Виццини, Калоджеро

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Калоджеро Виццини
итал. Calogero Vizzini

Калоджеро Виццини
Дата рождения:

24 июля 1877(1877-07-24)

Место рождения:

Виллальба

Гражданство:

Италия Италия

Дата смерти:

10 июля 1954(1954-07-10) (76 лет)

Место смерти:

Виллальба

Причина смерти:

старость

Принадлежность:

Сицилийская мафия

Работа:

Мафиозный лидер

Преступления
Преступления:

39 убийств и ряд других преступлений

Калодже́ро «Дон Калó» Вицци́ни (итал. Calogero “Don Calò” Vizzini; 24 июля 1877, Виллальба, Кальтаниссетта, Сицилия, Италия — 10 июля 1954, Виллальба, Кальтаниссетта, Сицилия, Италия) — сицилийский «великий кало», один из самых знаменитых и влиятельных послевоенных сицилийских мафиозных боссов. В прессе его часто называли «боссом боссов», хотя в иерархии «Коза Ностра» такого звания не существует.

Виццини был архетипическим представителем «человека чести» патерналистского образца — выходцем из «сельских мафиози», выполнявших в общинной сицилийской жизни роль не столько криминальных авторитетов, сколько социальных посредников и «людей, стоящих за порядок и мир» и окончательно исчезнувших в 1960 — 1970-е годы. Часто прибегавший к насилию, чтобы утвердиться на первом этапе своей карьеры, впоследствии он ограничил его применение, поддерживая свою власть «открытыми» и «законными» методами.

Дон Кало является главным персонажем мифов о поддержке мафией союзных войск во время операции «Хаски» в 1943 году. После Второй мировой войны он стал олицетворением восстановления «Коза Ностра» и последующим символом восстановления демократии после фашистских репрессий. Первоначально он поддержал Движение за независимость Сицилии, но потом, когда стало ясно, что независимость Сицилии недопустима, он поддержал христианских демократов.

Когда в 1954 году он умер, в его похоронах приняли участие высокопоставленные политики, мафиози, прелаты и тысячи крестьян, одетых в чёрное. Похоронная эпитафия гласила: «Его мафия не была преступна, поддерживала уважение закона, защиту прав, величие характера. Это был предмет любви».





Ранние годы

Калоджеро родился в Виллальбе, маленькой кальтаниссеттской коммуне, чьё население тогда составляло около 4000 человек. Этот район в центре Сицилии, известный как «Валлон», был бедным регионом, в котором большинство людей жили за счёт натурального хозяйства. Его отец, Беньямино, был крестьянином, но ему удалось жениться на Туридде Скарлатте, женщине из чуть более зажиточной крестьянской семьи, которая владела землёй. Брат его матери, Джузеппе Скарлатта, имел большой авторитет в католической церкви. Братья Калоджеро, Джованни и Джузеппе, стали священниками. Джузеппе Виццини стал епископом Ното. Калоджеро, однако, был малограмотен и не окончил начальную школу[1].

Мафия Виллальбы была сравнительно молодой, поскольку не уходила корнями в 1860-е, считавшиеся периодом, когда мафия возникла вокруг Палермо. Она появилась как форма личной защиты и имела мало общего с делами с недвижимостью, как это было в других сельских районах, где многие мафиози начали как смотрители за собственностью и арендаторы (габеллотто или судебные приставы) для заочных хозяев[2].

В 1890-х некоторые люди, включая молодого Калоджеро, решили, что надо что-то делать по поводу отсутствия безопасности в сельской местности. Полиция Италии в то время была не менее опасной, чем сами преступники. Виллальбская мафия, таким образом, возникла как альтернативный социальный режим, основанный на членстве в церковно-спонсируемых ассоциациях, которые создали значительный социальный капитал. Позже это вылилось в крышевание жителей и собственников, с применением запугивания, насилия и омерты[2].

Дон Кало объяснил, как он видит мафию, когда давал интервью одному из самых известных итальянских журналистов, Индро Монтанелли, для газеты «Corriere della Sera» (30 октября 1949):

«Факт в том, что в каждом обществе должна быть категория людей, которая распутывает клубок проблем во время сложных ситуаций. Обычно это государственные чиновники. Если государство не настоящее или не имеет достаточно силы, это делают частные лица»[3][4][5][6][7].

