Вильям Норвичский

Вильям Норвичский
англ. William of Norwich
Святой Вильям Норвичский. Анонимный рисунок XV века
Рождение	Норидж
Смерть	Норидж
В лике	мученика
Деканонизирован	после Второго Ватиканского собора
Категория на Викискладе

Вильям Норвичский (англ. William of Norwich; Уильям Нориджский, Вильгельм из Нориджа, 2 февраля 1132 — 22 марта 1144, Норвич, Англия) — христианский мальчик, изуродованное тело которого нашли в лесу под Норвичем 25 марта 1144 года. После его гибели появился слух, что он был убит евреями с ритуальной целью. Этот случай считается первым «кровавым наветом» в истории Европы.

История

В 1150—1173 годах монах-бенедиктинец Томас Монмутский написал «Житие и чудеса святого Вильяма из Норвича». Согласно его сочинению, в субботу 25 марта 1144 года накануне Страстной пятницы в лесу Торп-Вуд под Норвичем было обнаружено тело 12-летнего Вильяма — ученика кожевенника. Тело было изранено, мальчик был частично раздет, во рту был деревянный кляп. Родственники Вильяма обвинили евреев в его смерти.

Норвич был одним из крупнейших и богатейших городов средневековой Англии. Евреи появились в Норвиче после завоевании Англии норманнами и занимались в основном ростовщичеством. Всего в городе жило от 5 до 10 тысяч человек, в том числе около 200 евреев — самая большая община за пределами Лондона. Обвинение в убийстве Вильяма — первое упоминание о евреях в этом городе.

Вильям рос без отца. У его матери Эльвивы был старший сын Роберт и сестра Левива, которая была замужем за священником Годвином Стартом (англ. Godwin Sturt). В понедельник 22 марта 1144 года незнакомец, представившийся поваром архидиакона Норвича, обратился к Эльвиве с просьбой позволить её сыну пойти с ним, так как на кухне архидиакона нужен был помощник. Видя колебание матери, он предложил ей 3 шиллинга, после чего она согласилась. Кто был этот человек — христианином или евреем — осталось неизвестным, Вильям ушёл с ним. На следующий день во вторник повар и Вильям вдвоем зашли к тетке Вильяма, Левиве. Впоследствии Левива утверждала, что отправила дочь проследить за незнакомцем, и та видела, как они с Вильямом зашли в еврейский дом. С тех пор Вильяма живым не видели.

После обнаружения тела в Норвиче распространился слух, что Вильям был убит евреями. Евреев обвиняли в том, что они подвергли мальчика мучениям, подобным мучениям Христа, после чего распяли на кресте.

Евреи были спасены от расправы местным шерифом Джоном де Чесни (англ. John de Chesney), который укрыл их в королевском замке и отказался возбуждать против них дело. Обвинение было рассмотрено через 3 недели на епархиальном соборе, собранном епископом города Эборардом. Обвинителем выступил Годвин. Епископа его слова не убедили. По призыву епископа евреи предстали перед ним и отрицали свою вину. Убийство осталось нераскрытым.

Через месяц после смерти, 24 апреля, тело Вильяма перезахоронили на кладбище для монахов при городской церкви.

Вильям не был канонизирован официально, а местночтимым святым был признан до того, как в 1173 году епископов ограничили в праве канонизации без одобрения Святого престола.

В дальнейшем легенда о мученичестве и чудесах была дополнена другими авторами. В частности, Джон Капгрейв (ум. 1494) в своём сочинении «Новая легенда Англии» писал, что тело Вильяма было найдено благодаря «чудесному лучу света, исходящему с небес».

Рукопись

Сочинение Томаса Монмутского является единственным источником информации о Вильяме, история которого затем обросла многочисленными легендами. Рукопись книги Томаса была обнаружена Монтегю Родосом Джеймсом в 1889 году, издана совместно с Кенноном Август Джессопом (англ.) в 1896 году на латыни с переводом на английский язык с введением и комментариями. Рукопись находится в библиотеке Кембриджского университета.

Рукопись состоит из 7 книг. В первой описана жизнь Вильяма от рождения и до смерти. Вторая книга состоит из 2 частей: вторая посвящена доказательству того, что Вильям был убит евреями, а первая часть и остальные книги — описанию чудес, произошедших с телом Вильяма. Хотя Джессоп и Джеймс полагали, что рукопись создана в 1172—1173 годах, современные исследователи считают, что первая книга была написана в 1149—1150, со второй по шестую — в 1154—1155 годах. Седьмая книга написана в 1173 году и подытоживает все чудеса, случившиеся с 1155 года.

