Виланд, Кристоф Мартин

Кристоф Мартин Виланд
нем. Christoph Martin Wieland
Ф. Ягеман. Портрет Кристофа Мартина Виланда (1805)
Дата рождения:	5 сентября 1733(1733-09-05)
Место рождения:	Ахштеттен, Германия
Дата смерти:	20 января 1813(1813-01-20) (79 лет)
Место смерти:	Веймар
Гражданство:	Германия Германия
Род деятельности:	поэт

Христоф Мартин Виланд (нем. Christoph Martin Wieland; 5 сентября 1733 — 20 января 1813) — крупнейший поэт и идеолог немецкого рококо, издатель первого в Германии журнала литературы и искусства «Германский Меркурий» (нем. Der Deutsche Merkur), представитель одворянившихся слоёв немецкой буржуазии XVIII века.

Биография

Сын пастора, часть своей жизни провёл при дворе веймарского герцога, где находился в дружественных отношениях с Гёте.

Начальный период творчества Виланда (1752—1763) — это период поиска собственного стиля. Первые произведения Виланда («О природе вещей. Стихотворное поучение в 6 книгах», 1752; «Двенадцать моральных писем в стихах», 1752; «Испытание Авраама», 1753; «Письма усопших к оставленным друзьями», 1753 и др.) создаются под знаком «серафического» направления Бодмера и Клопштока. На драму «Клементина» решающее влияние оказывает Самуэль Ричардсон.

С середины 1760-х годов начинается зрелый период творчества Виланда (1764—1813), когда он выступает как писатель рококо. «Серафические» настроения исчезают, давая место рационализму и гедонистическим настроениям («Дон Сильвио де Розальва», 1764, «Идрис», 1766—1767 и др.).

В центре этого периода стоят три самых значительных произведения Виланда, характеризующих писателя с разных сторон: это философский роман «Агатон» (Agathon, 1766—1794), наряду с «Вильгельмом Мейстером» Гёте — крупнейший немецкий образовательный роман XVIII века. Виланд, писавший его в течение длинного ряда лет, развивает в нём свои взгляды на природу совершенного человека, приходя к утверждению гармонически развитой, в духе Шефтсбери, личности (синтез разума и страсти, добродетели и требований плоти).

Наделяя совершенную личность добродетелью, Виланд вступает в противоречие с рядом своих произведений («Идрис», «Смешные рассказы» и др.), в которых им прокламировался образ безудержно чувственного человека; эти произведения создали Виланду даже славу непристойного, эротического писателя. Крайне характерно, что самое продуманное произведение крупнейшего поэта немецкого рококо преодолевает идеал до конца эмансипировавшей свою плоть личности, что немецкая буржуазия даже в своих одворянившихся частях не отказывалась от своей традиционной бюргерской морали, не растворялась полностью в дворянских настроениях гипертрофированного гедонизма.

Если в «Агатоне» Виланд говорит об идеальном человеке, то роман «Абдеритяне» (Geschichte der Abderiten, 1774—1780) посвящён реальным людям и их недостаткам. В занимательной истории глупых поступков горожан греческого городка Абдеры Виланд показывает себя мастером иронической манеры письма, которая сближает его с Вольтером и, главным образом, со Свифтом. Ироническое и даже скептическое отношение к несовершенной действительности типично для писателя рококо. Однако, если одни (как, например, Вольтер) переводят свой скепсис в русло социальной сатиры, то другие, в данном случае Виланд, ограничиваются лёгкой насмешкой над людскими пороками. Характерно введение в сюжет романа положительного героя, во многом выступающего как alter ego автора. Черты героя обусловлены идеалом скептического просвещенческого индивидуализма: философ, живущий вне пределов города, периодически появляющийся среди горожан возмутитель спокойствия, чье действие сводится исключительно к слову, обладающему скандализирующим эффектом. По отношению к жителям Абдеры и самому порядку абдеритской культуры он оказывается почти совершенно пассивным, поскольку менять что-то не имеет смысла, можно лишь ждать, пока глупость не накажет сама себя, что и происходит в финале (выселение абедеритов из города). Отношение к религии в романе снисходительно-скептическое, вместо критики предпринимается легкое, «салонное» высмеивание (история с лягушками Латоны), напоминающее антиклерикальную сатиру Вольтера. Умеренность, боязнь крайностей — это вообще черты, свойственные немецкому рококо. Так, Агатон приходит к заключению, что «зло не может быть вырвано с корнем сразу, что самые радикальные проекты обычно бывают самыми худшими», философия же «Музариона» (1768) сводится к апологии «светлой и тихой радости», долженствующей наполнить существование постигших смысл жизни людей. В качестве политического мыслителя Виланд также не отличался радикализмом — высшим идеалом его политического романа «Золотое зеркало» (1772) является просвещенный абсолютизм.