В своё время уголовное досье Калоджеро включало 39 убийств, 6 покушений на убийство, 13 случаев применения насилия по отношению к частным лицам, 36 грабежей, 37 краж и 63 случая вымогательств[8].

Начало карьеры

Калоджеро стал промежуточным звеном между крестьянами, которые хотели перемалывать свою пшеницу в муку, и мельницами, расположенными вблизи побережья. Мафиози, не терпевшие никакой конкуренции, контролировали мельницы. В случае Калоджеро они находились в 80 милях. Безопасно перевезти зерно к мельницам по дорогам, кишащим бандитами, было нелегко[9].

Он организовал защиту вместе с бандитом Франческо Варсаллоной (англ.)русск., чьё убежище находилось на горе Каммарата[10]. Варсаллона поставлял рабочую силу крупным землевладельцам, чтобы подавлять фермерские восстания. Калоджеро вошёл в банду Варсаллоны, когда вёл свой бизнес. В 1902 году они оба были арестованы после того, как попали в ловушку, устроенную полицией. Калоджеро предстал перед судом за соучастие, но был одним из немногих оправданных[9][11].

Этот эпизод имел несколько негативных последствий: в 1908 году Калоджеро смог скупить значительную часть недвижимости в Беличи, когда был посредником между герцогом Франческо Томасом де Барберином, проживавшем в Париже, и местным сельским банком Cassa Rurale, чей директор, священник Скарлатта, был дядей Калоджеро. Калоджеро взял для себя 290 гектаров земли, а оставшуюся часть щедро отдал банку, чтобы сдавать её в аренду крестьянам-католикам[10][12].

Первая мировая война и после неё

К 1914 году, на момент начала Первой мировой войны, Калоджеро был бесспорным мафиозным главой в Виллальбе. В условиях войны мафия получила новые возможности для самостоятельного обогащения, когда итальянская армия реквизировали лошадей и мулов в Сицилии для кавалерии и артиллерии. Калоджеро пришёл к соглашению с армейской комиссией, что эти обязанности будут доверены ему. Он собирал подушный налог на животных, владельцы которых желали избежать реквизиции. Он также был «животным брокером» — покупал животных по низким ценам, после чего по рыночным ценам продавал их армии[13].

Однако слишком много лошадей и мулов умерли от болезней или старости даже прежде, чем они достигли поля боя, и армия провела расследование. В 1917 году Калоджеро был приговорён к 20 годам в суде первой инстанции по обвинению в мошенничестве, коррупции и убийстве, но был освобождён благодаря друзьям с большими связями, которые оправдали его. Он сделал своё состояние на чёрном рынке во время Второй мировой войны и расширил свою деятельность на серные шахты. Как представитель консорциума операторов серных шахт, Калоджеро принимал участие в совещаниях высокого уровня в Риме и Лондоне, касающихся государственных субсидий и тарифов, рядом с такими людьми, как Гвидо Донегани (итал.)русск., основатель химического концерна «Монтекатини», и Гвидо Юнг (итал.)русск. , министр финансов Италии во время правления фашистского режима Бенито Муссолини[10]. Дон Кало также увеличил своё состояние в 1922 году, когда возглавил недовольных крестьян, захвативших земли помещиков-аристократов. Калоджеро купил три поместья в районе Виллальбы, разделил их и передал их — якобы, не получив прибыли, по мнению некоторых — основанному им кооперативу[14]. По данным местных сельчан, хоть каждый крестьянин и получил свой участок, Калоджеро оставил себе более 12 000 акров (49 км²)[15]. В то время, по словам немецкого социолога Геннера Гесса (нем.)русск., Калоджеро мог бы легко быть избранным депутатом парламента. Тем не менее он предпочитал оставаться в тени, вместо этого информируя избирателей и выборных должностных лиц, играя роль доброжелательного благодетеля, укреплявшую его клиентскую базу и престиж. Власти считали его опасным преступником. Один из полицейских отчётов 1926 года описал его как опасного дельца, промышляющего крупным рогатым скотом, и провинциального мафиозного босса, связанного с мафией других регионов[11].