Известно, что сам Томас Монмутский не был свидетелем описанных событий, поскольку прибыл в Норвич из Монмута через несколько лет после них — вероятно в 1149 или 1150 году. Историю Вильяма он записывал со слов местных жителей. Труд была написан в жанре агиографии и был предназначен для канонизации Вильяма. Джиллиан Беннет отмечает антисемитизм автора, который называет евреев врагами и считает, что они способны на любые преступления.

Томас пишет, что евреи похитили мальчика в среду, в четверг совершили садистское убийство, похожее на распятие Христа, а в Страстную пятницу, когда христиане отдыхают, решили избавиться от тела. Однако в лесу с мешком, в котором они несли тело, их видел один из известных жителей Норвича Элвард Дед. На следующий день тело было обнаружено, но погребено только в понедельник. Во вторник дядя Вильяма Годвин Старт выкопал тело для опознания и вновь похоронил. Между тем, как утверждает Томас, евреи подкупили шерифа и он обещал им полную защиту.

Томас утверждает, что епископ трижды вызывал укрывшихся в королевском замке евреев на собор и требовал от них пройти испытание «судом Божьим». Однако евреи, заявив о своей невиновности, отказались проходить испытание и удалились в замок под охраной шерифа. При этом Джулиан Беннет полагает, что речь идет о конфликте между шерифом и епископом, а не между евреями и христианами Норвича. Беннет рассматривает конфликт в контексте противостояния англосаксонского и нормандского населения, противопоставления лояльности королю и лояльности церкви.

В первой книге убийство Вильяма евреями излагается как общеизвестный и доказанный факт. Однако, как пишет профессор Ора Лимор, при чтении второй книги становится понятно, что многие жители Норвича, включая шерифа и епископа, в этом сомневались. Лимор полагает, что именно поэтому вторая книга была написана значительно позже, в ней автор фактически дискутирует со скептиками и приводит то, что он полагает доказательствами вины евреев.

Главным доказательством Томас считает свидетельство о том, что один из жителей города видел, как евреи несли в мешке тело и повесили его на дереве в лесу, но смолчал, чтобы не нарушать святость Страстной пятницы. Впервые это свидетельство было озвучено лишь через 5 лет после смерти Вильяма — в 1149 году, и не самим свидетелем, а его духовником после его смерти. Вторым доказательством он полагает утверждение Левивы, которая утверждала, что её дочь видела, как Вильям вошел в дом еврея. Однако и это свидетельство появилось через 5 лет и не было озвучено на соборе у епископа.

Таким образом, как пишет Ора Лимор, оба свидетельства появились через много лет после события и были озвучены не самими свидетелями, а теми, кто утверждал, что слышал это от свидетелей. Рассуждения же о распятии и кровавом ритуале опираются на свидетельство христианской служанки в еврейском доме, которая утверждала, что мельком видела в приоткрытую дверь распятого мальчика. Она также озвучила свои обвинения через много лет после самих событий. Ора Лимор отмечает также, что Томас ничего не пишет о каких-либо попытках установить личность человека, с которым ушёл Вильям.

Претензии в ритуальном убийстве Томас опирал на мнение некоего крещёного еврея Теобальда, по словам которого без пролития человеческой крови евреи не могут обрести свободу и вернуться на родину.

Издатель книги Томаса Монтегю Джеймс обвиняет в создании кровавого навета Теобальда и даже предполагает, что он мог быть убийцей. Историк Гэвин Лэнгмюр (англ.), изучая рукопись, пришёл к выводу, что именно Томас, выступая в роли первого в английской истории частного детектива, обвинил евреев в ритуальном убийстве.

Можно с достаточной уверенностью считать, что измышление, будто евреи распинают христиан, было внесено в западную культуру Томасом из Монмута в 1150 году.

Оригинальный текст (англ.)  

we may feel reasonably sure that the fantasy that Jews ritually murdered Christians by crucifixion was created and contributed to western culture by Thomas of Monmouth about 1150.

— Langmuir, 1984, p. 842

В своём исследовании Лэнгмюр показывает, как Томас подтасовывал факты и свидетельства для фальсификации выводов.