Самым совершенным произведением Виланда может считаться сказочная эпопея в стихах — «Оберон» (Oberon, 1780). «До тех пор пока поэзия останется поэзией, золото золотом, а кристалл кристаллом, — поэма „Оберон“ будет вызывать общую любовь и удивление, как chef d’œuvre поэтического искусства» (Гёте). Именно в нём проявляется сущность Виланда как поэта рококо и обнаруживается столь характерная для рококо любовь к орнаменту, к игре ярких красок, к пышной фантастике. В «Обероне» мелькают картины «сельской простоты и восточного великолепия, городского шума и отшельнической жизни, диких пустынь и мирных лугов, рыцарских битв и волшебных танцев, весёлых пиров и бедственных кораблекрушений», то есть всего того, чем в своё время увлекались поэты барокко и чем вновь начали увлекаться их преемники, поэты рококо.

К «Оберону» примыкает ряд произведений: стихотворная обработка сказки из «1001 ночи» — «Шах Лоло» (1784); фантастическая история приключений рыцарей короля Артура — «Зимняя сказка» (1784); «Знатный Герон» (1786) и др.

Виланд — крупнейший орнаменталист немецкого рококо. Но в отличие от Глейма и Гесснера он склонён к большим полотнам (романы «Агатон», «Абдеритяне», «Перегринус Протеус», сказочная эпопея «Оберон») и к широко развёрнутой пышности. Как и другие представители названного стиля, он обнаруживает высокую культуру, далеко превосходя в этом многих писателей. Он занимателен, изящен, про него говорили, что он первый сообщил немецкому языку французскую лёгкость и гибкость, и современники вполне справедливо считали его отличным стилистом (интересам стиля служил и его журнал «Германский Меркурий», основанный в 1773).

Значительна также деятельность Виланда как переводчика: его переводы (прозой) драм Шекспира сыграли заметную роль в истории немецкой культуры; Виланд переводил также Лукиана, Горация, Цицерона.

Библиография

I. На русский яз. переведены:

1. «Агатон» — Ф. Сапожниковым, М., 1783—1784.
2. «Аристипп и некоторые из его современников» — Ив. Татищевым. — М. 1807—1808.
3. «Новый Дон-Кихот» — Ф. Сапожниковым, М. 1782.
4. «Музарион или философил Греции», М. 1784.
5. «Оберон, царь волшебников». — М. 1787.
6. «Абдеритяне» — Баталиным. — М. 1832—1840.
7. «Мраморная купель» — П. Петровым, СПб. 1805, и др. Полн. собр. сочин. В.: Wielands Gesammelte Schriften, изд. Берлинской академии, 1909.
8. «История абдеритов» — Г. С. Слободкиным, М.: «Наука», 1978.
9. «Оберон. Музарион» — Карабеговой Е.В., М., 2008.

II.

1. Ofterdinger, Chr. Wielands Leben, Heilbr., 1877.
2. Funk H., Beiträge zu Wielands Biographie, Freiburg, 1882.
3. Thalmeyer, Ueber Wielands Klassicität, Sprache und Stil, 1894.
4. Bauer F., Ueber den Einfluss L. Sternes auf Wieland, Karlsbad, 1898.
5. Seuffert B., Der Dichter des Oberons, Prag, 1900.
6. Zipper A., Wielands Oberon, Lpz., 1900; Kersten, Wielands Verhältniss zu Lucian, Hamburg, 1900.
7. Lenz, Wielands Verhältniss zu Spenser, Pope und Swift, 1903.
8. Klein T., Wieland und Rousseau, Berlin, 1903.
9. Vogt V., Der goldene Spiegel und die Entwickelung der poetischen Aussichten Wielands, Berlin, 1903.
10. Hizzel L., Wielands Beziehungen zu den deutschen Romantikern, Bern, 1904.
11. Walter V., Chronologie der Werke Wielands, Greifswald, 1904.
12. Schroeder F. W., Wielands «Agathon» und die Anfänge des modernen Bildungsromans, Königsberg, 1904.
13. Ischer K., Kleine Studien über Wieland, Bern, 1905.
14. Calrör, Wieland. Der metaphorische Ausdruck des jungen Wieland, Göttingen, 1906.
15. Budde Fr., Wieland und Bodmer, Berlin, 1910.
16. Tribolet H., Wielands Verhältniss zu Ariosto und Tasso, Bern, 1919.
17. Gundolf F., Shakespeare und der deutsche Geist, 1920.
18. Jan Philipp Reemtsma: Das Buch vom Ich: Christoph Martin Wielands «Aristipp und einige seiner Zeitgenossen», 1993.
19. Jan Philipp Reemtsma: Der Liebe Maskentanz: Aufsätze zum Werk Christoph Martin Wielands', 1999.

Источники

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939. В статье использован текст Бориса Пуришева, перешедший в общественное достояние.

Отрывок, характеризующий Виланд, Кристоф Мартин

Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.