С появлением Муссолини и началом фашистской диктатуры судьба Калоджеро изменилась. Муссолини не терпел соперников у власти на Сицилии. Он утвердил Чезаре Мори префектом Палермо и дал тому особые полномочия для борьбы с мафией. Калоджеро утверждает, что был арестован Мори, но исторических записей не сохранилось. Он, скорее всего, был отправлен в заключение на материковую часть Италии, хотя конкретный город неизвестен. Несмотря на заключение, его регулярно замечали в Виллальбе и Кальтаниссетте[10].

Предполагаемая поддержка вторжения союзников на Сицилию

Есть предположение, что в июле 1943 года Калоджеро помогал американской армии во время вторжения на Сицилию (Сицилийская операция). В США Управление военно-морской разведки (ONI) заручилось поддержкой мафии для защиты нью-йоркской набережной от саботажа со стороны стран Оси, с тех пор как США вступили в войну в декабре 1941 года. ONI сотрудничало с Лаки Лучано и его партнёром Меиром Лански, еврейским гангстером, в так называемой операции «Underworld» (англ.)русск.. В результате контакты мафии также были использованы OSS, военным предшественником ЦРУ, во время вторжения на Сицилию. Позже союз был сохранён в целях сдерживания растущей силы компартии Италии[16].

Популярный миф гласит, что истребитель армии США пролетел над Виллальбой в день вторжения/утром 14 июля (данные разнятся), сделал круг и вернулся, чтобы уронить возле церкви какой-то пакет, и сбросил жёлтый шёлковый футляр, отмеченный чёрной буквой L, что означало «Лучано» (итал. Luciano). Пакет и его содержимое были переданы капралу-карабинеру Анджело Ричолли (ныне главному сержанту полицейской службы в Палермо). На следующий день самолёт вернулся и уронил второй пакет — на сей раз неподалёку от дома виднейшего жителя Виллальбы — Калоджеро Виццини, — для которого он и предназначался. Пакет подобрал слуга семейства Виццини, Кармело Бартоломео, который, должно быть, подглядывал через плечо хозяина, когда тот вскрывал пакет, потому что позже сообщил газетчику, что видел жёлтый носовой платок с буквой L. Самолёт сбросил письмо следующего содержания: «Во вторник 20 июля Кум Тури погонит свой скот на ярмарку в Черду. А я в этот же день вместе с быком, коровами и телегами, также отправлюсь в путь. Подготовь место для того, чтобы укрыть и накормить скот» («бык» — американский главнокомандующий, «коровы» — это американские солдаты, «телеги» — танки). Письмо было написано мафиозным жаргоном и сообщало, что дон Тури будет сопровождать американскую моторизованную дивизию до Черды. 15 июля письмо конным гонцом было отправлено Джузеппе Дженко Руссо.

Через два дня после доставки, 20 июля, в Виллальбу въехали три американских танка, проехавшие тридцать миль через вражескую территорию. Надо заметить, что в это время авангард 7-й армии находился ещё в тридцати милях отсюда, — одинокий джип вырвался вперёд, чтобы заехать в Виллальбу и увезти с собой незаменимого дона Кало. Однако джип сделал в одном месте неверный поворот, попал под огонь итальянского патруля, и один из сидевших в нём людей погиб. В тот же день, но позже, три американских танка совершили повторную попытку — и она оказалась успешной. Над одним из этих танков развевался все тот же жёлтый флаг с чёрной буквой L, а когда танк остановился на главной площади, из орудийной башни вылез офицер, заговоривший на чистейшем сицилийском диалекте этой местности. Дон Калоджеро, поднявшийся на борт, провёл шесть дней, путешествуя по западной Сицилии, организуя поддержку продвигавшимся американским десантникам и танковой колонне и убеждая итальянских солдат сдаться.

В то время, как 3-й кавалерийский полк генерала Джорджа Паттона и 8-я армия Великобритании под командованием фельдмаршала Бернарда Монтгомери, высадившаяся на восточном побережье Сицилии и продвигавшаяся на север острова к Мессине, двигались дальше, для местных жителей стала очевидна зависимость американцев от поддержки мафии. Мафия охраняла дороги от снайперов, принимая меры для приветствуемых одобрением наступавших американских войск и предоставляя проводников в запутанной горной местности[13][16][17][18]. Мафия обещаниями и угрозами заставила к 21 июля дезертировать две трети гарнизона крепости Монте-Каммарата, а также захватила полковника Салеми, устроив засаду на его автомобиль в Муссомели.

