Мицкявичюс-Капсукас, Винцас

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Винцас Мицкявичюс-Капсукас»)
Перейти к: навигация, поиск
Винцас Мицкявичюс-Капсукас
Vincas Mickevičius-Kapsukas<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
1-й Председатель Совета Народных Комиссаров ЛБССР
27 февраля 1919 года — 19 июля 1919 года
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена
1-й Председатель Совета Народных Комиссаров Литовской Советской Республики
8 декабря 1918 года — 27 февраля 1919 года
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена
 
Рождение: 26 марта (7 апреля) 1880(1880-04-07)
деревня Будвечяй, Волковышский уезд, Сувалкская губерния, Российская империя[1]
Смерть: 17 февраля 1935(1935-02-17) (54 года)
Москва, СССР
Партия: 1902 г. Литовская демократическая партия, 1903 г. социал-демократическая партия Литвы, 1917 г. социал-демократическая партия России, 1918 г. коммунистическая партия Литвы
Деятельность: революционер, политический деятель, публицист, редактор, литературный критик

Ви́нцас Мицкя́вичюс-Капсу́кас (Винцас Симанович Мицкявичюс-Капсукас, Викентий Семенович Мицкевич-Капсукас; лит. Vincas Mickevičius-Kapsukas; 26 марта [7 апреля1880, деревня Будвечяй, Сувалкская губерния[1] — 17 февраля 1935, Москва) — политический деятель международного значения, революционер, активный участник литовского национального движения «Варпининкас», публицист, критик, редактор, один из лидеров и основателей компартии Литвы, основатель Литовской Социалистической Республики и Литовско-Беларусской Советской Социалистической Республики (Литбела), председатель правительства, один из лидеров Коммунистического Интернационала (Коминтерна).





Семья

Отец, Симонас (Симас) Мицкявичюс (1830—1915), был зажиточным крестьянином. В первом браке с Барбарой Кряучюнайте (1840—1870) родилась дочь Констанция Мицкявичюте. От брака с второй женой Оной Куршенайте (1850—1934) родились два сына: Юозас (1872—1950) и Винцас (1880—1935).

Первым браком в 1901 г. Винцас Мицкявичюс женился на Ванде Диджюлите (1881—1941) в Минтаве (сейчас Елгава, Латвия). Они разошлись в 1913 г., после смерти малолетней дочери Ванды (1905—1913). Вторым браком Винцас Мицкявичюс с 1922 г. был женат на Елене Домицеле Тауткайте (1893—1937), Москва, СССР.

Дети: Юра Мицкявичюте (1921—2008), Винцас Мицкявичюс (1925—2014) и Лена Мицкявичюте (1927—2001).

Биография

Ранние годы

Винцас Мицкявичюс родился в 1880 г., 7 апреля (23 марта по Юлианскому календарю), в деревне Будвечяй, Вилкавишского уезда, Сувалкской губернии, Российской империи. После подавления восстания 1863 г.; с 1864 по 1904 г. царское правительство ввело запрет на литовскую печать. Семья Винцаса, — его отец Симонас и его старший брат Юозас были литовскими патриотами. Его дядя Антанас Мицкявичюс был директором — учредителем и учителем в подпольной литовской школе.[2][3] Сам Винцас Мицкявичюс очень рано познакомился с нелегальной литовской печатью — в отчем доме прятались такие нелегальные ежемесячные журналы, как «Аушра» (лит. заря).

В 1888—1892 гг. Винцас обучался дома, посещая нелегальную литовскую школу, где учительствовал его дядя А. Мицкявичюс.

С 1892 по 1897 г. В. Мицкявичюс учился в Мариямпольской гимназии. В 1985 г. брат Юозас вовлекает пятнадцатилетнего Винцаса в нелегальное общество книгонош «Сетинас» (лит. светильник) и он становится активным участником литовского национального движения. Эта патриотическая организация печатала литовские книги и периодические издания в Восточной Пруссии и тайно переправляла их через границу, распространяя в Литве.

