Вильгельм I Злой

Вильгельм I Злой итал. Guglielmo I il Malo<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
король Сицилии
26 февраля 1154 — 7 мая 1166
Коронация:	4 апреля 1154 г.
Предшественник:	Рожер II
Преемник:	Вильгельм II Добрый
Рождение:	1126(1126) Сицилия
Смерть:	7 мая 1166(1166-05-07) Палермо, Сицилия
Место погребения:	собор Монреале
Род:	Отвили
Отец:	Рожер II
Мать:	Эльвира Кастильская
Супруга:	Маргарита Наваррская

Вильгельм I Злой (итал. Guglielmo I il Malo; 1126 — 7 мая 1166, Палермо) — второй король Сицилии с 1154 года из династии Отвилей. Четвёртый сын Рожера II и Эльвиры Кастильской. После смерти старших братьев стал наследником престола и герцогом Апулии (в 1148 году), коронован как соправитель отца на Пасху 1151 года. Наследовал Рожеру II 26 февраля 1154 года, вторично коронован 4 апреля 1154 года.

Личность Вильгельма Злого

Четвёртый сын Рожера II, Вильгельм не предназначался отцом для государственной деятельности. В отличие от старших братьев, с юности возведённых в княжеское или герцогское достоинство и управлявших различными частями королевства, Вильгельм не получил от отца земель и титулов. Став после неожиданной смерти старших братьев наследником престола, Вильгельм так и не приобрёл необходимых навыков управления страной. Человек огромной физической силы (современники утверждали, что он гнул подковы и однажды в одиночку поднял полностью нагруженную грузовую лошадь), проявлявший в битвах невиданную отвагу, в мирной жизни он предпочитал проводить время в беседах с мудрецами об искусстве и науках, оставив государственные дела на своих министров.

Современников также поражал образ жизни короля, достойный восточных султанов: в своих загородных дворцах он содержал гаремы и был окружён невиданной роскошью. Склонный к лени и размеренности, Вильгельм I откладывал принятие решений, если существовала возможность этого избежать, никогда не брался за проблемы, которые, по его мнению, могли решиться сами по себе. В случае же, когда его покою и удовольствиям угрожала неотвратимая опасность, Вильгельм I бросал все силы на скорейшее разрешение проблемы, чтобы быстрее вернуться к прежнему образу жизни. В этом случае король проявлял опять-таки восточную жестокость, неумолимо расправляясь с возмутителями спокойствия, что навсегда привязало к его имени прозвище «Злой».

Прижизненных портретов Вильгельма Злого, кроме изображений на монетах, не сохранилось. Есть лишь словесное описание короля в хрониках, представляющее его как очень бледного человека с огромной чёрной бородой, наводившей ужас на современников.

Смута в королевстве и византийская интервенция (1154—1156)

Полным доверием Вильгельма Злого в государственным делах обладал эмир эмиров Майо из Бари, сын торговца и судьи из Бари, чья деятельность вызывала зависть и злобу баронов, лишившихся доступа к королю. Майо, итальянец по происхождению, занявший пост, ранее всегда принадлежавший греческой общине, демонстративно отстранял от двора норманнских баронов и греков, приближая к себе итальянцев и мусульман. Недовольные бароны Южной Италии вскоре объединились вокруг кузена короля графа Робера де Лорителло, вступившего в переговоры с византийским полководцем Михаилом Палеологом.

Император Мануил I Комнин, справившийся с проблемами на границах собственной империи, но лишившийся со смертью Конрада III союзника на Западе, решил отвоевать для Византии Южную Италию, без помощи иностранных союзников, при поддержке мятежных итальянских баронов. В августе 1155 года византийская армия, объединившись с апулийскими мятежниками, овладела Бари, преимущественно греческим городом, взятым в своё время норманнами после трёхлетней осады в 1071 году. Жители Бари сами открыли ворота византийцам, а сицилийская цитадель в центре города была сровнена с землёй. Успех в Бари окрылил византийскую армию и мятежников: соседние города Трани и Джованнаццо вскоре также были взяты. Основная сицилийская континентальная армия под командованием Асклетина находилась в Кампании и сумела прибыть к месту событий в Апулию только в конце сентября 1155 года и тотчас же была блокирована в Барлетте. Главная битва произошла при Андрии, которую героически защищал от византийцев граф Ришар Андрийский. Тем не менее, Андрия пала, а её граф был убит на поле боя.