Память

В истории память о Вильяме осталась в виде изображений на алтарных преградах и витражах, как персональных, так и коллективных:

• Церковь Марии Магдалины на Сильвер-роуд в Норвиче
• Церковь Св. Троицы в Лоддоне (англ.) (графство Норфолк)
• Церковь Св. Эдмунда во Фритоне (графство Норфолк, до 1974 года — графство Саффолк)
• Церковь Всех Святых в Литчеме
• Церковь Св. Петра и Павла в городе Ай (графство Саффолк)
• Церковь Св. Андрея в деревне Маркс-Тей (графство Эссекс)

Современные оценки

Обвинение евреев в ритуальном убийстве Вильяма считается первым «кровавым наветом» в истории Европы. Учёные полагают, что появление легенды о Вильяме Норвичском было связано с религиозными настроениями первых Крестовых походов, с их акцентом на распятии Христа и антиеврейской идеологией. Так, историк Джереми Коэн отмечает, что описание Томасом Монмутским сцены пыток и убийства мальчика целенаправленно создает параллели с распятием Христа.

Эта история стала моделью для обвинений в будущем. Любое убийство, в котором могли заподозрить еврея, становилось не простым, а ритуальным. Оно встраивалось в цепочку аналогичных обвинений и было коллективным: «виновны все евреи». В дальнейшем легенда о Вильяме получила широкое распространение. Так, в Англии с 1144 года до изгнания оттуда евреев в 1290 году известно по крайней мере 14 наветов. Затем через Францию навет распространился и на остальную средневековую Европу. Обвинение евреев в этом убийстве на протяжении сотен лет поддерживало антисемитизм. Современные ученые считают, что Вильям, скорее всего, был реальной фигурой, что он действительно был найден мёртвым и умер насильственной смертью. Всё остальное — предмет домыслов и спекуляций.

Католическая церковь после Второго Ватиканского собора признала обвинения евреев в ритуальных преступлениях клеветой, и позже её епархии исключили из списков святых несколько местночтимых имен, которые считались подобными жертвами. Александр Мень утверждает, что в их число вошёл также Вильям. Католическая энциклопедия называет обвинение евреев в ритуальном убийстве Вильяма ложью — одной из самых заметных и катастрофических в истории.

Литература

• Лимор О. Часть девятая. Кровавый навет // [online-books.openu.ac.il/russian/jews-and-christians-in-western-europe/part9/chapter1.html#1 Евреи и христиане: полемика и взаимовлияние культур]. — Открытый университет Израиля, 2006. — С. 281-313. — ISBN 9789650608378.
• McCulloh J. Jewish Ritual Murder: William of Norwich, Thomas of Monmouth, and the Early Dissemination of the Myth (англ.) // Speculum. — 1997. — Vol. 72, no. 3. — P. 698-740. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=00387134&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 00387134].
• Miri Rubin. [www.historytoday.com/miri-rubin/making-martyr-william-norwich-and-jews Making of a Martyr: William of Norwich and the Jews] // History Today : Magazine. — London: Andy Patterson, 2010. — Vol. 60, № 6.
• Gillian Bennett. [www.jstor.org/stable/30035273 Towards a Revaluation of the Legend of «Saint» William of Norwich and its Place in the Blood Libel Legend] // Folklore. — Folklore Enterprises, Ltd., 2005. — Vol. 116, № 2. — P. 119-139.
• Anderson M. D. A Saint at Stake: The Strange Death of William of Norwich. London: Faber, 1964.
• Gillian Bennett. «Saint» William of Norwich: A Medieval English Ritual Murder Accusation, its Creation and Aftermath // Paper presented at the conference on The Social Consequences of Rumour. — Bellagio, Italy, April 2003.
• Yarrow S. Little St William of Norwich // Saints and Their Communities: Miracle Stories in Twelfth-Century England. — 2006. — P. 122-168. — 258 p. — (Oxford Historical Monographs). — ISBN 978–0–19–928363–7.
• Langmuir Gavin I. Thomas of Monmouth: Detector of Ritual Murder (англ.) // Speculum. — 1984. — Vol. 49, no. 4. — P. 820-846. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=00387134&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 00387134].
• Perry M., Schweitzer F. M. [books.google.ru/books?id=9yQmyXeNEMQC Anti-Semitism: Myth and Hate from Antiquity to the Present]. — Palgrave Macmillan, 2002. — 309 p. — ISBN 9780312165611.
• Lotter F. Innocens virgo et Martyr. Thomas von Monmouth und die Verbreitung der Ritualmordlegende im Hochmittelalter (нем.) // Rainer Erb. Die Legende vom Ritualmord: Zur Geschichte der Blutbeschuldigung gegen Juden. — Metropol Verlag, 1993. — S. 25-72. — ISBN 978-3926893154.
• Юлия Штутина. [meduza.io/feature/2016/02/01/krovavyy-malchik-uilyam Кровавый мальчик Уильям] "Meduza", 01.02.2016

См. также

• Евстратий Печерский

Отрывок, характеризующий Вильям Норвичский

Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.