В 1897 г., после окончания гимназии, В. Мицкявичюс поступает в духовную семинарию в Сейняй, но уже через год (в 1898) его отчисляют за нелегальную политическую деятельность. Он был членом тайного литовского клерикального общества и способствовал распространению нелегальной литовской печати.[2]

Около 1898—1899 гг. В. Мицкявичюс обучал детей Повиласа Вишинского в литовской гимназии «Сакалай» (лит. соколы). С 1888 г. он становится активным варпининкасом — принадлежащим патриотической организации, названой по имени газеты «Варпас» (лит. колокол), целью которой было поднимать литовский менталитет, продвигая образование, литовский язык и культуру. Уже с 1888 г. В. Мицкявичюс активно писал статьи в «Варпас» и другую газету варпининкасов — «Укининкас» (лит. хозяйственник), в редколлегии которой он работал с её основания в 1888 г. Винцас Мицкявичюс выбрал псевдоним Капсукас, как уменьшительную форму от другого псевдонима «Капсас» — основателя «Варпаса» Винцаса Кудирки.[3][4]

В 1900 г. В. Мицкявичюс поступил в Минтавскую гимназию (сейчас Елгава, Латвия), которая между 1801 и 1806 гг. имела престижный статус университета. В 1901 г. его опять отчисляют за членство в тайном обществе книгонош Кудикис (лит. дитя) и огромное количество запрещённой литературы, распространяемой на севере Литвы, которая была найдена у него во время обыска. Против В. Мицкявичюса было сфабриковано политическое дело. Во избежание ареста он бежал за границу — через Восточную Пруссию, в Швейцарию.

С 1901 г. до, приблизительно, 1903 г. В. Мицкявичюс изучал философию, социальную и политическую экономику в Бернском университете в Швейцарии. Из Берна продолжал писать критические статьи и исторические очерки в Варпас и Укининкас. В 1902 г. он стал заместителем редактора Варпас и редактором Укининкас. Эти издания печатались в Тильзите, в Восточной Пруссии (сейчас Советск, Россия). В 1902 г. он по делам прибыл в Тилзит и навестил на родине родителей. В Тильзите Мицкявичюс пользовался архивами литовских издательств и собрал большой материал о временах Аушры (лит. заря — Аушра — газета, основанная др. Йонасом Басанавичюсом, идеологический предшественник Варпаса), на основании которого печатал статьи об Аушре и зарождении Варпаса. В 1902 г. на съезде партии варпининкасов была основана Литовская демократическая партия и Винцас Мицкявичюс стал одним из первых её членов.

Социал-демократ и тюрьмa

Уже в 1903 г. В. Мицкявичюс почувствовал, что политические цели ЛДП близоруки: целью программы ЛДП была автономия Литвы в составе России, но не полная независимость. Его также не удовлетворяла социальная программа ЛДП. В 1903 г. В. Мицкявичюс вышел из ЛДП и вступил в литовскую социал-демократическую партию (ЛСДП). Однако Мицкявичюс не хотел разрывать связи с варпининкасами и резко схлестнулся с руководством ЛСДП (особенно с А. Янулайтисом), которое избегало сотрудничества с ними.[5] C целью навести мосты между варпининкасами и ЛСДП, в 1904 г. он основал социал-патриотическую организацию Драугас (лит. товарищ), одновременно официально оставаясь членом ЛСДП. После долгих переговоров в 1905 г. Драугас объединился с ЛСДП и В. Мицкявичюс был выбран в Центральный Комитет ЛСДП.[5] В это время он примкнул к крылу федералистов в партии социал-демократов. Эта фракция стремилась восстановить государственность Литвы, в добровольной федерации с Польшей, Белоруссией, Украиной и Латвией, то есть в границах бывшей Речи Посполитой. Федерации с Россией в их программе не было.[5][6] Федералисты боролись с крылом автономистов в партии социал-демократов, стремившихся к автономии Литвы в составе России.

Одновременно (1904—1906 гг.) В. Мицкявичюс основал журналы Драугас и Дарбининкас (лит. рабочий). С 1906 по 1907 г. он одновременно писал и редактировал в журнал Науёи Гадине (лит. новые времена) и Скардас (лит. эхо).

