Вильбоа, Александр Никитич

Александр Никитич Вильбоа

Александр Никитич Вильбоа (Вильбуа; фр. Alexander Guillemot de Villebois; 1716 — 29 января (9 февраля) 1781, Дерпт) — восьмой генерал-фельдцейхмейстер русской армии, ярко проявивший себя во время Семилетней войны.

Биография

Младший сын контр-адмирала Никиты Петровича Вильбоа, бывшего коменданта Кронштадтского порта, участника петровских войн. В августе 1739 года зачислен в лейб-гвардии бомбардирскую роту сержантом.

В 1742 году принял участие в войне со Швецией, в 1744 году был пожалован, с чином полковника, камер-юнкером ко двору императрицы Елизаветы Петровны. В 1755 году произведён в генерал-майоры, в 1758 году — в генерал-поручики.

С начала Семилетней войны в действующей армии, отличился при Гросс-Егерсдорфе, где был тяжело ранен. За Гросс-Егерсдорф был награждён орденом святого Александра Невского. Участник осады Кюстрина, сражения при Пальциге. В Кунерсдорфском сражении командовал авангардом русской армии, занял Франкфурт (Одер).

В январе 1762 года его именем был назван Великолуцкий пехотный полк, в феврале того же года назначен генерал-фельдцейхмейстером, то есть главой артиллерийского ведомства, а месяц спустя — членом Военной коллегии. По свидетельству биографа, обилие и объём резолюций, которыми он снабжал все поступавшие к нему представления по всем четырем вверенным ему, как генерал-фельдцейхмейстеру, ведомствам: артиллерийскому, инженерному, оружейному и кадетских корпусов, поразительны. Многие из них содержат «целые инструкции и положения, в большинстве крайне полезные и полно разрешающие все затруднения». Деятельность Вильбоа на посту генерал-фельдцехмейстера обещала быть очень плодотворной, однако в 1765 году он вынужден был просить об отставке по состоянию здоровья: сказались последствия тяжёлого ранения.

Выйдя в отставку, продал свой новый дом по адресу Невский проспект, 30 князю А. М. Голицыну и удалился в лифляндское поместье Сарракус. В качестве депутата от Лифляндской губернии принимал участие в работе Уложенной комиссии. Умер в своём поместье Сарракус (эст. Sarakuste) и был там же похоронен. Часть его имения перешла по наследству к внуку Е. И. Пальменбаху.

Отрывок, характеризующий Вильбоа, Александр Никитич

– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.