ушёл в отставку в 1846 году, когда эти законы только отменили, и его место занял Джон Рассел[81].

Премьер-министры Великобритании
при Виктории
Год Премьер-министр (партия)
1835 виконт Мельбурн (виги)
1841 Роберт Пиль (консерваторы)
1846 Джон Рассел (В)
1852 (фев.) граф Дерби (К)
1852 (дек.) граф Абердин (пилиты)
1855 виконт Палмерстон (либералы)
1858 граф Дерби (К)
1859 виконт Палмерстон (Л)
1865 граф Рассел (Л)
1866 граф Дерби (К)
1868 (феб.) Бенджамин Дизраэли (К)
1868 (дек.) Уильям Гладстон (Л)
1874 Бенджамин Дизраэли (К)
1880 Уильям Гладстон (Л)
1885 маркиз Солсбери (К)
1886 (фев.) Уильям Гладстон (Л)
1886 (июль) маркиз Солсбери (К)
1892 Уильям Гладстон (Л)
1894 граф Розбери (Л)
1895 маркиз Солсбери (К)

Что касается международных отношений, то Виктория интересовалась улучшением отношений между Великобританией и Францией[82]. Она приняла у себя некоторых членов Орлеанского дома, связанного с Кобургами через браки, а также отправила к ним несколько членов британской королевской семьи. В 1843 и 1845 годах она и Альберт побывали в гостях у Луи-Филиппа I в дворце в Э в Нормандии; она стала первым монархом Великобритании (Англии), посетившим французского короля со времени встречи в 1520 году Генриха VIII и Франциска I на «Поле золотой парчи»[83]. В следующем 1844 году Луи-Филипп сделал ответную поездку и стал первым французским королём, посетившим британского монарха[84]. В 1848 году во Франции произошла революция, и свергнутый Луи-Филипп бежал в Англию[85]. На волне революций Виктория и её семья покинули Лондон, для большей безопасности перебравшись в Осборн-хаус[86], частное поместье на острове Уайт, которое они приобрели в 1845 году и перестроили[87]. Демонстрации чартистов и ирландских националистов не получили широкой поддержки, и период прошёл без особых волнений[88]. Первый визит Виктории в Ирландию в 1849 году прошёл успешно, но не имел длительного влияния на развитие ирландского национализма[89].

Хотя министерство Рассела состояло из вигов, королеве оно не нравилось[90]. Она была особенно недовольна министром иностранных дел лордом Палмерстоном, который часто действовал без обсуждения с кабинетом, премьер-министром или королевой[91]. Виктория жаловалась Расселу, что Палмерстон посылает официальные депеши руководителям иных государств без её ведома, но Палмерстон остался на должности и продолжил действовать как хотел, несмотря на её повторяющиеся протесты. Палмерстон был уволен только в 1851 году, после того как заявил об одобрении британским правительством переворота Луи-Наполеона Бонапарта во Франции, предварительно не обсудив это с премьер-министром[92]. Когда президент Бонапарт стал императором Наполеоном III, правительство Рассела уже сменилось недолго прожившим кабинетом графа Дерби.

В 1853 году у Виктории родился восьмой ребёнок Леопольд, причём при родах использовалось новое обезболивающее — хлороформ. Виктория была так впечатлена спасением, которое он давал от боли при родах, что использовала его снова в 1857 году при рождении её девятого и последнего ребёнка Беатрисы, несмотря на несогласие духовных лиц, которые считали, что это противоречит библейскому учению, и медиков, по чьему мнению это могло быть опасным[93]. После многих беременностей Виктория могла страдать постнатальной депрессией[94]. Альберт в письмах к Виктории жаловался на то, что она теряет самоконтроль. К примеру, спустя месяц после рождения Леопольда Альберт писал Виктории о её «продолжении истерик» по поводу «жалкой ерунды»[95].

В начале 1855 года правительство лорда Абердина, сменившего Дерби, было распущено из-за обвинений в плохом управлении британскими войсками, участвовавшими в Крымской войне. Виктория приказала собрать новый кабинет Дерби и Расселу, но ни один не имел достаточной поддержки, и ей пришлось отдать должность премьер-министра Палмерстону[96].

Наполеон III, ближайший союзник Великобритании в Крымской войне[94], посетил Лондон в апреле 1855 года, и 17—28 августа того же года Виктория и Альберт нанесли ответный визит[97]. Наполеон III встретил чету в Дюнкерке и сопровождал до Парижа. Они посетили всемирную выставку (преемницу Великой выставки 1851 года — детища Альберта) и гробницу Наполеона I в Доме инвалидов (куда прах был перенесён только в 1840 году), а также стали почётными гостями на балу в Версале[98].

14 января 1858 года итальянский революционер Орсини попытался убить Наполеона III с помощью бомбы, сделанной в Англии[99]. Последовавший дипломатический кризис привёл к проблемам в правительстве, и Палмерстон подал в отставку. Премьер-министром снова стал Дерби[100]. 5 августа 1858 года Виктория и Альберт приняли участие в открытии нового бассейна французского военного порта в Шербуре. Наполеон пригласил чету, чтобы убедить её, что военные приготовления никак не угрожают Великобритании. По возвращению Виктория сделала Дерби выговор за плохое состояние королевского флота по сравнению с французским[101]. Правление Дерби было недолгим — в июне 1859 года Виктория призвала Палмерстона обратно на службу[102].

Через 11 дней после покушения Орсини старшая дочь Виктории вышла замуж за принца прусского Фридриха Вильгельма. Свадьба прошла в Лондоне. Помолвка состоялась ещё в сентябре 1855 года, когда принцессе Виктории было 14 лет; королева и принц Альберт отложили свадьбу до тех пор, пока невесте не исполнится 17[103]. Чета надеялась, что их дочь и зять окажут влияние в либеральном духе на растущую Пруссию[104]. Почти ровно через год у принцессы Виктории родился сын Вильгельм, первый внук королевы Виктории.

Вдовство

В марте 1861 году умерла мать Виктории, причём дочь находилась у смертного одра. Ознакомившись с бумагами матери, Виктория узнала, что мать глубоко любила её[105]; Она очень расстроилась и обвинила Конроя и Лецен в том, что они испортили её отношения с матерью[106]. Чтобы облегчить глубокую скорбь жены[107], Альберт взял на себя её основные обязанности, несмотря на обострение хронической болезни желудка[108]. В августе Виктория и Альберт посетили сына принца Уэльского, который руководил манёврами армии недалеко от Дублина, и несколько дней провели в Килларни. В ноябре Альберт узнал сплетню о том, что его сын спал с ирландской актрисой[109]. Потрясённый Альберт поехал в Кембридж, где сын учился, чтобы разобраться с этим[110]. К началу декабря состояние Альберта серьёзно ухудшилось[111]. Уильям Дженнер поставил ему диагноз брюшной тиф, от которого Альберт и умер 14 декабря 1861 года. Эта смерть опустошила Викторию[112]. Она говорила, что муж умер из-за беспокойства по поводу романа принца Уэльского. Он был «убит этим ужасным делом», — сказала она[113]. Она пребывала в трауре и носила чёрное платье до конца жизни. После смерти мужа она редко появлялась на публике и вела относительно уединённый образ жизни, почти не бывая в Лондоне[114]. Из-за этого в народе её прозвали «виндзорская вдова»[115].