Во время революции 1905 г. Винцас Мицкявичюс организовывал антицарские демонстрации крестьян и забастовки в Сувалкии и на севере Литвы. Он разъезжал по Литве, писал, печатал и распространял листовки. В. Мицкявичюс был задержан полицией, но поскольку при нём не было найдено никакого инкриминирующего материала, сумел выторговать себе освобождение. В 1905 г. был арестован с паспортом Я. Якс-Тыря и посажен за революционную деятельность, но с помощью товарищей сумел сбежать из госпиталя Сувалкской тюрьмы в 1906 г. В. Мицкявичюс был вновь арестован в мае 1907 г. в Вильнюсе и осужден на три года крепостной тюрьмы за антицарскую деятельность. Его адвокатами в Сувалкской тюрьме были Александр Керенский, который после февральской революции 1917 г. стал председателем Временного правительства России и М. Ф. Фолькенштейн, ассистентом которого в 1893 г. работал Владимир Ульянов (Ленин).[5] До 1909 г. В. Мицкявичюс сидел в тюрьмах Вильнюса и Сувалков. В 1909 г. полиция определила, что В. Мицкявичюс был той же личностью, которая убежала из Сувалкской тюрьмы в 1906 г., и суд ему прибавил к приговору 8 лет каторги (тюрьмы с жесточайшим режимом). В. Мицкявичюс сидел в Варшавском Арсенале (1910—1911 гг.) и во Владимирском каторжном централе (1911—1913 гг.). В 1913 г. по случаю трехсотлетия дома Романовых, манифестом Николая II ряд заключённых был амнистирован. В. Мицкявичюсу, как не криминальному заключённому, было облегчено наказание, и он был сослан через Красноярскую тюрьму на поселение в Енисейскую область в Сибири.[5]

В декабре 1913 г. В. Мицкявичюс с поддельными документами бежал из ссылки в Сибири. Несколько недель он скрывался на территории Латвии и Литвы (граф Николай Зубов скрывал его в своём Медемродском имении). Тут В. Мицкявичюс готовился к эмиграции на Запад. Миколас Биржишка предоставил В. Мицкявичюсу самые широкие полномочия действовать заграницей от имени ЛСДП. В начале 1914 г., при помощи местных активистов В. Мицкявичюс перешёл границу с Пруссией и оттуда с фиктивными документами отбыл в Австрию. В 1914 г. в Кракове он встречался с членами Российской социал-демократической партии большевистской фракции и их лидером Владимиром Лениным.< ref name=el/>[5] До начала Первой мировой войны В. Мицкявичюс жил в Кракове и являлся членом редколлегии Вилнис (лит. волна). С началом войны он через Швейцарию эмигрировал в Шотландию.

С 1914 по 1916 г. В. Мицкявичюс жил в Великобритании. Он руководил шотландским отделом ЛСДП и в 1915—1916 гг. редактировал социал-демократическую газету Социал-демократ и Ранкпелнис (лит. задаток), издаваемую в Белшли, в Шотландии.[6] В 1916 г. он покинул из Шотландию и через Канаду перебрался в Соединённые Штаты Америки. В 1916 г. В. Мицкявичюс, сразу по прибытии в США, энергично включился в деятельность Американского литовского социалистического союза (АЛСС); совместно с будущим редактором Вильнис Л. Прусейка участвовал в съезде АЛСС в Чикаго и взялся редактировать основную литовскую социалистическую печать — еженедельник Кова (лит. борьба) и научно-литературный журнал Науёи Гадине (Филадельфия).[7]

Коммунист-революционер

Февральская революция 1917 г. в России изменила статус В. Мицкявичюса: он перестал быть беглым каторжником и воспользовавшись возможностью, сложным окольным путём через Японию вернулся из эмиграции. Прибыв в Петроград, он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую (большевистскую) партию (РСДРП(б)) и стал редактором газеты литовских социалистов (позднее коммунистов) «Тиеса» (лит. «Tiesa»; «Правда»). В августе 1917 г. был делегатом VI съезда РСДРП (б) (где поддержал основание Коммунистического Интернационала (Коминтерна)) и Второго Всероссийского съезда Советов. После Октябрьской революции 1917 г. Винцас Мицкявичюс-Капсукас был назначен комиссаром по делам Литвы при Советском правительстве. Он также был избран в Центральный Комитет РСДРП(б) в центральное бюро секции Литвы, стал членом Петроградского Военно-революционного комитета.