Наиболее серьёзные историки в настоящее время склонны отрицать легенду[19][20]. В то время Калоджеро не был известен в других частях Сицилии и не имел власти, с тех пор как усилиями префекта Мори мафиозная сеть распалась[21]. Согласно специалисту по истории мафии Сальваторе Лупо,

«История о поддержке мафией англо-американского вторжения в Сицилию — просто легенда без всяких оснований. Наоборот, есть британские и американские документы о подготовке вторжения, которые опровергают эту гипотезу; военная мощь союзников была такова, что им не нужно было использовать такие методы»[22][23].

Историк Тим Ньюарк разгадал миф в своей книге «Mafia Allies». Наиболее вероятной версией является то, что Калоджеро просто возглавил делегацию местных жителей, чтобы встретить патруль союзников, командир которого попросил поговорить с тем, кто главный. Он цитирует местного историка, бывшего мэра Виллальбы Луиджи Лумию, который рассказал, как процессия людей во главе с Калоджеро шла в сторону танков, скандируя: «Да здравствует Америка!», «Да здравствует мафия!», «Да здравствует дон Кало!». Калоджеро был доставлен в командный пункт за пределами Виллальбы и допрошен по поводу последнего инцидента со стрельбой с участием американского джипа на патруле. Когда Калоджеро дал понять, что итальянские солдаты бежали, а «стрельба» была вызвана взрывом боеприпасов, разочарованные официальные представители армии США разозлились, выпустив свой гнев в виде потока брани. Калоджеро был крайне смущён инцидентом и приказал своему переводчику не говорить никому, что случилось[24][25].

Мэр Виллальбы

После вторжения союзников доверие к мафии начало расти[20]. Союзное военное правительство на оккупированных территориях (англ.)русск. (AMGOT), ища известных антифашистов для замены фашистских властей, сделало Калоджеро мэром Виллальбы, а также почётным полковником армии США. В хаосе, последовавшем за вторжением на Сицилию и крахом фашизма, американская армия часто обращалась к старшим церковникам за советом, кому можно доверять. Дон Кало был одним из тех, кого рекомендовали. Он имел большой опыт участия в католических социальных фондах, и в его семье было несколько священнослужителей.

Свидетель описал назначение Калоджеро: «Когда дон Кало Виццини был назначен мэром города, почти всё население было собрано на площади. Кое-как говоря на плохом итальянском, этот американский лейтенант сказал: „Это ваш босс“»[26]. Согласно собственной версии Калоджеро его протащили высоко на руках, в тот день, когда он стал мэром. Он утверждал, что выступал как миротворец: только его вмешательство спасло его фашистского предшественника от линчевания[18].

Микеле Панталеоне (англ.)русск., первый рассказавший легенду о фуляре Лучано, наблюдал возрождение мафии в его родной деревне Виллальбы. Он рассказал о последствиях политики AMGOT:

«К началу Второй мировой войны мафия была поделена на нескольких изолированных и разрозненных групп и могла быть бы полностью уничтоженной, если социальные проблемы острова были бы рассмотрены… союзническая оккупация и медленное восстановление демократии восстановило мафию во всей её мощи, положило ей пути к тому, чтобы превратиться в политическую силу, вернула Onorata Società оружие, отнятое у них фашизмом»[27].

Американцы, казалось, по достоинству оценили Калоджеро не только из-за его политической мощи, но и потому, что он выступал против фашистов. В свою очередь, Калоджеро любил хвастать о своих контактах с американцами и говорил о своей поддержке сепаратистского движения. Калоджеро позже стал важным игроком в сепаратистском кризисе[28]. Похоже, что американцы относились к Калоджеро как к боссу всех мафиози. Разведка OSS полагалась на мафию и, в частности, на Калоджеро. Его кодовым именем при обмене информацией было «Bull Frog». Какое-то время начальник палермской службы OSS, Джозеф Руссо, встречался с ним и с другими боссами мафии «по крайней мере раз в месяц»[29].