Из-за самоизоляции Виктории от общественности популярность монархии снизилась и, напротив, усилилось республиканское движение[116]. Она занималась официальными правительственными обязанностями, но предпочитала оставаться в уединении в королевских резиденциях — Виндзорском замке, Осборн-хаус и замке Балморал, частном поместье в Шотландии, которое Альберт и Виктория приобрели в 1847 году. Её дядя Леопольд советовал ей появляться на публике чаще. Она согласилась посетить сады Королевского садоводческого общества в Кенсингтоне и проехать через Лондон в открытом экипаже[117].

В 1860-х годах Виктория сблизилась с шотландским слугой Джоном Брауном[118]. В печати появились клеветнические слухи о романтических отношениях и даже тайной свадьбе между ними, и у королевы появилось ещё одно прозвище — «миссис Браун»[119]. История их отношений легла в основу фильма 1997 года «Миссис Браун». В Королевской академии была выставлена картина Эдвина Ларсина, на которой Виктория была изображена вместе с Брауном, и Виктория опубликовала книгу «Страницы из журнала нашей жизни в горной Шотландии» (англ. Leaves from the Journal of Our Life in the Highlands), в которой заметная роль отведена Брауну, причём королева высоко оценила его в книге[120].

В 1865 году умер Палмерстон, и после короткого периода, когда правительство возглавлял Рассел, к власти вновь пришёл Дерби. В 1866 году Виктория первый раз после смерти Альберта приняла участие в церемонии открытия парламента[121]. В следующем году она поддержала проведение парламентской реформы, которая удвоила количество избирателей, так как многие городские рабочие получили право голоса[122]. Виктория не поддерживала идеи дать права голоса женщинам[123]. В 1868 году Дерби ушёл в отставку, и его сменил очаровавший Викторию Бенджамин Дизраэли. «Все любят лесть, — сказал он, — королям надо льстить по-королевски»[124]. Правительство Дизраэли просуществовало несколько месяцев, и в конце года премьер-министром стал его соперник из либералов Уильям Гладстон. Поведение Гладстона Виктория находила куда менее привлекательным; она, как предполагается, жаловалась, что он говорил с ней, как с «общественным собранием, а не с женщиной»[125].

Установление в 1870 году Третьей французской республики подогрело республиканские настроения, питаемые и уединением королевы[126]. На Трафальгарской площади прошёл митинг с требованием ухода Виктории, против неё выступили и радикальные депутаты[127]. В августе и сентябре 1871 года она страдала от тяжёлого нарыва на руке, который Джозеф Листер успешно вылечил с помощью нового антисептика, карболовой кислоты[128]. В конце ноября 1871 года, на пике республиканского движения, принц Уэльский подхватил брюшной тиф, болезнь, от которой, как полагали, умер его отец, и Виктория боялась, что она убьёт и сына[129]. Приближалась десятая годовщина смерти её мужа, а состояние сына не становилось лучше, и Виктория пребывала в депрессии[130]. Ко всеобщему ликованию, он выздоровел[131]. Мать и сын провели парад через Лондон и посетили благодарственную службу в Соборе Святого Павла 27 февраля 1872 года, и республиканские настроения улеглись[132].

Через два дня после службы, в последний день февраля 1872 года, 17-летний Артур О’Коннор (правнук ирландского политика Фергюса О’Коннора) махнул незаряженным пистолетом в сторону открытого экипажа Виктории, в котором она подъехала к Букингемскому дворцу. Присутствовавший Браун схватил его, и О’Коннора приговорили к 12 месяцам тюремного заключения[133]. Происшествие послужило восстановлению популярности Виктории[134].

Императрица Индии

После восстания сипаев Британская Ост-Индская компания, которая правила большей частью Индии, прекратила существование, и имущество и протектораты Британии на Индийском субконтиненте официально стали частью Британской империи. У королевы была относительно сбалансированная точка зрения на конфликт, и она осуждала зверства с обеих сторон[135]. Она писала о «её чувствах ужаса и сожаления в результате этой кровавой гражданской войны»[136] и настаивала, при поддержке Альберта, что официальная прокламация о передаче власти от компании к государству «должна дышать чувством великодушия, доброжелательности и религиозной терпимости»[137]. По её воле место, угрожающее «подрывом коренных религий и обычаев», было заменено на пассаж с гарантией свободы вероисповедания[137].

После выборов 1874 года к власти снова пришёл Дизраэли. Он издал «Акт о публичных богослужениях (1874)», которым из англиканского богослужения удалялись католические ритуалы и которому Виктория оказала большую поддержку[138]. Ей больше нравились короткие, простые службы, и лично себя она считала ближе к пресвитерианской церкви Шотландии, чем к епископальной церкви Англии[139]. Также Дизраэли заставил парламент принять «Акт о королевских титулах (1876)», так что с 1 мая 1876 года Виктория стала именоваться «императрицей Индии»[140]. Новый титул был провозглашён на Делийском дарбаре 1 января 1877 года[141].

14 декабря 1878 года, в годовщину смерти Альберта, вторая дочь Виктории Алиса, жена Людвига Гессенского, умерла в Дармштадте от дифтерии. Виктория отметила, что совпадение дат «почти невероятно и наиболее таинственно»[142]. В мае 1879 года она стала прабабушкой (после рождения Феодоры Саксен-Мейнингенской) и отпраздновала 60-летие.

Между апрелем 1877 и февралём 1878 года она пять раз угрожала отречься от престола, пытаясь надавить на Дизраэли, чтобы тот действовал против России в Русско-турецкой войне, но её угрозы не повлияли ни на события, ни на их итоги после Берлинского конгресса[143]. Виктория поддерживала экспансионистскую политику Дизраэли, которая привела к таким конфликтам, как англо-зулусская война и вторая англо-афганская война. «Если мы хотим сохранить нашу позицию как первоклассной Державы, — писала она, — мы должны … быть Готовы к атакам и войнам, так или иначе, ПОСТОЯННО»[144]. Виктория считала, что экспансия Британской империи цивилизованна и несёт добро, защищая местное население от более агрессивных властей или жестоких правителей: «Не в наших обычаях аннексировать страны, если мы не обязаны и вынуждены сделать это»[145]. К огорчению Виктории, Дизраэли проиграл всеобщие выборы 1880 года, и премьер-министром снова стал Гладстон[146]. Когда в следующем году Дизраэли умер, она заказала в его честь мемориальную доску[147].

Последние годы

2 марта 1882 года поэт Родерик Маклин, видимо, обиженный тем, что королева не приняла одно из его стихотворений[148], выстрелил в неё, когда её экипаж покидал Виндзорскую железнодорожную станцию. Два школьника из Итонского колледжа били его зонтиками, пока его не увёл полисмен[149]. Виктория возмутилась, когда его признали невиновным по причине невменяемости[150], но была рада последовавшими за нападением выражениями верности, сказав: «Ценно, когда в тебя стреляют, — можно увидеть, как сильно любят»[151].

