Вильгельмина Прусская

Вильгельмина Прусская
маркграфиня Бранденбург-Байрейтская
1735 — 1758
Предшественник:	Доротея Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Бекская
Преемник:	София Каролина Мария Брауншвейг-Вольфенбюттельская

Запрос «Вильгельмина Прусская» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Фридерика София Вильгельмина Прусская (нем. Friederike Sophie Wilhelmine von Preußen; 3 июля 1709, Потсдам — 14 октября 1758, Байройт) — старшая дочь прусского короля Фридриха Вильгельма I и его супруги Софии Доротеи Ганноверской, любимая сестра Фридриха Великого, маркграфиня Байрейтская.

Биография

Крещение Вильгельмины состоялось 12 июля. Её крестными стали монархи, присутствовавшие на встрече трёх королей 1709 года: Август Сильный и Фредерик IV.

Вильгельмина росла в спартанских условиях при дворе «короля-солдата», в доме, где отсутствовала любовь и господствовали авторитарные методы воспитания детей. Изначально у неё неплохо складывались отношения с отцом, что отражено во многих письмах, отправленных ею отцу. Однако она страдала от перемен настроения короля-отца. С детства и до самой смерти Вильгельмину связывали очень близкие отношения с младшим братом Фридрихом, их объединяло общее увлечение музыкой и наукой. На несколько лет эта необыкновенная дружба была омрачена спорами вокруг наследства дочерей генерала фон дер Марвица, которое после свадьбы Вильгельмины фон дер Марвиц отошло к враждебной Австрии.

В 35 лет Вильгельмина подробно описала в своих воспоминаниях годы детства, проведённые с воспитательницей-итальянкой сомнительного происхождения Лети: «Не проходило ни одного дня, чтобы она не опробовала на мне силу своих внушающих страх кулаков». Дочь беглого итальянского монаха Лети, воспитывавшая Вильгельмину с трёх лет, была красива собой, блистательна, кокетлива, но зла и коварна. Девочка страдала от неё почти так же, как и от родителей, которые всё больше отдалялись друг от друга и срывали собственное недовольство на детях.

Вильгельмина относила свои мучения на итальянское происхождение Лети, однако была и более глубинная причина: итальянка расположила к себе двух министров короля — Фридриха Вильгельма фон Грумбкова и князя Леопольда Анхальт-Дессауского, которые настроили отца Вильгельмины против матримониальных планов Софии Доротеи и её отца короля Георга I. Вильгельмине некому было рассказать о своих проблемах, и в конце концов у неё даже случились жёлчные колики, от которых её кожа долгие месяцы сохраняла жёлтый цвет. София Доротея по всей видимости не обращала внимания на муки старшей дочери, пока воспитательница принцев мадам де Руколль прямо не заявила королеве о том, что от побоев Вильгельмина когда-нибудь превратится в инвалида. После этого Лети была заменена фрейляйн фон Зонсфельд, которой удалось завоевать доверие ребёнка и стать на долгие годы доверенным лицом Вильгельмины. Ещё ребёнком Вильгельмина стала разменной монетой в битве политических амбиций её родителей. Её мать стремилась укрепить родственные связи с англо-ганноверским королевским домом и пыталась организовать помолвку Вильгельмины с её племянником Фридрихом Людвигом Ганноверским, 15-м принцем Уэльским, в то время как верный императору Фридрих Вильгельм I предпочитал сблизиться с Габсбургами.

После неудачного побега брата с Германом фон Катте отец заподозрил Вильгельмину в соучастии. Он угрожал ей заключением в крепость Шпандау и казнью брата. По указанию короля министр Грумбков, пригрозив отправить фрейляйн фон Зонсфельд в сумасшедший дом для падших женщин, потребовал от неё переубедить воспитанницу и заставить её подчиняться приказам отца. Так Вильгельмина покорилась матримониальным планам Фридриха Вильгельма I, который вскорости решил выдать её замуж за Фридриха Бранденбург-Байрейтского. Младше Вильгельмины на два года, он изначально предназначался для младшей сестры Вильгельмины Софии.