Король чёрного рынка

Благодаря своим связям, Калоджеро стал королём послевоенного чёрного рынка и организовал убийство чрезмерно любопытного начальника полиции Виллальбы[16]. AMGOT полагалось на мафиози, которые считались стойкими антифашистами из-за фашистских репрессий. Многие другие мафиози, такие как Джузеппе Дженко Руссо (англ.)русск., были назначены мэрами своих родных городов. Координировал усилия AMGOT бывший вице-губернатор Нью-Йорка, полковник Чарльз Полетти (англ.)русск., о котором Лучано как-то сказал: «один из наших хороших друзей»[30][31].

Один крестьянин сказал общественному деятелю Данило Дольчи, как изменилась ситуация в Виллальбе после высадки американцев:

«Мафия грабила склады аграрного кооператива и армейские склады; продавали продукты питания, одежду, автомобили и грузовики в Палермо, на чёрном рынке. В Виллальбе вся власть была в их руках: церковь, мафия, сельскохозяйственные банки, латифундии — всё в руках одной семьи. Один ходил к нему, чтобы спросить: „Можете ли вы сделать мне это одолжение?“, просто чтобы крутить роман с другим лицом»[32].

Калоджеро проводил одни из крупнейших операций на чёрном рынке в южной Италии вместе с американским гангстером Вито Дженовезе. Дон Калоджеро отправлял караваны грузовиков, гружённые основными продуктами питания, на север, в голодный Неаполь, где эти грузы распространялись организацией Дженовезе. Администрацией AMGOT в Неаполе и Сицилии всем грузовикам были выданы пропуски и экспортные бумаги, и некоторые коррумпированные американские офицеры даже предоставляли бензин и грузовые автомобили для операций[33]. По словам Луки Монцелли, лейтенанта-карабинера, назначенного следовать за Дженовезе во время пребывания того в Италии:

«Продовольствие, отправленное Калоджеро Дженовезе — всё сопровождалось надлежащими документами, заверенными начальством — людьми мафии на службе у Виццини и Дженовезе»[34].

Поддержка сепаратистов

Калоджеро первоначально поддерживал сепаратистское движение в Сицилии. 6 декабря 1943 года Калоджеро принял участие в первых тайных региональных съездах Движение за независимость Сицилии (итал. Movimento Indipendentista Siciliano — MIS) в Катании. Другие видные боссы мафии, такие как Джузеппе Дженко Руссо, Гаэтано Филиппоне, Микеле Наварра (англ.)русск. и Франческо Паоло Бонтаде (англ.)русск., не скрывали своих симпатий к сепаратистам[20][35]. Сепаратисты пользуются скрытой поддержкой OSS. Поскольку Италия «полевела» в 1943—1944 годах, американские военные встревожились о своём будущем положении в Италии и считали, что островные морские базы и стратегическое положение в Средиземном море могут обеспечить возможный будущий противовес коммунистическому материку[16].

9 декабря 1943 года в Палермо произошла встреча Центрального комитета. Калоджеро присутствовал в знак приверженности мафии в делу независимости и помогал консервативным сепаратистам в их стремлении контролировать движение. Калоджеро и барон Лючио Таска — один из наиболее важных лидеров движения — выразили общие взгляды, и, несмотря на протесты прогрессивистов, Калоджеро остался на совещании как представитель Кальтаниссетты[36].

Позже Калоджеро представил Fronte Democratico d’Ordine Siciliano — политическую организацию, сателлита сепаратистского движения. Fronte Democratico продемонстрировало нерешительность полностью доверять MIS. Fronte Democratico было популярным на острове и выступало за независимость Сицилии под американским влиянием. Хотя США подчёркивали, что не хотят видеть Сицилию 49-м европейским государством, в конце 1944 года некоторые утверждали, что идеи Fronte Democratico были результатом американской пропаганды, поощрявшей сепаратизм до вторжения. Лидеры Fronte Democratico стали распространять слухи, что имеют поддержку и защиту США. Многие её члены были «лейтенантами мафии», и Калоджеро считался их лидером[37].