17 марта 1883 года она упала с лестницы в Виндзоре, после чего хромала до июля; она полностью так и не выздоровела и страдала от ревматизма до конца жизни[152]. Через десять дней после происшествия умер Браун, и, к ужасу её личного секретаря Генри Понсонби, Виктория начала работу над хвалебной биографией покойного[153]. Понсонби и Рэндалл Дэвидсон, декан Виндзора, которые видели ранние черновики, попытались отговорить Викторию от публикации, так как она могла вызвать слухи о любовном романе[154]. Рукопись была уничтожена[155]. В начале 1884 года Виктория опубликовала «Больше страниц из журнала жизни в горной Шотландии» (англ. More Leaves from a Journal of a Life in the Highlands), продолжение к ранней книге, которое она посвятила «преданному личному спутнику и верному другу Джону Брауну»[156]. На следующий день после первой годовщины смерти Брауна Виктория получила телеграмму с известием, что её младший сын Леопольд умер в Каннах. По её словам, он был «самый дорогой из моих дорогих сыновей»[157]. В следующем месяце самый младший ребёнок Виктории, дочь Беатрис, на свадьбе внучки Виктории Виктории Гессен-Дармштадтской и Людвига Баттенберга встретила и влюбилась в Генриха Баттенберга, брата жениха. Беатрис и Генри решили пожениться, но поначалу Виктория была против брака, так как хотела, чтобы Беатрис оставалась дома и помогала ей. Через год она дала согласие на свадьбу, когда Беатрис пообещала остаться жить с ней[158].

Виктория была рада отставке Гладстона в 1885 году[159]. Она считала его правительство «худшим, которое у меня было» и винила его в смерти генерала Гордона в Хартуме[160]. Гладстона сменил лорд Солсбери. Правление Солсбери продлилось лишь несколько месяцев, и Виктория была вынуждена снова призвать Гладстона, о котором писала как о «наполовину безумном и действительно во многих отношениях нелепом старике»[161]. Гладстон попытался принять билль, дающий Ирландии самоуправление, но, к радости Виктории, он не прошёл[162]. На последующих выборах партия Гладстона проиграла Солсбери, и глава правительства снова сменился.

Золотой юбилей

В 1887 году Британская империя отпраздновала золотой юбилей Виктории. Виктория отметила пятидесятую годовщину восшествия на престол 20 июня банкетом, на который пригласила 50 королей и принцев. На следующий день она участвовала в процессии и посетила благодарственную службу в Вестминстерском аббатстве[163]. В это время популярность Виктории была действительно велика[164]. 23 июня[165] она наняла двух индийцев-мусульман на должность официантов, одного из них звали Абдул Карим. Он скоро был повышен до «мунши», то есть стал учить королеву хиндустани и выполнять обязанности клерка[166]. Её семья и слуги были поражены и обвинили Карима в шпионаже и склонении королевы против индусов[167]. Шталмейстер Фредерик Понсонби (сын Генри Понсонби) открыл, что Карим солгал о происхождении, и написал генерал-губернатору Индии графу Элгину: «Мунши занимает ту же позицию, что занимал Джон Браун»[168]. Виктория, однако, отклонила их претензии как основанные на расовых предрассудках[169]. Абдул Карим служил ей до возвращения в Индию и до конца жизни получал пенсию[170].

Старшая дочь Виктории стала императрицей-консорт Германии в 1888 году, но через год овдовела, и внук Виктории Вильгельм стал германским императором. Надежды Виктории и Альберта на либеральную Германию с приходом Вильгельма к власти окончились. Тот верил в автократию. Виктория считала, что у него «маленькое сердце или Zartgefühl [тактичность] — и … его совесть и разум полностью искажены»[171].

По результатам выборов 1892 года к власти вернулся Гладстон, которому было уже больше 82 лет. Виктория возразила идее Гладстона ввести в кабинет министров радикального депутата Генри Лабушера, и Гладстон согласился с ней[172]. В 1894 году Гладстон ушёл в отставку, и Виктория назначила премьер-министром, не проконсультировавшись с предыдущим, лорда Розбери[173]. В следующем году его сменил Солсбери, который оставался на посту премьер-министра до конца правления Виктории[174].

Бриллиантовый юбилей

23 сентября 1896 года Виктория превзошла своего дедушку Георга III как монарха с самым продолжительным правлением в истории Англии, Шотландии и Великобритании. Королева отложила все специальные торжества до 1897 года, совместив их с бриллиантовым юбилеем[175], который по предложению секретаря по делам колоний Джозефа Чемберлена был превращён в фестиваль Британской империи[176].

Были приглашены премьер-министры всех доминионов, и в параде, посвящённом бриллиантовому юбилею королевы, приняли участие полки со всей империи. Парад остановился для службы на открытом воздухе перед собором Святого Павла, во время которой Виктория сидела в открытой коляске. Празднование было отмечено большими излияниями любви к семидесятивосьмилетней королеве[177].

Виктория регулярно посещала континентальную Европу. В 1889 году во время пребывания в Биаррице она пересекла границу для короткого визита и стала первым правящим монархом Великобритании, посетившим Испанию[178]. Её ежегодная поездка во Францию в апреле 1900 года отменилась из-за непопулярности в Европе бурской войны. Вместо этого королева отправилась в Ирландию в первый раз с 1861 года, чтобы отметить вклад ирландских полков в южноафриканскую войну[179]. В июле умер её второй сын Альфред («Аффи»); «О Боже! Мой бедный дорогой Аффи ушёл тоже», — написала она в дневнике. «Это ужасный год, ничего кроме печали и ужасов одного и другого вида»[180].

Смерть и наследование

По обычаю, которому она следовала со времён смерти мужа, рождество 1900 года Виктория проводила в Осборн-хаусе на острове Уайт. Она хромала из-за ревматизма и плохо видела из-за катаракт[181]. В начале января она чувствовала себя «слабо и нехорошо»[182], и к середине января она была «сонна … ошеломлена, запутана»[183]. Она скончалась 22 января 1901 года, в половине шестого вечера, в возрасте 81 года[184]. При её смерти присутствовали её сын и наследник Эдуард VII и её старший внук император Германии Вильгельм II[185]. Рядом также, согласно её последней просьбе, лежал её любимый питомец, померанец Турри[186].

В 1897 году Виктория написала инструкции к своим похоронам, которые должны были быть военными, как подобает дочери солдата и главе армии[94], а также вместо чёрного цвета нужно было использовать белый[187]. 25 января Эдуард VII, кайзер и Артур, герцог Коннаутский, помогли поднять её тело в гроб[188]. Она была одета в белое платье и свадебную вуаль[189]. Её врач и «оформители», по её просьбе, положили в гроб множество сувениров в память о большой семье, друзьях и слугах. Рядом с ней лежал один из халатов Альберта и гипсовая повязка, которую он когда-то носил, а в левой руке она держала локон волос Джона Брауна и его изображение, которые были тщательно скрыты от взглядов семьи букетом цветов[94][190]. Среди украшений было свадебное кольцо матери Джона Брауна, которое он подарил Виктории в 1883 году[94]. Церемония похорон прошла 2 февраля в капелле святого Георгия, и через два дня её захоронили рядом с Альбертом в Фрогморском мавзолее Большого Виндзорского парка.