В конце 1918 г. В. Мицкявичюс вернулся в Литву, оккупированную Германией. Оккупация вызвала разруху в экономике и сельском хозяйсте Литвы. Треть всей обрабатываемой земли пустовала, цены на еду и корма выросли в разы. Это вызвало большое социальное напряжение: во многих районах возникли спонтанные выступления. Потерявшие работу рабочие в деревнях, дезертиры и беглые пленные организовывали вооружённые отряды, называемые Лесными братьями и нападали на оккупационную армию и администрацию, а также грабили и терроризировали крупных землевладельцев. Они в основном действовали на севере и западе Литвы, но слухи о их деяниях распространялись по всей Литве. Желая завербовать больше новых членов и получить поддержку мелких хозяйственников, они пользовались тактикой Робин Гудa в распределении награбленного неимущим.[6] Движение Лесных братьев, по оценке В. Капсукаса, несмотря на стихийный характер, носило элементы классовой борьбы. В Литве назрели радикальные перемены; статус-кво не удовлетворял ни один социальный слой. Несколько политических сил боролось за будущее Литвы: (1) немецкая оккупационная власть всё ещё контролировала администрацию и добивалась наилучших условий своего отхода, (2) литовская Тариба (лит. совет) объявила независимость Литвы впервые 11 декабря 1917 г., а позднее — исправленную версию — 16 февраля 1918 г., (3) Польша добивалась федерации с Литвой, наподобие Речи Посполитой, а (4) левые силы Литвы выдвигали идею социалистической революции. 4 июня 1918 г. Тариба проголосовала за предложение призвать Вюртенбургского герцога Вильгельма фон Ураха стать монархом Литвы. Он согласился и был избран королём Литвы, под именем Миндаугаса II. Это решение было непопулярным и четверо социал-демократов членов Тарибы в знак протеста подали в отставку. В ситуации проигрывающей Первую мировую войну Германии, Тариба не считала себя связанной ранними обязательствами и 2 ноября 1918 г. аннулировала приглашение герцога Вильгельма, а также объявила первую временную конституцию Литвы. Форма государства не была юридически очерчена до 1920 г., но де факто была принята форма республики. Одновременно в Германии назревала революция. 3 ноября в Киле начался бунт моряков, который вскоре распространился на всю империю. 6 ноября кайзер Вильгельм II был вынужден отказаться от трона. 9 ноября социал-демократ Шейдеман и, независимо от него, основатель и член союза «Спартак» Либкнехт почти одновременно объявили Германию республикой.[8] 11 ноября в Компъене был подписан мир, прекративший военные действия, хотя Германия ещё не капитулировала. Эти события деморализовали Германские войска в Литве и они начали терять контроль. В тот же день перемирия Тариба Литвы сформировала первое правительство и назначила Августа Вольдемара премьер-министром. Одновременно в городах Литвы разные левые партии (социал-демократы, социал-демократы-рабочие, Бунд, социалисты-революционеры и пр.) и беспартийные организовывались и присоединялись к вдохновлённому Российской революцией социалистическому движению. В начале октября в Вильнюсе состоялся учредительный съезд компартий Литвы и Белоруссии (ЛБКП). В начале декабря состоялись выборы в вильнюсскую Тарибу рабочих депутатов, где было избрано 96 коммунистов и сочувствующих им, 60 членов Бунда, 22 меньшевика и 15 социал-демократов.[9]

8 декабря 1918 г. вильнюсская Тариба сформировала временное революционное правительство рабочих и крестьян Литвы. Винцас Мицкявичюс-Капсукас был избран его председателем и министром иностранных дел. Одновременно в Литве действовало два правительства, не признающие друг друга. По сути, ни литовская Тариба, ни правительство Мицкявичюса не были самостоятельными политическими органами. Тариба получала политическую, материальную и военную помощь из Германии, а правительство Мицкявичюса — из России. 16 декабря правительство Мицкявичюса объявило манифест, который низложил оккупационную власть Германии, распустил литовскую Тарибу и передал власть советам рабочих депутатов, и объявил создание Литовской Советской Социалистической Республики (Литовской ССР).[6][10] 26 декабря ответным шагом Тарибы стал роспуск правительства Вольдемара и назначение члена партии социалистов народников демократов Миколаса Шляжявичюса новым премьер-министром. Вывод оккупационных германских войск из Вильнюса начался в конце декабря. Одновременно Красная армия двигалась на Запад, пытаясь вернуть территории, потерянные вследствие Брест-Литовского мирного договора. 2 января 1919 г. Польский Комитет (Самооборона) силой взял власть в Вильнюсе. Литовская Тариба с правительством Шляжявичюса в тот же день ретировалась в Каунас.[6][9] Красная армия вошла в Вильнюс 5 января, и правительство Мицкявичюса восстановило свою власть.