В сентябре 1155 года сторону византийцев принял папа Адриан IV, также вторгшийся с армией на территорию королевства. Вернувшийся из многолетнего изгнания князь Роберт II Капуанский вновь получил Капую из рук папы, поддержавшие его бароны один за другим признали сюзереном Адриана IV. К концу 1155 года из всех материковых владений под контролем Вильгельма Злого осталась лишь Калабрия. В Апулии было восстановлено византийское господство, Кампанию контролировал Адриан IV и присягнувшие ему бароны.

Между тем, находившийся на Сицилии Вильгельм I бесстрастно наблюдал за потерей континентальных владений. Из состояния апатии его вывел начавшийся уже на Сицилии баронский мятеж в Бутере и волнения в Палермо, участники которых требовали изгнания Майо из Бари. Вильгельм I, собрав армию, приступил к Бутере, защитники которой не ожидали королевского нападения и поэтому были вынуждены сдаться на милость короля. Мятежникам сохранили жизнь и имущество, но приговорили к изгнанию из страны. Теперь Вильгельм был готов начать войну на континенте.

Восстановление власти Сицилийского королевства на континенте

В апреле 1156 года армия и флот Вильгельма I встретились в Мессине, откуда предполагалось начать наступление на континент. Вызванный в Мессину Асклетин был осуждён за своё бездействие и брошен в тюрьму, где затем и умер, а его имения были конфискованы.

В конце апреля армия Вильгельма I переправилась в Калабрию, откуда стремительным маршем двинулась в Апулию. Флот короля из Мессины отплыл к Бриндизи, последнему городу Апулии, не покорившемуся византийцам. Командующий византийской армией Иоанн Дука (его предшественник Михаил Палеолог к этому моменту умер) овладел городом, но не смог взять внутреннюю цитадель. К тому же норманнские бароны во главе с Робером де Лорителло рассорились с греками и ушли из Бриндизи, а вслед за ними из греческой армии дезертировали не получившие желаемой прибавки к жалованию наёмники. Сицилийский флот блокировал выход из гавани, армия Вильгельма I осадила город, и остатки византийской армии и флота оказались блокированы в Бриндизи. В последовавшей кровопролитной битве 28 мая 1156 года греки были уничтожены. Вторжение 1155—1156 годов было последней попыткой Византии вернуть себе утерянные южноитальянские владения, никогда более византийские армия и флот не вторгались на Апеннинский полуостров.

Освободив Бриндизи, Вильгельм I стремительно бросился к Бари. Жители города, годом ранее перешедшие на сторону Византии и брошенные ею на произвол судьбы, умоляли короля о пощаде. Вильгельм, указав им на разрушенную сицилийскую цитадель, отказал им в милости. Дав горожанам два дня на спасение имущества, Вильгельм I на третий день полностью разрушил Бари, сохранив только собор св. Николая и несколько храмов.

Из Бари Вильгельм I двинулся в Кампанию. Робер де Лорителло с частью мятежных баронов бежали под защиту папы, другие же были брошены в тюрьмы и лишены фьефов. По сообщениям Гуго Фальканда, король приказал бросить пленных баронов в яму со змеями, а их жён и дочерей отправили в гарем или принудили к занятию проституцией. Князь Роберт II Капуанский, со времён Рожера II бывший одним из самых упорных противников королевской власти, был в цепях послан в Палермо, где его ослепили и обрекли на пожизненное заключение.

Беневентский договор 1156 года с папой

Адриан IV предпочёл избежать открытой войны с Вильгельмом I и 18 июня 1156 года заключил с ним мирный договор в Беневенто. Вильгельм I принёс Адриану IV вассальную присягу и признал власть папы в церковных делах в своих континентальных владениях. Это были единственные уступки торжествующего короля. Впервые со времён Иннокентия II, преемники которого предпочитали забывать о папском одобрении создания Сицилийского королевства, папа официально признал Вильгельма I королём Сицилии, герцогом Апулии и князем Капуи. Земли в Абруцци и Марке, завоёванные сыновьями Рожера II после 1139 года, были признаны частью Сицилийского королевства. Адриан IV признал за Вильгельмом I легатские полномочия на Сицилии, унаследованные сицилийскими королями от Рожера I. Папа отказался от прав направлять на Сицилию других легатов и принимать жалобы от сицилийского духовенства. За королём было закреплено право утверждать епископов на острове и принимать окончательное решение о разрешении или запрещении сицилийскому духовенству выезжать в Рим по вызову папской курии.

Беневентский договор 1156 года стал самой громкой победой Отвилей над папством. Оставаясь формально папским вассалом, Вильгельм I окончательно установил границу между своими владениями и Папской областью, сохранившуюся без изменений вплоть до 1861 года, и добился почти безграничной власти над сицилийской церковью.