Её правление продлилось 63 года, семь месяцев и два дня. Дольше неё царствует только нынешняя британская королева Елизавета II. Она была последним монархом Великобритании из Ганноверской династии. Её сын и наследник Эдуард VII принадлежал к Саксен-Кобург-Готской династии по отцу.

Наследие и память

Согласно одному из её биографов, Джайлсу Сент-Обину, Виктория записывала в день примерно 2500 слов[194]. С июля 1832 года до самой смерти она вела подробный дневник, причём за всё это время набралось 122 тома[195]. Виктория назначила свою младшую дочь Беатрис литературным душеприказчиком. После смерти Виктории Беатрис сама переписывала и редактировала дневники, в процессе сжигая оригиналы[196]. Несмотря на это, большая часть дневников всё ещё существует. Кроме отредактированного варианта Беатрис, существуют также переписанные до уничтожения лордом Эшером тома с 1832 по 1861 год[197]. Часть обширной переписки Виктории была опубликована в различных изданиях под редакцией, среди прочих, Артура Бенсона, Гектора Болито, Джорджа Бакла, лорда Эшера, Роджера Фулфорда и Ричарда Хью[198].

Внешне Виктория не производила впечатления — она была толста и не больше 150 сантиметров ростом, но преуспела в создании грандиозного образа вокруг себя[199]. В первые годы после смерти мужа она была непопулярна в стране, но пользовалась большой любовью народа в 1880-х и 1890-х годах, когда воплощала империю в великодушной матриархальной фигуре[200]. Только после публикации её дневника и писем широкой публике стал известен небольшой масштаб её политического влияния[94][201]. Появились биографии Виктории, основанные на этих первичных источниках, например, книга 1921 года «Королева Виктория» Литтона Стрейчи, которые сейчас считаются, по большей части, устаревшими[202]. Биографии за авторством Элизабет Лонгфорд и Сесила Вудхэм-Смита, изданные в 1964 и 1972 годах соответственно, всё ещё пользуются известностью и авторитетом[203]. Эти авторы, как и другие, заключают, что Виктория была эмоциональным, упорным, честным и прямолинейным человеком[204].

В правление Виктории продолжился постепенный переход правительства к современной системе конституционной монархии. Реформы избирательной системы увеличили влияние Палаты общин и, напротив, уменьшили силу Палаты лордов и монарха[205]. В 1867 году Уолтер Бэджет написал, что монарх сохранил только «право советовать, право воодушевлять и право предостерегать»[206]. При Виктории монархия стала играть более символическую, нежели политическую роль, Виктория уделяла большое внимание морали и семейным ценностям, в отличие от предыдущих членов Ганноверской династии, сексуальные, финансовые и личные скандалы вокруг которых дискредитировали монархию. Установилась идея «семейной монархии», за которой пошёл бы средний класс[207]. Из-за связей с королевскими семьями Европы Викторию прозвали «бабушкой Европы»[208]. У Виктории и Альберта было 42 внука, 34 из которых дожили до взрослых лет. Среди их потомков Елизавета II, Филипп, герцог Эдинбургский, Харальд V, Карл XVI Густав, Маргрете II, Хуан Карлос I и королева Испании София.

Младший сын Виктории Леопольд болел гемофилией B, и две из её пяти дочерей, Алиса и Беатриса, были носителями. Среди потомков Виктории, страдавших от гемофилии, её правнуки российский царевич Алексей, Альфонсо, принц Астурийский, и Гонсало, испанский инфант[209]. Тот факт, что потомки Виктории страдали от этого заболевания, а предки — нет, вызвал в современности идеи, что герцог Кентский не был отцом Виктории, а вот её настоящий отец был гемофиликом[210]. Нет никаких документальных доказательств того, что мать Виктории имела связь с гемофиликом, и, так как мужчины-носители гемофилии всегда болеют ею, то если бы этот мужчина существовал, он был бы серьёзно болен[211]. Более вероятно, что мутация прошла спонтанно, так как гемофилия часто возникает у детей отцов старшего возраста, а отцу Виктории на момент зачатия было больше 50 лет[212][213][214]. Около 30 % случаев заболевания возникли в результате случайной мутации[215].

Места и памятники, посвящённые ей, есть по всему миру, особенно в странах Содружества. В честь Виктории названы, в частности, столица Сейшельских островов, самое большое озеро Африки, водопад Виктория, столицы Британской Колумбии (Виктория) и Саскачевана (Реджайна), а также два штата Австралии (Виктория и Квинсленд). В её честь Викторией также названа самая крупная в мире кувшинка — виктория амазонская (виктория-регия), найденная в Британской Гвиане немецким ботаником на английской службе Р. Г. Шомбургом.

В 1856 году появился крест Виктории, которым награждались отличившиеся в Крымской войне. Орден остаётся высшей военной наградой в Великобритании, Канаде, Австралии и Новой Зеландии. День Виктории — государственный праздник в Канаде и праздничный день в некоторых районах Шотландии, который отмечают в последний понедельник перед или в 24 мая (день рождения Виктории).

В искусстве

Музыка

Живопись

Интересно, что на основе портрета королевы Виктории австрийца Генриха фон Ангели были написаны ещё два портрета женщинами-художницами:

Титулы, гербы и награды

Титулы

  • 24 мая 1819 года — 20 июня 1837 года: Её Королевское Высочество Принцесса Александрина Виктория Кентская.
  • 20 июня 1837 года — 22 января 1901 года: Её Величество Королева.
  • 1 мая 1876 года — 22 января 1901 года: Её императорское Величество Королева-императрица.

К концу правления Виктории королевский титул имел следующий вид: «Её Величество Виктория, Божьей милостью королева Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии, защитница Веры, императрица Индии».

Как внучка короля Ганновера Георга III, Виктория также носила титулы принцессы Ганноверской и герцогини Брауншвейгской и Люнебургской. К тому же, она имела титулы принцессы Саксен-Кобургской и Готской и герцогини Саксонии, как жена принца Альберта.

Гербы

В период правления Виктория пользовалась королевским гербом Соединённого королевства. До восшествия на престол личного герба у неё не было. Так как она не могла унаследовать трон Ганновера, на её гербе не было ганноверских символов в отличие от гербов её предшественников. Все последующие монархи, включая ныне царствующую Елизавету II, использовали те же гербы, что и Виктория.