27 февраля 1919 г. Литовская ССР и Белорусская ССР объединились и сформировали Литовско-Белорусскую Советскую Социалистическую Республику (Литбел). Винцас Мицкявичюс-Капсукас стал премьер-министром и министром иностранных дел Литбела. Летом 1919 г. польское войско, преследующее Красную армию, вторгалось глубоко на территорию Литбела. Одновременно вновь созданное литовское войско, подвластное литовской Тарибе и правительство Шляжявичюса, начали контролировать всё большую часть центральной и западной Литвы. Правительство Мицкявичюса в Литве наиболее поддерживалось рабочими и батраками и безземельными крестьянами. Литовские хозяйственники поддерживали правительство Шляжявичюса, которое обещало землю тем, кто её обрабатывает. В аграрном краю, которым тогда являлась Литва, поддержка хозяйственников оказалась решающим фактором. Понимая ограниченную поддержку своего правительства, Мицкявичюс противился воззванию Ленина призвать больше литовцев в Красную армию. Он послал телеграмму Ленину, излагая, что призыв литовцев в Красную армию ещё уменьшил бы поддержку его правительства. В августе 1919 г. почти вся территория Литбела оказалась в руках Польши и литовской Тарибы.[11] 20 июля 1920 г. Россия подписала мирный договор с правительством Литовской Республики и Литовская Советская Социалистическая Республика прекратила своё существование де юре.

Планы российских большевиков разжечь мировой огонь революции имели прямое воздействие на события 1918—1919 гг. в Литве. Социалистическая революция в Литве была частью этого плана. Однако, иначе, чем в то же время в Латвии, в Литве не было больших репрессий. Юозас Тумас-Вайжгантас писал в своих воспоминаниях:[4] В Вильнюсе коммунисты вели себя по человечески, пугали сильно, но кровь не проливали. И это заслуга Мицкявичюса и других литовских коммунистов и не коммунистов. В одном ревкоме скрипели зубами, что в Литве делаются какие-то церемонии, вместо к стенке и всё! Мицкявичюс не только успешно сопротивлялся революционному террору, но и привлекал сотрудничать известных деятелей и интеллигентов Литвы, независимо от их политических взглядов. Делегации представителей вильнюсской литовской интеллигенции, обратившейся к нему по поводу настоящего и будущего Литвы, Мицкявичюс обещал:[4] Свобода каждого из вас гарантируется. С людьми, которые нас не саботируют, будем сотрудничать, не спрашивая о их личных делах, что думают, что нравится. В правительстве Мицкявичюса было пять министров коммунистов и один социал-демократ — Вацлав Биржишка. Однако в правительственных министерствах (комиссариатах) работали представители и многих других партий и политических направлений, напр. член Литовской Тарибы др. А. Басанавичюс, член партии Народного прогресса и писатель ксёндз Ю. Тумас-Вайжгантас, юрист и писатель А. Кришчюкайтис, учитель и писатель П. Машётас и другие представители национальной интеллигенции.[12][13] С 1921 г. вплоть до своей смерти в 1935 г., Винцас Мицкявичюс-Капсукас жил в Москве, в России (CCCP). Он был делегатом всех съездов Коминтерна (со второго по шестой), работал в исполкоме Коминтерна с 1923 по 1935 г. — в 1924—1928 гг. как кандидат в члены, в 1928—1935 гг. как действительный член. Винцас Мицкявичюс-Капсукас был делегатом съездов РКП(б), ВКП(б): VIII, XI, XII, XIV—XVII. В 1919—1920 являлся кандидатом в члены Центрального Комитета РКП(б).[10]

С 1921 г. до своей смерти в 1935 г. Мицкявичюс редактировал или был членом редколлегии большинства периодических изданий Литовской компартии: Теса, Кибиркштис, Балсас, Комунарас и Комунистас.