Потеря владений в Северной Африке

Война с Византией и неурядицы в Апулии стали причиной потери Сицилийским королевством владений в Северной Африке. В 1156 году восстал Сфакс, его примеру последовала Джерба, в 1159 году власть сицилийцев была свергнута в Триполи. Немногочисленное христианское население этих городов было вырезано или бежало в Махдию — последний оплот Сицилийского королевства на севере Африки.

20 июня 1159 года Махдия была блокирована с моря и суши силами империи Альмохадов. Попытка сицилийского флота прорвать блокаду оказалась неудачной, после чего город был оставлен Вильгельмом I и Майо из Бари на произвол судьбы. Убедившись в том, что помощь с Сицилии не придёт, гарнизон Махдии капитулировал 11 января 1160 года.

Северо-африканские владения были потеряны Майо практически без боя, так как они перестали его интересовать. В центре внимания Майо находились сложные переговоры с папой и ломбардскими городами, положившие начало будущей Ломбардской лиге. Переключившись во внешней политике на противостояние с Фридрихом Барбароссой в Италии, Майо не пожелал жертвовать силами страны на удержание ставших бесполезными опорных пунктов в Северной Африке.

Политический кризис 1160—1161 годов

Убийство Майо

После окончания смуты на полуострове в 1156 году и расправы над мятежниками Вильгельм I вновь самоустранился от политической жизни, проводя полную лености и неги жизнь в своих дворцах. Фактически власть находилась в руках Майо из Бари и его приближённых крещёных арабов-евнухов, что возбудило недовольство среди аристократии и духовенства. В скором времени недовольные объединились вокруг Маттео Боннеллюса, предполагаемого зятя Майо, пользовавшегося его безграничным доверием. 10 ноября 1160 года Майо, возвращавшийся почти без охраны от архиепископа Палермо Гуго, был убит Боннеллюсом и его соучастниками. Убийцы, боясь возможных последствий своего поступка, бежали из Палермо в замок Каккамо. Но растерявшийся Вильгельм I, не представлявший истинных размеров заговора, предпочёл не наказывать убийц, а помириться с ними. Боннеллюс, приобретший среди аристократии и горожан Палермо огромную популярность, вернулся в Палермо, был принят королём и занял высокое положение при дворе.

Мартовские события 1161 года

Тем не менее, заговорщики не доверяли прощению короля и решили устранить его. Проникнуть в хорошо охраняемый мусульманской стражей дворец заговорщики не могли. Поэтому 9 марта 1161 года заговорщики, подкупив одного из стражников тюрьмы, находившейся прямо во дворце, сумели освободить находившихся там участников мятежа 1155—1156 годов. Освобождённые пленники, в числе которых находились внебрачный сын Рожера II Симон и племянник Вильгельма Танкред де Лечче, сумели взять под контроль дворец и впустить в него своих союзников. Вильгельм I, его жена и дети были взяты под стражу, дворцовая стража и приближённые к королю евнухи — перебиты. Дворец был разграблен, многие бесценные произведения искусства, в том числе серебряная планисфера аль-Идриси, исчезли. Известие о перевороте привело к первым в истории Сицилийского королевства погромам мусульман.

Заговорщики объявили о низложении Вильгельма I и о возведении на трон его девятилетнего сына Рожера. Между тем, горожане и духовенство, видя бесчинства заговорщиков, отказались поддержать их. 11 марта 1161 года высшее духовенство, в том числе архиепископ Салерно Ромуальд и епископ Сиракуз Ричард Палмер, призвали горожан освободить Вильгельма I из-под стражи. Теперь уже заговорщики оказались в ловушке и умоляли Вильгельма I о пощаде. Всё ещё находясь в их руках, Вильгельм I поклялся не преследовать их и, выйдя на балкон, призвал горожан пропустить без вреда бегущих мятежников. После бегства мятежников в Каккамо Вильгельм I вновь обрёл свободу и власть.

Попытка переворота дорого обошлась королю. В суматохе 11 марта 1161 года погиб от шальной стрелы его старший сын Рожер, причём недоброжелатели короля, в том числе его хронист Гуго Фальканд, приписали смерть ребёнка самому Вильгельму, якобы не простившему сына за то, что он стал невольным знаменем переворота. Огромные богатства, накопленные предшественниками Вильгельма Рожером I и Рожером II, были разграблены. Было перебито большинство палермских мусульман, традиционно близких ко двору Отвилей. К тому же в первое время после мартовских событий Вильгельм вновь был вынужден заигрывать со своими несостоявшимися убийцами, укрывшимися в Каккамо.