Рассекреченные тайные письма от консула США в Палермо, Альфреда Нестера, к госдепартаменту США показывают участие Калоджеро в сепаратистском движении и скрытую поддержку итальянскими армейскими чиновниками. Нестер имел хорошие связи с лидерами мафии[38]. Генерал Джузеппе Кастеллано (англ.)русск., который в 1943 году вёл переговоры о перемирии между Италией и союзниками (англ.)русск., и Калоджеро встретились с трапанийским политиком Вирджилио Нази, чтобы предложить ему руководство движением за автономию Сицилии при поддержке мафии. Этот план был шагом Нази к должности Верховного комиссара Сицилии, чтобы противостоять народному фавориту, христианскому демократу Сальваторе Альдисио (англ.)русск.[39][40][41].

Кастеллано понял, что мафия была сильной политической и социальной силой на Сицилии, с которой приходится считаться. Он начал устанавливать дружеские отношения с лидерами мафии. Генерал считал, что закон и порядок может быть восстановлен, если «система, ранее работавшая на старую и уважаемую мафию, вернётся на сцену Сицилии». Кастеллано создал контакты с лидерами мафии и встречался с ними несколько раз. Он начал сотрудничать с Калоджеро, поддерживавшим сепаратизм, но в настоящее время подготовленного к изменению политической ситуации на острове в сторону региональной автономии[42].

Переход к христианским демократам

Большинство мафиози вскоре переметнулись на другую сторону, присоединившись к Христианско-демократической партии (итал. «Democrazia Cristiana» — DC), когда стало ясно, что независимость Сицилии не представляется целесообразной, и OSS тихо прекратила поддержку сепаратистского движения в 1945 году и повернулась к DC. Бернардо Маттарелла, один из лидеров партии, приблизил отказ Калоджеро от поддержки сепаратистов и его присоединение к христианским демократам. Он приветствовал вступление Калоджеро в DC в статье в католической газете Il Popolo в 1945 году[10].

Калоджеро предложил встретиться с Альдисио, назначенным Верховным комиссаром в августе 1944 года, для решения зерновой проблемы острова, подразумевая, что он имеет власть сделать это. Нет никаких доказательств, что Альдисио и Калоджеро когда-либо встречались для обсуждения этого вопроса. Альдисио, однако, пригласил Калоджеро Вольпе (итал. Calogero Volpe), христианского демократа и члена мафии, подружившегося с Калоджеро, на несколько тайных собраний христианских демократов. Это было расценено как первый шаг к союзу правительства и мафии. Главы мафии восприняли назначение Альдисио как первый признак решимости правительства подавить сепаратистское движение. Теперь они были вынуждены пересмотреть свою лояльность к нему[43].

Поддержка Калоджеро DC не была секретом. В решающих выборах 1948 года, которые определят послевоенное будущее Италии, Калоджеро и Дженко Руссо сидели за одним столом с ведущими политиками DC на избирательном обеде. В ходе начала холодной войны парламентские выборы 1948 года стали триумфом христианских демократов, которые будут править Италией со взлётами и падениями в течение последующих 45 лет в различных коалициях. Их основной целью было сдерживание итальянской коммунистической партии — крупнейшей коммунистической партии государства-члена НАТО — от прихода к власти[44].

Виллальбский инцидент

Калоджеро, яростный антикоммунист, выступавший против борьбы крестьян Сицилии за землю, организовал собственные крестьянские кооперативы в своём районе как во время обоих послевоенных периодов, через которые он отклонял жалобы левых партий, сохранял свою власть над крестьянами, а также гарантировал свой собственный постоянный доступ к земле. Он ожесточённо спорил об аренде большого имения Miccichè семьи Трабия с крестьянским кооперативом, возглавляемым Микеле Панталеоне (англ.)русск., который основал итальянскую социалистическую партию (итал. Partito Socialista Italiano — PSI)[45][46]. Калоджеро долго пытался убедить Панталеоне жениться на своей племяннице, но не удалось. Панталеоне использовал свои рычаги влияния на левую прессу. В свою очередь Калоджеро организовал акты вандализма, уничтожившие зерновые, растущие на земле семьи Панталеоне. Было даже неудавшееся покушение на жизнь Панталеоне[47].

