Винкельман, Иоганн Иоахим
| Иоганн Винкельман | |
| Johann Joachim Winckelmann | |
 Портрет работы Менгса (не ранее 1755 года) | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Научная сфера: | |
| Альма-матер: | |
Иога́нн Иоахим Ви́нкельман (нем. Johann Joachim Winckelmann, 9 декабря 1717, Штендаль, Саксония-Анхальт — 8 июня 1768, Триест) — немецкий искусствовед, основоположник современных представлений об античном искусстве и археологии.
Содержание
Жизнеописание
Сын бедного сапожника, Винкельман, несмотря на свои крайне скудные материальные средства, окончил в Берлине гимназию и посещал университет в Галле, где занимался преимущественно древней словесностью.
После того он был довольно долго домашним учителем в разных семействах, затем изучал медицину в Йенском университете. В 1743—1748 гг. работал в училище под Берлином, затем поступил в библиотекари к графу Бюнау, в Нетнице, где, живя неподалеку от Дрездена, имел возможность часто видеть и изучить собранные там художественные сокровища. Они возбудили в нём горячую любовь к классической древности и отвращение к стилю рококо, господствовавшему в тогдашней немецкой архитектуре и пластике.
Желание попасть в Рим и познакомиться с его памятниками побудило его завести переговоры с папским нунцием Аркинто относительно получения места при библиотеке кардинала Пассионеи, но непременным условием для этого ему был поставлен переход из лютеранства в католичество. Винкельман сразу же согласился. Однако прошел еще целый год, прежде чем он смог осуществить мечту своей жизни. Аудиенция у короля Саксонии помогла Винкельману получить небольшую пенсию, которая позволила ему покинуть Дрезден. 18 ноября 1755 года Винкельман приехал в Рим[1], где сблизился с живописцем Рафаэлем Менгсом, проникнутым теми же, как и он, эстетическими убеждениями и стремлениями, и всецело предался изучению антиков.
Обогатив свои познания и расширив взгляды поездкой в Неаполь и посещением Геркуланума и Помпей, незадолго перед тем выступивших из-под пепла Везувия, он составил каталог коллекции гемм барона Стоша во Флоренции и после вторичного путешествия в Неаполь приступил к изданию «Истории античного искусства» — главного своего труда, вышедшего в свет в 1764 г., вскоре за тем (в 1767 г.) дополненного «Заметками об истории искусства» и впоследствии переведенного на французский и другие языки.
Побывав ещё раз в Неаполе, он отправился в сопровождении скульптора Бартоломео Кавачеппи в Германию, но доехал только до Вены, откуда вернулся в Италию. Неподалеку от Триеста Винкельман случайно познакомился с только что выпущенным из тюрьмы преступником Арканджели. Притворившись любителем искусства, Арканджели втёрся к нему в доверие с целью воспользоваться бывшими при нём медалями и деньгами. В Триесте, где Винкельман намеревался сесть на корабль до Анконы и остановился на несколько дней, Арканджели заколол учёного прямо в постели и похитил его пожитки. Убийца был колесован по приговору суда. Существует несколько версий гибели Винкельмана: возможные гомосексуальные отношения между ним и убийцей, шпионская или политическая история, преследования иезуитов и т. п.
Идеи
Как показал биограф Винкельмана Юсти, в области искусства его предшественником был французский знаток предмета граф Келюс.
Заслуга Винкельмана заключается преимущественно в том, что он первым проложил путь к пониманию культурного значения и прелести классического искусства, оживил интерес к нему в образованном обществе и явился основателем не только его истории, но и художественной критики, для которой предложена им стройная, хотя и устаревшая для наших дней система.
В «Истории искусства древности» (1764) И. И. Винкельман приписал «причины успехов и превосходства греческого искусства над искусством других народов» влиянию «отчасти климата, отчасти государственного устройства и управления, и вызванного ими склада мыслей, но, не менее того, и уважению греков к художникам и распространению и применению в их среде предметов искусства»[2].
