Витвер, Гартман
Поделись знанием:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Гартман Витвер (нем. Hartman Witwer, сентябрь-октябрь 1774 Имст — 9 июля 1825 Львов) — львовский скульптор эпохи классицизма.
Содержание
Биография
Точных фактов о биографии сохранилось крайне мало. Родился в тирольском городе Имст (Австрия) в семье скульпторов и строителей. Отец Йозеф Антон (1751—1794), а также младшие братья Якуб и Иоганн Михаэль (1775—1811) были тоже скульпторами. Вместе с ними учился в Венской академии искусств, где в частности Иоганн Михаэль получил первую награду по классу скульптуры (1799). Примерно в 1800 года оба брата поселились во Львове. Основали скульптурную мастерскую в доме № 20 на ул. Лычаковской. Занимались отделкой львовских каменных и мемориальных скульптур преимущественно на Лычаковском кладбище. Вероятно в 1811 (год смерти Иоганна Михаэля) работы выполнялись братьями совместно. В июне 1818 года Гартман Витвер вступил в львовский цех каменщиков и каменотесов. После 1820 года творческая активность Витвера несколько снизилась. Последние годы вероятно сотрудничал с Антоном Шимзером. Был женат во Львове, имел сына. Умер от тифа 9 июля 1825 года во Львове. Авторство большинства работ Витвера на Лычаковском кладбище удалось установить благодаря книге Юлиана Марковского 1890 года, которая базируется на неизвестных ныне источниках. Именем Витвера в 1991 году названа львовская улица.
Творчество
Отделка домов
- Каменные головы на консолях домов Комарницких на улице Галицкой, 20 (ок. 1803). Приписываются Витвера учитывая манеру и время выполнения.
- 15 рельефов с изображениями античных богов и путти-ремесленников на здании типографии Пиллерив, на нынешней улице Винниченко, 8, на углу с Лычаковской (сооружен ок. 1804 — 1805). На центральном аттик в установлены скульптуры Марса, Беллоны и Афины. По бокам аттике находятся статуи Деметры и Аполлона. Краеугольный аттик венчали статуями Меркурия и Геи. В своё время дом считался одним из красивейших в Киеве.
- Отделка первой части каменных статуй Иоганна Гаузнер и Винцента Виоланда на нынешнем проспекте Свободы, 1 (1810—1811).
- Отделка здания гостиницы «De Russie», на месте нынешней гостиницы «Жорж» (1811).
- Два нижние ряды рельефов на доме Матиаса Бауэра, что на улице Шевской, 10 (1810-е).
- Дом Антонины Кобервайн на улице Армянской, 21 украшенный рельефами в 1810-х.
- Рельеф, изображающий бога Хронос а в центре фасада здания на улице Армянской, 23 (1810-е).
- Отделка дома на нынешней улице Черноморской, 4 (1810-е). Уничтожен в 1943 году.
- Статуя Фортуны в доме на улице Пекарской, 13 (1810—1814).
Мемориальная скульптура
- Надгробия на Лычаковском кладбище.
- На могиле Розалии Вартанович (установлен ок. 1800—1802, поле 10).
- Каменный крест обвит траурной тканью на могиле Евы Подольской (ок. 1800—1802, поле 2)
- Обелиск губернатора Галичины Иоганна Гайструка (вм. 1801, поле 10).
- Надгробие Урсулы Глоговского (вм. 1803).
- Марии Анны Понинской с Калиновских (установлен 1805 года, поле 7). Через отчетливый рококо-стиль скульптуры исследователи Станислав ниче и Роман Дзюбан и поставили под сомнение их авторство Витвера, но надгробие упоминается в списке работ Витвера, по словам Юлиана Марковского с чем соглашается львовский искусствовед Юрий Бирюлев .
- Анерли Вагнер (вм. 1805).
- Йозефа Венцеля (вм. 1808).
- Надгробие на могиле Г. Войнар, поле 12. Изначально изображал сюжет «Женщина, обнимает за шею журавля». Вероятно перенесен из другого захоронения и изменен — вместо утраченного журавля помещен потухший факел. Выполненн в 1808.
- Надгробие Я. Печонкы. Представляет собой сохранившийся фрагмент большой 5-фигурной композиции, которая находилась изначально на другой могиле (точно не известно чьей, возможно Екатерины Яблоновской). Находится на поле № 71.
- Надгробие Г. Товарницкого.
- Анонимная могила на поле № 10.
- Ряд надгробий выполненных в последние годы жизни в период предположительного сотрудничества с Антоном Шимзером, в частности некоторые надгробия закончены последним. К ним относятся: надгробие профессора университета, хирурга Иоганна Махан (вм. 1824), Петронеллем Кульчицкой (1820), Софии Зигель (вм. 1921), Амелии Голембськои (вм. 1825), четыре надгробия неизвестной семьи (1820—1825, поле 7).
- В других местах
- Мраморное надгробие гр. Рациборовськои (вм. 1809 года) в приходском костеле в Новом Милятине.
- Надгробие Йозефа Тимми на кладбище в участке Будапешт (1811).
- Памятник графини Екатерины Оссолинских с Яблоновских в Латинском кафедральном соборе во Львове (мрамор, бронза 1805—1806).
Фонтаны на Площади Рынок
Четыре фонтана на площади Рынок со статуями Нептуна, Дианы, Амфитриты и Адониса (ок. 1810—1814, известняк). Первое упоминание о скульптуре датируется в январе 1815 года. Их сооружение могло быть связано с торжествами 1814 года, в связи с возвращением императора Франца I в Вену. Распространенным в искусствоведческой литературе XX стали ложные датировки скульптур 1793 годом, опровергнутые львовским искусствоведом Юрием Бирюлевом.
Напишите отзыв о статье "Витвер, Гартман"
Примечания
Источники
- Бирюлев Ю. А. Братья Витвер — мастера львовского классицизма / / Галицкие ворота. — № 7 −12 (115—120), 2004. — С. 12-15.
- Бирюлев Ю. А. Витвер Гартман // {{{заглавие}}} / Под редакцией А. Козицкого и И. Подковы. — Львов: Летопись, 2007. — Т. 1. — С. 400. — ISBN 978-966-7007-68-8..
- Бирюлев Ю. А. Братья Витвер и расцвет классицизма во львовской скульптуре начала XIX в. / / Вестник Харьковской государственной академии дизайна и искусств. — 2010. — № 7. — С. 85-88.
- Бондарь П. Сочинения Гартмана Витвера «Женщина, обнимает за шею журавля». Проблемы атрибуции и иконографии / / народоведческой тетради. — 1-2, 2008. — С. 106—110.
- Biriulow J. Rzeźba lwowska. — Warszawa: Neriton, 2007. — S. 29-37. — ISBN 978-83-7543-009-7.
- Витвер Гартман / / Словник художників України // За ред. М. П. Бажана (відп. ред.) та ін. — К.: Головна редакція Української Радянської Енциклопедії, 1973. — 272 с., іл. (укр.) — С. 44.
Отрывок, характеризующий Витвер, Гартман
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