16 сентября 1944 года лидеры народно-демократического фронта (англ.)русск., (итал. Blocco del popolo) в Сицилии, Джироламо Ли Каузи (англ.)русск. и Панталеоне, приехали поговорить с безземельными рабочими на митинге в Виллальбе, бросив вызов Дону Кало в его личной вотчине. Утром напряжённость выросла, когда мэр, христианский демократ Беньямино Фарина — родственник Калоджеро, а также его преемник на посту мэра — возмутили местных коммунистов, приказав стереть все символы серпа и молота со зданий, расположенных вдоль дороги, по которой Ли Каузи поедет в город. Когда его сторонники протестовали, они были запуганы сепаратистами и бандитами[48].

Митинг начался в конце дня. Калоджеро согласился разрешить заседание до тех пор, пока не затронуты земельные проблемы, проблемы крупных имений или мафии. Оба докладчика, выступавшие перед Ли Каузи, среди которых был Панталеоне, следовали приказам Калоджеро, а Ли Каузи — нет. Он осудил несправедливую эксплуатацию со стороны мафии, и когда Ли Каузи начали говорить о том, как крестьяне были обмануты «могущественным арендатором», прозрачно намекая на Калоджеро, тот бросил: «это ложь». Ситуация вышла из-под контроля, начался беспорядок. Акция закончилась перестрелкой, в которой были ранены 14 человек, включая Ли Каузи и Панталеоне[45][48][47][49]. Шесть месяцев спустя Калоджеро приобрёл в аренду имение Miccichè[47].

Согласно мнению самого Калоджеро, в статье «Правда о событиях в Виллальбе» (итал. La Verità sui Fatti di Villalba[50]), появившейся в сепаратистских газетах, стрельбу начал коммунист. Когда Панталеоне и Ли Каузи прибыли в город, они спросили Калоджеро, находятся ли они на вражеской территории и может ли их встреча быть нарушена. Он заверил их, что они могут свободно проводить свои заседания, ничего не опасаясь и не беспокоясь, если будут достаточно осторожны, чтобы не затрагивать местные проблемы. Калоджеро признался, что он прервал Ли Каузи, но отрицал, что он начал творить насилие. Карабинеры быстро восстановили порядок и арестовали восемь человек, включая мэра. Несколько других, в их числе и Калоджеро, избежали полицейский сетей. Были допрошены 60 человек, но расследование было обречено с самого начала[48]. Калоджеро и его телохранитель были обвинены в покушении на убийство. Судебное разбирательство затянулось до 1958 года, однако к 1946 году доказательств уже исчезли (Калоджеро, став мэром, проник под предлогом инспекции в суд Кальтаниссетты, заполучил все досье, касавшиеся его, и уничтожил их). Ко времени вынесения вердикта Калоджеро уже умер[49].

Виллальбское нападение открыло длинный ряд нападений мафии на Сицилии на политических активистов, профсоюзных лидеров и простых крестьян, сопротивлявшихся установленным мафией правилам[47]. В последующие годы многие левые лидеры были убиты или подверглись нападениям, кульминацией которых стало убийство 11 и ранение более 30 человек на первомайском параде труда в Портелла-делла-Джинестра (итал.)русск.. Резня в Портелла-делла-Джинестра (англ.)русск. была приписана Сальваторе Джулиано — бандиту и лидеру сепаратистов[41]. Однако мафия тоже подозревалась в причастности к кровавой бойне и ко многим другим нападениям на левые организации и их лидеров.

Связи с гангстерами США

В 1949 году Калоджеро и итало-американский босс Лаки Лучано создали в Палермо конфетную фабрику, экспортировавшую через всю Европу в США. Полиция подозревала, что это было прикрытием для незаконного оборота героина. Лаборатория спокойно работала до 11 апреля 1954 года, пока римская ежедневная газета Avanti! не опубликовала фотографию завода под заголовком «Текстиль и сладости на пути наркотиков». В тот же вечер фабрику закрыли, и химическую лабораторию, как сообщается, незаконно вывезли из страны[16][51].

В 1950 году Лаки Лучано был сфотографирован в центре старого Палермо перед Hotel Sole (частой резиденцией Дона Калоджеро), говорящим с телохранителем Дона. Фотограф был избит, но он никогда не сообщал о случае властям, так как получил новую дорогую камеру и деньги. Сеть Калоджеро достигла США, где он знал будущего босса филадельфийской мафии Анджело Анналоро (англ.)русск. — филадельфийца, родившегося в Виллальбе[10].