Королевский герб в Шотландии  
Королевский герб
(не в Шотландии)  

Награды

Дети

Имя Рождение Смерть Супруг(а) и дети[218][219]
Виктория, королевская принцесса,
позже императрица Германии и королева Пруссии
184021 ноября
1840
19015 августа
1901
В 1858 году вышла за Фридриха, кронпринца Германии и Пруссии, позже Фридриха III, императора Германии и короля Пруссии (1831—1888);
4 сына, 4 дочери (включая императора Вильгельма II и королеву Греции Софию)
Альберт-Эдуард, принц Уэльский,
позже король Эдуард VII
18419 ноября
1841
19106 мая
1910
В 1863 году женился на Александре Датской (1844—1925);
3 сына, 3 дочери (включая Георга V и королеву Норвегии Мод)
Алиса,
позже великая герцогиня Гессенская
184325 апреля
1843
187814 декабря
1878
В 1862 году вышла замуж за Людвига IV, великого герцога Гессенского и Рейнского (1837—1892);
2 сына, 5 дочерей (включая императрицу России Александру)
Принц Альфред, герцог Эдинбургский,
позже герцог Саксен-Кобург-Готский
18446 августа
1844
190031 июля
1900
В 1874 женился на великой княжне Марии Александровне (1853—1920);
2 сына (1 мертворождённый), 4 дочери (включая королеву Румынии Марию)
Принцесса Елена 184625 мая
1846
19239 июня
1923
Вышла замуж в 1866 году за Кристиана Шлезвиг-Гольштейнского (1831—1917);
4 сына (1 мертворождённый), 2 дочери
Принцесса Луиза
позже герцогиня Аргайльская
184818 марта
1848
19393 декабря
1939
Замужем с 1871 года за Джоном Кэмпбеллом Лорном (1845—1914), маркизом Лорном, позже 9-м герцогом Аргайл; детей нет
Принц Артур
позже герцог Коннаутский и Страхарнский
18501 мая
1850
194216 января
1942
В 1879 году женился на Луизе Маргарите Прусской (1860—1917);
1 сын, 2 дочери
Принц Леопольд
позже герцог Олбани
18537 апреля
1853
188428 марта
1884
В 1882 году женился на Елене Вальдек-Пирмонтской (1861—1922);
1 сын, 1 дочь
Принцесса Беатриса 185714 апреля
1857
1944 26 октября
1944
Замужем с 1885 года за Генрихом Баттенбергом (1858—1896);
3 сына, 1 дочь (королева Испании Виктория Евгения)

Родословная

Предки Виктории
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
16. Георг II
 
 
 
 
 
 
 
8. Фредерик, принц Уэльский
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
17. Каролина Бранденбург-Ансбахская
 
 
 
 
 
 
 
4. Георг III
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
18. Фридрих II, герцог Саксен-Гота-Альтенбургский
 
 
 
 
 
 
 
9. Августа Саксен-Готская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
19. Магдалена Августа Ангальт-Цербстская
 
 
 
 
 
 
 
2. Эдуард Август, герцог Кентский
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
20. Адольф Фридрих II Мекленбург-Стрелицкий
 
 
 
 
 
 
 
10. Карл Мекленбург-Стрелицкий
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
21. Кристиана Эмилия Шварцбург-Зондерсгаузенская
 
 
 
 
 
 
 
5. Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
22. Эрнст Фридрих I Саксен-Гильдбурггаузенский
 
 
 
 
 
 
 
11. Елизавета Альбертина Саксен-Гильдбурггаузенская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
23. София Альбертина Эрбах-Эрбахская
 
 
 
 
 
 
 
1. Виктория
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
24. Франц Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский
 
 
 
 
 
 
 
12. Эрнст Фридрих Саксен-Кобург-Заальфельдский
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
25. Анна София Шварцбург-Рудольштадтская
 
 
 
 
 
 
 
6. Франц, герцог Саксен-Кобург-Заальфельдский
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
26. Фердинанд Альбрехт II Брауншвейг-Вольфенбюттельский
 
 
 
 
 
 
 
13. София Антония Брауншвейг-Вольфенбюттельская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
27. Антуанетта Амалия Брауншвейг-Вольфенбюттельская
 
 
 
 
 
 
 
3. Виктория Саксен-Кобург-Заальфельдская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
28. Генрих XXIX, граф Рёйсс цу Эберсдоф
 
 
 
 
 
 
 
14. Генрих XXIV, граф Рёйсс цу Эберсдоф
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
29. София Теодора Кастелл-Ремлингенская
 
 
 
 
 
 
 
7. Августа Рейсс-Эберсдорфская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
30. Георг Август Эрбах-Шёнбергский
 
 
 
 
 
 
 
15. Каролина-Эрнестина Эрбах-Шёнбергская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
31. Фердинанда Генриетта Штольберг-Гедернская
 
 
 
 
 
 

Библиография

Напишите отзыв о статье "Виктория (королева Великобритании)"