Винцас Мицкявичюс-Капсукас умер 17 феврвля 1935 г. в Московской больнице. Официальной причиной смерти явилась тяжёлая форма туберкулёза. Его жена Елена Домицеле Тауткайте была арестована и расстреляна в 1937 г. за «троцкистскую деятельность». Троих малолетних детей, оставшихся полными сиротами, взяла на попечение двоюродная сестра их матери, Михалина Адамовна Тауткайте, чем спасла их от детских домов для детей «врагов народа».

Политические взгляды и личность

Взгляды Винцаса Мицкявичюса эволюционировали от социал-патриотических, националистических до марксистских интернациональных. Его ранние взгляды формировались в патриотической семье и под воздействием литовского национального движения. Почти все руководители этого движения происходили из свободных крестьян. Их литовскость и незначительная полонизация определили националистический характер этого движения. Их крестьянское происхождение формировало социальную программу движения. Многие социальные идеи, как перераспределение земли, родились после Литовско-Польскогo восстания 1863 г.. Поэтому не удивительно, что многие социал-демократы и марксисты начали свой путь в литовском национальном движении. Винцас Кудирка был членом партии Пролетариата и был арестован за печатанье «Капитала» К. Маркса. Мицкявичюс сам себя называл социал-патриотом.[5]

В период революции 1905 г. Мицкявичюс всю свою энергию отдал борьбе за свободную и справедливую Литву. Уже в эти годы он видел свободу сквозь призму социальной справедливости. Социальная справедливость, уважение к человеку и личная свобода для него были важнее государственной независимости.[5] Писательница О. Плейрите — Пуйдене, свидетельница революции 1905 г., так вспоминала тогдашнего Мицкявичюса:[14] Мицкявичюс был, право, мучеником социал-демократической партии и литовской идеи. Всегда запыхавшийся, голодный, без настоящего убежища, скитался он по Литве, неся национальное осознание и свет. Без сомнения, голоса социал-демократов его интересовали наиболее, но и свою Литву он горячо любил.

Сидя в 1907—1914 гг. в тюрьмах, Мицкявичюс прочёл почти всех марксистских классиков: Маркса, Каутского, Бебеля, Плеханова, Мартова и др. Его взгляды очевидно левели. Позднее в ссылке и эмиграции он встречал Ю. Свердлова, В. Ленина, Н. Бухарина и Л. Троцкого, которые также воздействовали на формирование его взглядов. В 1918 г. Мицкявичюс считал себя марксистом. Но до последних дней он обожал Винцаса Кудирку и сохранил большое уважение к Повиласу Вишинскасу и другим варпининкасам. Юозас Тумас — Вайжгантас заметил в 1919 г., что для Мицкявичюса Литва была важнее, чем узкие партийные директивы:[4] То же можно было увидеть в течение всей его коммунистической деятельности в Вильнюсе: ему Литва была дорога не коммунистически. Это все чувствовали, даже его сотрапы большевики.

Наследство

Винцас Мицкявичюс — Капсукас написал более 50 крупных работ и около 2000 статей в области политики, истории, философии и литературы и других отраслей знаний. Кроме того, он писал мемуары и короткие рассказы. В печати дебютировал патриотическими стихами (1900). Писал статьи о писателях литовского национального возрождения Мотеюсе Валанчюсе, Антанасе Баранаускасе и др., считая величайшим злом национальный гнёт. В 1914—1915 написал монографию о Йонасе Билюнасе («Биография Йонаса Билюнаса», издана в 1917). Автор воспоминаний, очерков и рассказов; книгу «В царских тюрьмах» (1929) составили записи, которые он вёл в заключении в 1907—1913.