Вильгельмина вышла замуж за Фридриха, наследного принца княжества Байрейтского 20 ноября 1731 года. Несмотря на то, что брак был заключён по расчёту, первые годы семейной жизни молодожёнов были преисполнены любовными чувствами. После смерти свёкра маркграфиня стала играть заметную роль в модернизации Байрейта. Её активное участие в строительстве, известное как «Байрейтское рококо», сохранило свой след и поныне. Жемчужиной этой архитектуры стало построенное по случаю свадьбы её дочери Елизаветы Фридерики Софии Бранденбург-Байрейтской здание Маркграфской оперы в Байрейте.

Основанный маркграфами Байрейтскими Университет имени Фридриха возглавил личный врач Вильгельмины Даниэль де Супервиль, которого она выменяла у своего отца за двух «длинных парней». В его личной переписке были найдены мемуары маркграфини. Она интересовалась проблемами научной жизни и вела переписку на философские темы с Вольтером.

Вильгельмина совершенствовалась и в музыке. Мастерство игры на лютне поклонницы и ученицы Сильвиуса Леопольда Вайса достигло совершенства. Под её опекой этот музыкальный инструмент пережил последний свой пик популярности. К своему двору Вильгельмина приглашала самых известных лютнистов. Написанная ею опера «Аргенора» была поставлена ко дню рождения супруга в 1740 году. В сюжете оперы нашли своё отражение сложные отношения Вильгельмины и её брата Фридриха с отцом.

В последующие годы любовь маркграфа к Вильгельмине угасла, и он взял себе в любовницы её первую придворную даму Вильгельмину фон дер Марвиц.

Австрийские дипломаты пытались оказывать влияние на Пруссию через Байрейтский двор. В сентябре 1745 года во время Второй Силезской войны Вильгельмина встретилась с Марией Терезией и тем самым навредила своим отношениям с братом.

В 1750 году Вильгельмина провела несколько недель в Пруссии и встретилась в Потсдаме с известными современниками: Вольтером, Мопертюи и Ламетри. В последний раз Вильгельмина повидалась с братом в июне 1754 года. После этого Фридрих написал сестре: «Мы покидаем Вас, но с Вами остаётся сердце того, кто до своего конца останется Вашим верным слугой».

Вильгельмина умерла 14 октября 1758 года В тот же день её брат потерпел сокрушительное поражение в битве при Хохкирхе, в которой погиб его друг фельдмаршал Джеймс Кейт. Через десять лет после смерти сестры Фридрих II возвёл в парке Сан-Суси Храм дружбы, посвящённый памяти Вильгельмины.

Потомки

У маркграфов Байрейтских родился один ребёнок — дочь Елизавета Фридерика София Бранденбург-Байрейтская (1732—1780), которую Джакомо Казанова описывал как самую красивую девушку Германии. В 1748 году она вышла замуж за герцога Карла Евгения Вюртембергского. Через несколько лет супруги разошлись, но не развелись, и Елизавета вернулась в Байрейт. Она похоронена рядом с родителями в Байрейтской придворной церкви.

Ссылки

• [memoirs.ru/texts/baireit_2.htm Вильгельмина Байрейтская. Мемуары маркграфини Байрейтской / Перев. С. Клейнера // Голос минувшего, 1913. — № 6. — С. 194—216.], [memoirs.ru/texts/baireit_2.htm Продолжение в № 7. — С. 163—194.]
• [memoirs.ru/texts/Vilgelmina.htm Вильгельмина Байрейтская. Эпизод из посещения Берлина Петром Великим. Рассказанный маркграфиней Вильгельминой Байретской в ея мемуарах / Пер. С. Клейнер // Голос минувшего, 1913. — № 9. — С. 169—172.]
• [memoirs.ru/texts/baireit.htm Клейнер С. Заглохшая княжеская резиденция ХVІІІ века. (Маркграфиня Вильгельмина и ея Байрейт) // Голос минувшего, 1913. — № 6. — С. 70-85.]

Отрывок, характеризующий Вильгельмина Прусская

Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.