Примечания

  1. Hibbert, 2000, pp. 3-12; Strachey, 1921, pp. 1-17; Woodham-Smith, 1972, pp. 15-29
  2. Её крестными родителями стали Александр I (представленный её дядей герцогом Йоркским), её дядя принц-регент, её тётя королева Вюртемберга (представленная её тётей Августой) и бабушка Виктории Августа Рейсс-Эберсдорфская (представленная тётей Виктории Марией).
  3. Hibbert, 2000, pp. 12-13; Longford, 1964, p. 23; Woodham-Smith, 1972, pp. 34-35
  4. Longford, 1964, p. 24
  5. Hibbert, 2000, p. 31; St Aubyn, 1991, p. 26; Woodham-Smith, 1972, p. 81
  6. Hibbert, 2000, p. 46; Longford, 1964, p. 54; St Aubyn, 1991, p. 50; Waller, 2006, p. 344; Woodham-Smith, 1972, p. 126
  7. Hibbert, 2000, p. 19; Marshall, 1992, p. 25
  8. Hibbert, 2000, p. 27; Longford, 1964, pp. 35-38, 118-119; St Aubyn, 1991, pp. 21-22; Woodham-Smith, 1972, pp. 70-72
  9. По мнению этих биографов, слухи были ложными.
  10. Hibbert, 2000, pp. 27-28; Waller, 2006, pp. 341-342; Woodham-Smith, 1972, pp. 63-65
  11. Hibbert, 2000, pp. 32-33; Longford, 1964, pp. 38-39; Marshall, 1992, p. 19
  12. Lacey, Robert. Great Tales from English History. — London: Little, Brown, and Company, 2006. — Т. 3. — P. 133-136. — ISBN 0-316-11459-6.
  13. Waller, 2006, pp. 338-341; Woodham-Smith, 1972, pp. 68-69, 91
  14. Hibbert, 2000, p. 18; Longford, 1964, p. 31; Woodham-Smith, 1972, pp. 74-75
  15. Longford, 1964, p. 31; Woodham-Smith, 1972, p. 75
  16. Hibbert, 2000, pp. 34-35
  17. Hibbert, 2000, pp. 35-39; Woodham-Smith, 1972, pp. 88-89
  18. Hibbert, 2000, p. 36; Woodham-Smith, 1972, pp. 89-90
  19. Hibbert, 2000, pp. 35-40; Woodham-Smith, 1972, pp. 92, 102
  20. Hibbert, 2000, p. 38-39; Longford, 1964, p. 47; Woodham-Smith, 1972, pp. 101-102
  21. Hibbert, 2000, p. 42Woodham-Smith, 1972, p. 105
  22. Hibbert, 2000, p. 42; Longford, 1964, pp. 47-48; Marshall, 1992, p. 21
  23. Hibbert, 2000, pp. 42, 50; Woodham-Smith, 1972, p. 135
  24. Marshall, 1992, p. 46; St Aubyn, 1991, p. 67; Waller, 2006, p. 353
  25. Longford, 1964, pp. 29, 51; Waller, 2006, p. 363; Weintraub, 1997, pp. 43-49
  26. Longford, 1964, p. 51; Weintraub, 1997, pp. 43-49
  27. Longford, 1964, pp. 51-52; St Aubyn, 1991, p. 43; Weintraub, 1997, pp. 43-49; Woodham-Smith, 1972, p. 117
  28. Weintraub, 1997, pp. 43-49
  29. Marshall, 1992, p. 27; Weintraub, 1997, p. 49
  30. Hibbert, 2000, p. 99; St Aubyn, 1991, p. 43; Weintraub, 1997, p. 49; Woodham-Smith, 1972, p. 119
  31. St Aubyn, 1991, p. 36; Woodham-Smith, 1972, p. 104
  32. Hibbert, 2000, p. 102; Marshall, 1992, p. 60; Waller, 2006, p. 363; Weintraub, 1997, p. 51; Woodham-Smith, 1972, p. 122
  33. Waller, 2006, pp. 363-364; Weintraub, 1997, pp. 53, 58, 64-65
  34. [www.london-gazette.co.uk/issues/19509/pages/1581 №19509, стр. 1581] (англ.) // London Gazette : газета. — L.. — Fasc. 19509. — No. 19509. — P. 1581.
  35. St Aubyn, 1991, pp. 55-57; Woodham-Smith, 1972, p. 138
  36. Woodham-Smith, 1972, p. 140.
  37. Packard, 1998, pp. 14-15.
  38. Hibbert, 2000, pp. 66-69; St Aubyn, 1991, p. 76; Woodham-Smith, 1972, pp. 143-147
  39. Longford, 1964, p. 67; Woodham-Smith, 1972, pp. 143-144
  40. St Aubyn, 1991, p. 69; Waller, 2006, p. 353
  41. Hibbert, 2000, p. 58; Longford, 1964, pp. 73-74; Woodham-Smith, 1972, p. 152
  42. Marshall, 1992, p. 42; St Aubyn, 1991, pp. 63, 96
  43. Marshall, 1992, p. 47; Waller, 2006, p. 356; Woodham-Smith, 1972, pp. 164-166
  44. Hibbert, 2000, pp. 77-78; Longford, 1964, p. 97; Waller, 2006, p. 357; Woodham-Smith, 1972, p. 164
  45. Woodham-Smith, 1972, p. 162
  46. St Aubyn, 1991, p. 96; Woodham-Smith, 1972, pp. 162, 165
  47. Hibbert, 2000, p. 79; Longford, 1964, p. 98; St Aubyn, 1991, p. 99; Woodham-Smith, 1972, p. 167
  48. Hibbert, 2000, pp. 80-81; Longford, 1964, pp. 102-103; St Aubyn, 1991, pp. 101-102
  49. Longford, 1964, p. 122; Marshall, 1992, p. 57; St Aubyn, 1991, p. 104; Woodham-Smith, 1972, p. 180
  50. Hibbert, 2000, p. 83; Longford, 1964, pp. 120-121; Marshall, 1992, p. 57; St Aubyn, 1991, p. 105; Waller, 2006, p. 358
  51. St Aubyn, 1991, p. 107; Woodham-Smith, 1972, p. 169;
  52. Hibbert, 2000, pp. 94-96; Marshall, 1992, pp. 53-57; St Aubyn, 1991, pp. 109-112; Waller, 2006, pp. 359-361; Woodham-Smith, 1972, pp. 170-174
  53. Longford, 1964, p. 84; Marshall, 1992, p. 52
  54. Longford, 1964, p. 72; Waller, 2006, p. 353
  55. Woodham-Smith, 1972, p. 175.
  56. Hibbert, 2000, pp. 103-104; Marshall, 1992, pp. 60-66; Weintraub, 1997, p. 62
  57. Hibbert, 2000, pp. 107-110; St Aubyn, 1991, pp. 129-132; Weintraub, 1997, pp. 77-81; Woodham-Smith, 1972, pp. 182-184, 187
  58. Hibbert, 2000, p. 123; Longford, 1964, p. 143; Woodham-Smith, 1972, p. 205
  59. St Aubyn, 1991, p. 151
  60. Hibbert, 2000, p. 265; Woodham-Smith, 1972, p. 256
  61. Marshall, 1992, p. 152; St Aubyn, 1991, pp. 174-175; Woodham-Smith, 1972, p. 412
  62. Charles, 2012, p. 23
  63. Hibbert, 2000, pp. 421-422; St Aubyn, 1991, pp. 160-161
  64. Woodham-Smith, 1972, p. 213.
  65. Hibbert, 2000, p. 130; Longford, 1964, p. 154; Marshall, 1992, p. 122; St Aubyn, 1991, p. 159; Woodham-Smith, 1972, p. 220
  66. Hibbert, 2000, p. 149; St Aubyn, 1991, p. 169
  67. Hibbert, 2000, p. 149; Longford, 1964, p. 154; Marshall, 1992, p. 123; Waller, 2006, p. 377
  68. Woodham-Smith, 1972, p. 100
  69. Longford, 1964, p. 56; St Aubyn, 1991, p. 29
  70. Hibbert, 2000, pp. 150-156; Marshall, 1992, p. 87; St Aubyn, 1991, pp. 171-173; Woodham-Smith, 1972, pp. 230-232
  71. [www.royalcollection.org.uk/eGallery/object.asp?searchText=2931317%2Ec&x=5&y=15&object=2931317c&row=0&detail=abou Queen Victoria and the Princess Royal] (англ.). Royal Collection. Проверено 19 марта 2014.