С именем Винкельмана, провозгласившим древнегреческое искусство высшим достижением культурной истории человечества, связан поворот "к грекам" интереса к античности, до этого преимущественно уделявшегося Древнему Риму[3].
Открытие последовательности стилей в древнем искусстве, удавшееся ученому, было тесно связано с неприятием, которое вызывало у него искусство барокко и рококо по сравнению с искусством Высокого Возрождения. Аналогия с этим изменением вкуса стояла у него перед глазами повсюду, в том числе и при исследовании произведений античного искусства, и помогала ему расчленить их на исторические ступени.
По Винкельману, главной задачей искусства должно быть «прекрасное», которому подчиняются и индивидуальная правда, и действие, и эффект; сущность же прекрасного заключается в изображении типа, созданного нашей фантазией и природой; в её основании лежат верность пропорций, благородная простота, спокойное величие и плавная гармоничность контуров. Существует, учил Винкельман, только одна красота, имеющая вневременное значение, так как она заложена в самой природе и реализуется ею там, где счастливо совпадают милость небес, благотворное воздействие политической свободы и национального характера, например, у греков времен Фидия и Праксителя. Вся история искусства других народов была для него только фоном, который служил лишь тому, чтобы эта истина ярче блестела.
Идеи Винкельмана были высоко оценены Гёте и Гердером, оказали значительное влияние на представителей немецкого романтизма (Гельдерлин, Шлегель, Шиллер, Шеллинг и др.), а также на эстетическую концепцию Гегеля[4].
Библиография
Из многочисленных сочинений, посредством которых распространял он свои выводы и идеи, особенно любопытны, сверх вышеупомянутых, ещё следующие: «Gedanken über die Nachahmung der griechischen Werke in Malerei und Bildhauerkunst» (1753), «Sendschreiben über die Gedanken von der Nachahmung» и принадлежащие к этому труду «Дополнения» (1756), «Anmerkungen über die Baukunst der Alten» (1761), «Abhandlungen von der Empfindung der Schönen» (1763), «Versuch einer Allegorie» (1766) и находящееся в связи с «Историей искусства» обширное издание: «Monumenti antichi inediti» (1767, 1768 и 1821).
Полное собрание сочинений Винкельмана издано Ферновым, Генрихом Мейером, Шульце и Зибелисом (в 1808—1825 гг., 11 томов; вторично в Аугсбурге в 1838 и след. гг.). В богатой литературе о Винкельмане и его трудах, можно указать на очерк Гёте «Winckelmann und sein Jahrhundert» (1805) и Justi, «Leben W.» (1866—1872). На русском языке см. этюд Н. М. Благовещенского (СПб., 1891).
Напишите отзыв о статье "Винкельман, Иоганн Иоахим"
Ссылки
- ↑ Церен Э. Библейские холмы. — Издательство: Терра — книжный клуб, 2007. — ISBN 978-5-275-01523-2
- ↑ [www.lib.ua-ru.net/diss/cont/197760.html Античный миф в "Фаусте" И. В. Гете]
- ↑ Суриков И. Е., Ленская В. С., Соломатина Е. И., Таруашвили Л. И. История и культура Древней Греции. Энциклопедический словарь / Под общ. ред. И. E. Сурикова. — М.: Языки славянских культур, 2009. — 729 с. — 800 экз. — ISBN 978-5-9551-0355-6. С. 287
- ↑ Лифшиц М. Иоганн Иоахим Винкельман и три эпохи буржуазного мировоззрения. — Собр. соч. в 3 тт. — Т.2. — М.: Изобразительное искусство, 1986. — С. 57-113.
- Лифшиц М. [mesotes.narod.ru/lifshiz/vinkelman.htm И. И. Винкельман и три эпохи буржуазного мировоззрения]
|
Винкельман, Иоганн Иоахим в Викицитатнике? |
|---|
Отрывок, характеризующий Винкельман, Иоганн Иоахим
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