С 1937 по 1953 г. Винцас Мицкявичюс — Капсукас состоял в сером списке Сталина — не враг народа, но человек, о котором лучше не говорить. После смерти Сталина в 1953 г. руководство Литовской ССР, в лице первого секретаря ЛКП Антанаса Снечкуса, восстановило имя Капсукаса из забвения. Постепенно увековечение имени Капсукаса превратилось в излишнее его почитание. Город Мариямполь и район в 1955 г. (по 1989 г.) был переименован в Капсукас, его именем был назван Вильнюсский университет (1956—1989 г.), союз журналистов Литвы основал премию его имени (1964—1989 гг.), улицы, площади, музеи и корабли были названы его именем, ему воздвигли несколько памятников и установили мемориальные доски.

Винцас Мицкявичюс-Капсукас оставил глубокий след в истории Литвы — от литовского национального движения и борьбы против Российской империи до рождения современной Литвы. Его революционная одержимость сквозь историческую перспективу могут показаться сомнительными и ошибочными, он неоднократно ошибался, оказывался в историческом тупике, но его самоотверженная, жертвенная деятельность, жажда социальной справедливости и заветная мечта сделать Литву свободной и справедливой — эти идеи достойны уважения. Сегодня, переосмысливая свой путь, литовская историография вновь обратилась к личности и деятельности своего выдающегося сына Винцаса Мицкявичюса-Капсукаса.

После провозглашения независимости Литвы имя Капсукаса было осуждено. Все объекты, носившие его имя, были переименованы. Часть памятников были перемещены в Парк Грутас. На листе с описанием указано, что Капсукас вёл антигосударственную деятельность, был противником независимой Литвы.

Его именем названы:

  • 1955—1989 г. — город Мариямполе и район,
  • 1956—1989 г. — Вильнюсский университет,
  • 1964—1989 г. — Премия литовских журналистов.

См. также

Напишите отзыв о статье "Мицкявичюс-Капсукас, Винцас"

Примечания

  1. 1 2 Ныне — Вилкавишкский район, Мариямпольский уезд, Литовская Республика.
  2. 1 2 Jonas Puzinas, ed. (1953-1966), "Mickevičius-Kapsukas, Vincas", Lietuvių enciklopedija, vol. XVIII, Boston, Massachusetts: Juozas Kapočius, pp. 354-356 
  3. 1 2 Simas Sužiedėlis, ed. (1970–1978), "Kapsukas-Mickevičius, Vincas", Encyclopedia Lituanica, vol. III, Boston, Massachusetts: Juozas Kapočius, pp. 38–40 
  4. 1 2 3 4 Juozas Tumas-Vaižgantas. Raštai IV. — Kaunas: “Švyturio” bendrovė, 1922.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 Vincas Mickevičius-Kapsukas. Caro kalėjimuos. — Philadelphia: “Laisvės” spauda, 1929.
  6. 1 2 3 4 5 Vincas Kapsukas-Mickevičius. Pirmoji Lietuvos Proletarinė Revoliucija ir Sovietų Valdžia. — Chicago: “Vilnies” spauda, 1934.
  7. Januta, Donatas (2012). «[www.draugas.org/07-21-12januta.pilietiniskaras2.html Pilietinis karas tarp Amerikos lietuvių]». Draugas (The Lithuanian World-Wide Daily) (July 21).
  8. German Revolution of 1918–19,German Revolution of 1918—1919
  9. 1 2 T. R. Weeks. [www.ucis.pitt.edu/nceeer/2004_819-06g_Weeks.pdf From “Russian” to “Polish”: Vilna-Wilno 1900-1925]. — Washington: The National Council for Eurasian and East European Research, 2005.
  10. 1 2 A. M. Prokhorov, ed. (1979), "Mickevicius-Kapsukas, Vincas", Great Soviet Encyclopedia, New York: MacMillan 
  11. A. Eidintas, V. Žalys, A. E. Senn. The Years of the First Republic, 1918-1940 (Paperback ed.). — New York: St. Martin's Press, 1999.
  12. Vaclovas Biržiška,Vaclovas Biržiska
  13. Rudokas, Jonas (2005). «Varpininkas, socialdemokratas, komunistas». Veidas (04/07).
  14. Rudokas, Jonas (2005). «Pirmasis Lietuvos komunistas». Opozicija (14(666)).

Ссылки

  • [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=89977 Данные на сайте Биография.ру]

Отрывок, характеризующий Мицкявичюс-Капсукас, Винцас

На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.