  72. Charles, 2012, p. 51; Hibbert, 2000, pp. 422-423; St Aubyn, 1991, pp. 162-163
  73. Hibbert, 2000, p. 423; St Aubyn, 1991, p. 163
  74. Longford, 1964, p. 192
  75. St Aubyn, 1991, p. 164
  76. Marshall, 1992, pp. 95-101; St Aubyn, 1991, pp. 153-155; Woodham-Smith, 1972, pp. 221-222
  77. Woodham-Smith, 1972, p. 281
  78. Longford, 1964, p. 359
  79. Harrison, Shane [news.bbc.co.uk/1/hi/northern_ireland/2951395.stm Famine Queen row in Irish port] (англ.). BBC News (15 March 2013). Проверено 20 марта 2014.
  80. Kinealy, Christine [multitext.ucc.ie/d/Private_Responses_to_the_Famine3344361812 Private Responses to the Famine] (англ.). University College Cork. Проверено 20 марта 2014.
  81. St Aubyn, 1991, p. 215
  82. St Aubyn, 1991, p. 238
  83. Longford, 1964, pp. 175, 187; St Aubyn, 1991, pp. 238, 241; Woodham-Smith, 1972, pp. 242, 250
  84. Woodham-Smith, 1972, p. 248
  85. Hibbert, 2000, p. 198; Longford, 1964, p. 194; St Aubyn, 1991, p. 243; Woodham-Smith, 1972, pp. 282-284
  86. Hibbert, 2000, pp. 201-201; Marshall, 1992, p. 139; St Aubyn, 1991, pp. 222-223; Woodham-Smith, 1972, pp. 287-290
  87. Hibbert, 2000, pp. 161-164; Marshall, 1992, p. 129; St Aubyn, 1991, pp. 186-190; Woodham-Smith, 1972, pp. 274-276
  88. Longford, 1964, pp. 196-197; St Aubyn, 1991, p. 223; Woodham-Smith, 1972, pp. 287-290
  89. Longford, 1964, p. 191; Woodham-Smith, 1972, p. 297
  90. St Aubyn, 1991, p. 216
  91. Hibbert, 2000, pp. 196-198; St Aubyn, 1991, p. 244; Woodham-Smith, 1972, pp. 298-307
  92. Hibbert, 2000, pp. 204-209; Marshall, 1992, pp. 108-109; St Aubyn, 1991, pp. 244-254; Woodham-Smith, 1972, pp. 298-307
  93. Hibbert, 2000, pp. 216-217; St Aubyn, 1991, pp. 257-258
  94. 1 2 3 4 5 6 7 Matthew, H. C. G., Reynolds, K. D. Victoria (1819–1901) // [www.oxforddnb.com/view/article/36652 Oxford Dictionary of National Biography]. — Oxford University Press, 2004.
  95. Hibbert, 2000, pp. 217-220; Woodham-Smith, 1972, pp. 328-331
  96. Hibbert, 2000, pp. 227-228; Longford, 1964, pp. 245-246; St Aubyn, 1991, p. 297; Woodham-Smith, 1972, pp. 354-355
  97. Woodham-Smith, 1972, pp. 357-360
  98. [en.chateauversailles.fr/history/the-significant-dates/most-important-dates/1855-visit-of-queen-victoria 1855 visit of Queen Victoria] (англ.). Château de Versailles. Проверено 29 марта 2014.
  99. Hibbert, 2000, pp. 241-242; Longford, 1964, pp. 280-281; St Aubyn, 1991, p. 304; Woodham-Smith, 1972, p. 391
  100. Hibbert, 2000, p. 242; Longford, 1964, p. 281; Marshall, 1992, p. 117
  101. [collections.rmg.co.uk/collections/objects/12129.html Napoleon III Receiving Queen Victoria at Cherbourg, 5 August 1858] (англ.). Royal Museums Greenwich. Проверено 29 марта 2014.
  102. Hibbert, 2000, p. 255; Marshall, 1992, p. 117
  103. Longford, 1964, pp. 259-260; Weintraub, 1997, p. 326
  104. Longford, 1964, p. 263; Weintraub, 1997, pp. 326, 330
  105. Hibbert, 2000, p. 267; Longford, 1964, p. 118; St Aubyn, 1991, p. 319; Woodham-Smith, 1972, p. 412
  106. Hibbert, 2000, p. 267; Marshall, 1992, p. 152; Woodham-Smith, 1972, p. 412
  107. Hibbert, 2000, pp. 265-267; St Aubyn, 1991, p. 318; Woodham-Smith, 1972, pp. 412-413
  108. Waller, 2006, p. 393; Weintraub, 1997, p. 401
  109. Hibbert, 2000, p. 274; Longford, 1964, p. 293; St Aubyn, 1991, p. 324; Woodham-Smith, 1972, p. 417
  110. Longford, 1964, p. 293; Marshall, 1992, p. 153; Strachey, 1921, p. 214
  111. Hibbert, 2000, pp. 276-279; St Aubyn, 1991, p. 325; Woodham-Smith, 1972, pp. 422-423
  112. Hibbert, 2000, pp. 280-292; Marshall, 1992, p. 154
  113. Hibbert, 2000, p. 299; St Aubyn, 1991, p. 346
  114. St Aubyn, 1991, p. 343.
  115. Strachey, 1921, p. 306
  116. Marshall, 1992, pp. 170-172; St Aubyn, 1991, p. 385
  117. Hibbert, 2000, p. 310; Longford, 1964, p. 322
  118. Hibbert, 2000, pp. 323-324; Marshall, 1992, pp. 168-169; St Aubyn, 1991, pp. 356-362
  119. Hibbert, 2000, pp. 321-322; Longford, 1964, pp. 327-328; Marshall, 1992, p. 170
  120. Hibbert, 2000, p. 329; St Aubyn, 1991, pp. 361-362
  121. Hibbert, 2000, pp. 311-312; Longford, 1964, p. 347; St Aubyn, 1991, p. 369
  122. St Aubyn, 1991, pp. 374-375
  123. Marshall, 1992, p. 199;Strachey, 1921, p. 299
  124. Hibbert, 2000, p. 318; Longford, 1964, p. 401; St Aubyn, 1991, p. 427; Strachey, 1921, p. 254
  125. Hibbert, 2000, p. 320; Strachey, 1921, pp. 246-247
  126. Longford, 1964, p. 381; St Aubyn, 1991, pp. 385-386; Strachey, 1921, p. 248
  127. St Aubyn, 1991, pp. 385-386; Strachey, 1921, pp. 248-250
  128. Longford, 1964, p. 385
  129. Hibbert, 2000, p. 343
  130. Hibbert, 2000, pp. 343-344; Longford, 1964, p. 389; Marshall, 1992, p. 173
  131. Hibbert, 2000, pp. 344-345
  132. Hibbert, 2000, p. 345; Longford, 1964, pp. 390-391; Marshall, 1992, p. 176; St Aubyn, 1991, p. 388
  133. Charles, 2012, p. 103; Hibbert, 2000, pp. 426-427; St Aubyn, 1991, pp. 388-389
  134. Hibbert, 2000, p. 427; Marshall, 1992, p. 176; St Aubyn, 1991, p. 389
  135. Hibbert, 2000, pp. 249-250; Woodham-Smith, 1972, pp. 384-385
  136. Woodham-Smith, 1972, pp. 386
  137. 1 2 Hibbert, 2000, p. 251; Woodham-Smith, 1972, p. 386
  138. Hibbert, 2000, p. 361; Longford, 1964, p. 402; Marshall, 1992, pp. 180-184; Waller, 2006, p. 423
  139. Hibbert, 2000, pp. 295-296; Waller, 2006, p. 423
  140. Hibbert, 2000, p. 361; Longford, 1964, pp. 405-406; Marshall, 1992, p. 184; St Aubyn, 1991, p. 434; Waller, 2006, p. 426
  141. Waller, 2006, p. 427
  142. Longford, 1964, p. 425
  143. Longford, 1964, pp. 412-413
  144. Longford, 1964, p. 426
  145. Longford, 1964, p. 411
