Вилянувский дворец

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Дворец
Вилянувский дворец
Pałac w Wilanowie

Вид на дворец с высоты птичьего полёта
Страна Польша
Город Варшава, Станислава Костка Потоцкого улица, 1
Архитектурный стиль Барокко
Строитель Августин Винсент Лоцци
Основатель Ян III Собеский
Строительство 16771698 годы
Состояние Отреставрирован
Сайт [www.wilanow-palac.art.pl/ Официальный сайт]
Координаты: 52°09′55″ с. ш. 21°05′25″ в. д. / 52.16528° с. ш. 21.09028° в. д. / 52.16528; 21.09028 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=52.16528&mlon=21.09028&zoom=12 (O)] (Я)

Вилянувский дворец — дворец и соседствующий с ним сад в районе Вилянув на юго-восточной окраине современной Варшавы. Построен в 1677—1698 Августином Лоцци для короля Яна Собеского. Является шедевром барокко, а также предметом национальной гордости Польши.



История

Строился в качестве загородной резиденции короля Речи Посполитой в XVII веке. Несмотря на то, что в последующие два столетия дворец достраивался и дополнялся новыми интерьерами и помещениями, он считается хорошо сохранившимся памятником архитектуры того времени. Обрамлённый обширным садом, дворец представляет собой курдонёр.

После смерти Яна Собеского дворец и прилегающие окрестности принадлежали поначалу потомкам короля, а потом уже и другим знатным землевладельцам из различных аристократических семей. В 1720 году шефство над резиденцией взяла на себя Елизавета Синявская, которая впоследствии расширила покои.

Смерть Елизаветы замедлила развитие дворцового комплекса и отделка дворцовых интерьеров затянулась до 1731 года. В период 1730—1731 резиденцией владели король Август II Сильный и дочь Елизаветы, Мария Синявская. В это время достройкой дворца занимался Ян Зигмунт Дейбель.

Каждый новый хозяин переделывал интерьеры и сады дворца под свой вкус. В 1778 году имение перешло в руки Изабеллы Любомирской. Свой след в истории дворца она оставила под именем «голубой маркизы»[2]. Прозвище была дано, за вклад Изабеллы в развитие дворцового комплекса. По её инициативе и за её счёт, на территории ансамбля в стиле классицизма были возведены кордегардия, кухонный и ванный корпуса. Работы велись под руководством архитектора Шимона Богумила Цуга.

В 1805 году Станислав Костка Потоцкий открыл во дворце один из первых в Польше музеев[3]. Потоцкие перестроили придворную церковь св. Анны и соорудили рядом с дворцом фамильную усыпальницу.

Во время Второй мировой войны собрания Вилянувского музея были похищены нацистами, но по окончании войны они были возвращены в Польшу. Дворец продолжает использоваться как музей (фигурирует в Государственном реестре музеев).

Напишите отзыв о статье "Вилянувский дворец"

Примечания

  1. [az.lib.ru/t/tolstoj_p_a/text_0020.shtml Lib.ru/Классика: Толстой Петр Андреевич. Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе (1697-1699)]
  2. Fijałkowski 1983, С. 115,119
  3.  (англ.) [www.wilanow-palac.art.pl/index.php?id=343&menuid=136 Palace]. wilanow-palac.art.pl. Проверено 21 февраля 2008. [www.webcitation.org/66UK16ZBN Архивировано из первоисточника 28 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Вилянувский дворец

Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.