Расправа над мятежниками на Сицилии

Прибытие армии и флота из Мессины позволило Вильгельму разрешить кризис. Мятежники сдались и в большинстве своём были изгнаны. Боннеллюс, вновь выторговавший себе прощение и самонадеянно вернувшийся ко двору в Палермо, вскоре был арестован. Его сторонники вновь пытались поднять восстание, но теперь были легко разбиты. На этот раз, полностью овладевший ситуацией Вильгельм I жестоко расправился со своими противниками: одни были казнены, другие, в том числе Боннеллюс, искалечены и осуждены на пожизненное заключение.

Окончание царствования

Последовавшие вслед за попыткой мартовского переворота 1161 года мятежи недовольных баронов были подавлены Вильгельмом I с необычайной жестокостью. На Сицилии города Пьяцца и Бутера, давшие приют бежавшим сторонникам Боннеллюса, были взяты и разрушены королём в течение 1161 года. На континенте, умиротворённом королевской армией в 1162 году, схваченных бунтовщиков вешали, топили, калечили, а на мятежные города и области накладывались штрафы — «искупительные деньги». Столица Апулии Салерно, в 1161 году вставший на сторону мятежных баронов, тоже должен был быть разрушен по приказу Вильгельма. Архиепископ Салерно Ромуальд утверждает в своей хронике, что город был спасён Апостолом Матфеем, своим покровителем, пославшим посреди ясного дня страшную бурю на королевский лагерь.

Во время пребывания на континенте в 1162 году Вильгельм оставил своим наместником на Сицилии крещёного евнуха Мартина. Мартин и его друзья, бывшие или настоящие мусульмане, развернули на острове настоящий террор, мстя христианам за мусульман, погибших во время мартовского переворота 1161 года и последовавшего за ним мятежа сторонников Боннеллюса. Жертвой террора стал преемник Майо из Бари Генрих Аристипп, обвинённый в том, что в марте 1161 года похитил для себя нескольких женщин из королевского гарема, и умерший в заключении. Разрастание межрелигиозной вражды, невиданной на Сицилии со времён Рожера I, было остановлено только возвращением Вильгельма I в Палермо летом 1162 года.

Конфискации имущества мятежников и «искупительные деньги» позволили Вильгельму I возместить ущерб, нанесённый казне кризисом 1160—1161 годов. Враги короля были или изгнаны, или репрессированы, или запуганы.

Последние годы царствования короля (1163—1166), как, впрочем, и царствование его сына Вильгельма II, были временем спокойствия и процветания. После 1162 года Вильгельм I вновь отстранился от власти, предаваясь наслаждениям в восточном духе. Наиболее любимой его резиденцией был дворец Циза, построенный по его приказу недалеко от Палермо и являющийся интересным памятником норманнской светской архитектуры.

Вильгельм I скончался от дизентерии в Палермо 7 мая 1166 года. Он был первоначально погребён в Палатинской капелле в Палермо. После окончания строительства собора в Монреале тело Вильгельма I был перенесено туда и помещено в роскошном порфировом саркофаге.

Семья и дети

Вильгельм I был женат (около 1150 года) на Маргарите Наваррской (+1182), дочери Гарсии VI Восстановителя, короля Наварры (1134—1150). Известно о, как минимум, трёх сыновьях от этого брака:

1. Рожер (1152-11 марта 1161), герцог Апулии, убит во время мартовского переворота 1161 года.
2. Вильгельм II Добрый (1154-18 ноября 1189), король Сицилийского королевства с 1166 года.
3. Генрих (1159—1171), князь Капуи.

Вильгельм I имел одну внебрачную дочь Марину, вышедшую замуж за адмирала Маргарита из Бриндизи.

Литература

• Вильгельм I Злой // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Норвич, Джон. Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130-1194. — Москва: Центрполиграф, 2005. — С. 168-245. — 399 с. — ISBN 5-9524-1752-3.
• Васильев А. А. [gumilevica.kulichki.net/VAA/vaa2.htm История Византийской империи]. — СПб.: Алетейя, 2000. — Т. 2. — 593 с. — ISBN 5-89329-200-6.

Ссылки

• Miroslav Marek. [genealogy.euweb.cz/italy/hautvle.html#CR2 de Hauteville] (англ.). GENEALOGY.EU. Проверено 6 апреля 2009. [www.webcitation.org/61CqTt934 Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
• [www.mondes-normands.caen.fr/angleterre/archi/index_archi.htm Architectural heritage] (англ.). — Сайт, посвященный норманнскому наследию, в том числе и в Южной Италии. Проверено 6 апреля 2009. [www.webcitation.org/6525BN74r Архивировано из первоисточника 28 января 2012].

Предшественник: Рожер II

Король Сицилии 1154—1166

Преемник: Вильгельм II Добрый

Отрывок, характеризующий Вильгельм I Злой

– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.