  146. Hibbert, 2000, pp. 367-368; Longford, 1964, p. 429; Marshall, 1992, p. 186; St Aubyn, 1991, pp. 442-444; Waller, 2006, pp. 428-429
  147. Longford, 1964, p. 437
  148. Hibbert, 2000, p. 420; St Aubyn, 1991, p. 422
  149. Hibbert, 2000, p. 420; St Aubyn, 1991, p. 421
  150. Hibbert, 2000, pp. 420-421; St Aubyn, 1991, p. 422; Strachey, 1921, p. 278
  151. Hibbert, 2000, p. 427; Longford, 1964, p. 446; St Aubyn, 1991, p. 421
  152. Longford, 1964, pp. 451-452
  153. Longford, 1964, p. 454; St Aubyn, 1991, p. 425; Hibbert, 2000, p. 443
  154. Hibbert, 2000, pp. 443-444; St Aubyn, 1991, pp. 425-426
  155. Hibbert, 2000, p. 443-444; Longford, 1964, p. 455
  156. Hibbert, 2000, p. 444; St Aubyn, 1991, p. 424; Waller, 2006, p. 413
  157. Longford, 1964, p. 461
  158. Longford, 1964, pp. 477-478
  159. Hibbert, 2000, p. 373; St Aubyn, 1991, p. 458
  160. Waller, 2006, p. 433
  161. Hibbert, 2000, p. 373; Longford, 1964, p. 484
  162. Hibbert, 2000, p. 374; Longford, 1964, p. 491; Marshall, 1992, p. 196; St Aubyn, 1991, pp. 460-461
  163. [www.royal.gov.uk/HMTheQueen/TheQueenandspecialanniversaries/HistoryofJubilees/QueenVictoria.aspx Queen Victoria] (англ.). Royal Household. Проверено 5 апреля 2014.
  164. Marshall, 1992, pp. 210-211; St Aubyn, 1991, pp. 491-493
  165. Longford, 1964, p. 502
  166. Hibbert, 2000, pp. 447-448; Longford, 1964, p. 508; St Aubyn, 1991, p. 502; Waller, 2006, p. 441
  167. Hibbert, 2000, pp. 448-449
  168. Hibbert, 2000, pp. 449-451
  169. Hibbert, 2000, p. 447; Longford, 1964, p. 539; St Aubyn, 1991, p. 503; Waller, 2006, p. 442
  170. Hibbert, 2000, p. 454
  171. Hibbert, 2000, p. 382
  172. Hibbert, 2000, p. 375; Longford, 1964, p. 519
  173. Hibbert, 2000, p. 376; Longford, 1964, p. 530; St Aubyn, 1991, p. 515
  174. Hibbert, 2000, p. 377
  175. Hibbert, 2000, p. 456
  176. Longford, 1964, p. 456; St Aubyn, 1991, pp. 545-546
  177. Hibbert, 2000, pp. 457-458; Marshall, 1992, pp. 206-207, 211; St Aubyn, 1991, pp. 546-548
  178. Hibbert, 2000, p. 436; St Aubyn, 1991, p. 508
  179. Hibbert, 2000, pp. 437-438; Longford, 1964, pp. 554-555; St Aubyn, 1991, p. 555
  180. Longford, 1964, pp. 558
  181. Hibbert, 2000, pp. 464—466, 488—489; Strachey, 1921, p. 308; Waller, 2006, p. 442
  182. Дневник Виктории, запись от 1 января 1901, процитировано в Hibbert, 2000, p. 492; Longford, 1964, p. 559 и St Aubyn, 1991, p. 592
  183. Hibbert, 2000, p. 492
  184. Longford, 1964, p. 562
  185. Longford, 1964, p. 561; St Aubyn, 1991, p. 598
  186. Helen Rappaport. Animals // Queen Victoria: A Biographical Companion. — P. 34–39. — ISBN 978-1-85109-355-7.
  187. Hibbert, 2000, p. 497; Longford, 1964, p. 563
  188. St Aubyn, 1991, p. 598
  189. Longford, 1964, p. 563
  190. Hibbert, 2000, p. 498
  191. When Queen Victoria was Amused, Daily Mail (19 апреля 1996). Проверено 6 апреля 2014.
  192. Fulford, Roger. Victoria // Collier’s Encyclopedia. — United States: Crowell, Collier and Macmillan Inc., 1967. — Т. 23. — P. 127.
  193. Hibbert, 2000, p. 471
  194. St Aubyn, 1991, p. 340
  195. St Aubyn, 1991, p. 30; Woodham-Smith, 1972, p. 87
  196. Hibbert, 2000, pp. 503-504; St Aubyn, 1991, p. 30; Woodham-Smith, 1972, pp. 88, 436-437
  197. Hibbert, 2000, p. 503
  198. Hibbert, 2000, pp. 503-504; St Aubyn, 1991, p. 624
  199. Hibbert, 2000, pp. 61-62; Longford, 1964, pp. 89, 253; St Aubyn, 1991, pp. 48, 63-64
  200. Marshall, 1992, p. 210; Waller, 2006, pp. 419, 434—435, 443
  201. Waller, 2006, p. 439
  202. St Aubyn, 1991, p. 624
  203. Hibbert, 2000, p. 504; St Aubyn, 1991, p. 623
  204. Hibbert, 2000, p. 352; Strachey, 1921, p. 304; Woodham-Smith, 1972, p. 431
  205. Waller, 2006, p. 429
  206. Bagehot, Walter. The English Constitution. — London: Chapman and Hall, 1867. — P. 103.
  207. St Aubyn, 1991, pp. 602-603; Strachey, 1921, pp. 303-304; Waller, 2006, pp. 366, 372, 434
  208. Erickson, Carolly. Her Little Majesty: The Life of Queen Victoria. — New York: Simon & Schuster, 1997. — ISBN 0-7432-3657-2.
  209. Rogaev, Evgeny I. [www.sciencemag.org/content/326/5954/817.abstract Genotype Analysis Identifies the Cause of the 'Royal Disease'] (англ.) // Science. — 2009. — Vol. 326, no. 5954. — P. 817. — DOI:10.1126/science.1180660.
  210. Hibbert, 2000, p. 217
  211. Jones, Steve. In the Blood (англ.), BBC documentary (1996).
  212. McKusick, Victor A. The Royal Hemophilia // Scientific American. — 1965. — Т. 213. — С. 91.
  213. Jones, Steve. The Language of the Genes. — London: HarperCollins, 1993. — P. 69. — ISBN 0-00-255020-2.
  214. Jones, Steve. In The Blood: God, Genes and Destiny. — London: HarperCollins, 1996. — P. 6270. — ISBN 0-00-255511-5.
  215. [www.hemophilia.org/NHFWeb/MainPgs/MainNHF.aspx?menuid=181&contentid=46&rptname=bleeding Hemophilia B (Factor IX)] (англ.). National Hemophilia Foundation (2006). Проверено 7 апреля 2014.
  216. [www.imdb.com/title/tt5137338/ Victoria] (28 августа 2016). Проверено 31 августа 2016.
  217. [www.songlyrics.com/the-kinks/victoria-lyrics/ The Kinks - Victoria (lyrics)] (англ.). songlyrics.com. Проверено 29 ноября 2013.
  218. Whitaker's Almanack. — Facsimile Reprint 1998. — London: Stationery Office, 1900. — P. 86. — ISBN 0-11-702247-0.
  219. Whitaker's Almanack. — London: J. Whitaker and Sons, 1993. — P. 134-136. — ISBN 0-85021-232-4.

Ссылки

  • [www.echo.msk.ru/programs/vsetak/49492/ Королева Виктория — символ на троне]. Цикл программ «Всё так». Эхо Москвы (echo.msk.ru). Проверено 12 декабря 2012. [www.webcitation.org/6CwYsP4aZ Архивировано из первоисточника 16 декабря 2012].

Отрывок, характеризующий Виктория (королева Великобритании)

Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.