Босс боссов?

В СМИ Калоджеро часто называли «боссом боссов», хотя такой позиции не существует в рыхлой структуре коза ностра, а позже мафиозные перебежчики отрицали, что он когда-либо был боссом мафии на Сицилии. Согласно пентито (англ.)русск. Томмазо Бушетта, в коза ностра нет звания «босса боссов»[52]. По словам писателя Джона Дики: «вопрос состоит в том, был ли Калоджеро настолько властен в мафии, насколько был известен вне её»[53]. В вопросе о поддержке мафией сепаратистского движения другие боссы коза ностра не были на стороне Калоджеро, считавшегося запятнанным связями с радикальными лидерами сепаратистов Андреа Финоккьяро Априле и Лючио Таска. Эти боссы не хотели иметь ничего общего ни с «бандитским островом», ни с «Добровольческой армией за независимость Сицилии» (итал. Esercito Volontario per l'Indipendenza della Sicilia — EVIS), с которой предположительно были связаны Лючио Таска и Калоджеро[54]. Согласно пентито Антонино Кальдероне (англ.)русск., Калоджеро никогда не был боссом сицилийской коза ностра[55].

Однако Калоджеро удерживал в руках значительную власть. Итальянский журналист Луиджи Барзини (англ.)русск., утверждавший, что хорошо знает Калоджеро, описывал его и его жизнь в своей книге «The Italians'»':

«Из тени вдоль стен и узких переулков появились люди, которые прибыли ранее, некоторые издалека, и ждали возможности поговорить с ним. Они были крестьянами, пожилыми женщинами с чёрной вуалью на голове, молодые мафиози, мужчины среднего класса. Все они ходили вместе с ним, в свою очередь, объясняя свои проблемы. Он слушал, потом позвал одного из своих ставленников, дал несколько приказов, и позвал следующего просителя. Многие, в знак благодарности, целовали ему руку, когда они уходили»[56].

Великодушие Калоджеро, уважительное приветствие его прохожими, смирение тех, кто подходил к нему, и улыбки благодарности, когда он обращался к ним, напомнили Барзини древнюю сцену: принц, проводящий суд на открытом воздухе[56]. Его власть не ограничивалась только его родным городом, но распространялась и на людей высоких должностей на Сицилии. Согласно Индро Монтанелли Калоджеро мог без труда говорить с региональным президентом, префектом, кардиналом-архиепископом Палермо и любым депутатом или мэром Сицилии в любое время суток[57]. Лумия утверждает, что Калоджеро никогда прямо не приказывал кому-нибудь кого-нибудь убить. Он всегда пытался решить вопросы и привести людей к разуму, то есть, к тому, какими по его мнению должны быть люди и вещи. Если кто-то упрямился, жестом и кивком он оставлял заботу о проблеме его друзьям. Время от времени он вмешивался: «Кто заставил его сделать это?», «Кто знает, какой конец он найдёт?».

Смерть

Дон Калоджеро Виццини умер 10 июля 1954 года. В его похоронах приняли участие тысячи крестьян, одетых в чёрное, политиков, священников, прелатов и мафиози, в том числе муссомелийский дон Джузеппе Дженко Руссо и сильный палермский дон Франческо Паоло Бонтаде (отец будущего босса Стефано Бонтаде) были одними из несущих гроб на похоронной процессии[58][59]. Даже The New York Times написала известие о смерти этого главаря местной мафии[60].

Виллальбские госучреждения и штаб-квартира христианских демократов были закрыты на траурную неделю. Элегия для Калоджеро был приколота к церковной двери. В ней писалось:

«Скромность со скромностью. Величие с величием. Словом и делом он показал, что его мафия не была преступна. Она выступала за уважение к закону, защиту всех прав, величие характера. Это был предмет любви».

Он оставил серу, землю, дома и разнообразные инвестиции на сумму около двух миллиардов лир[53].

Наследие

Хотя Калоджеро за свою жизнь приобрёл обширные земельные владения, историк мафии Сальваторе Лупо считает его скорее уничтожителем этой феодальной системы, а не её защитником. Калоджеро также убедился, что местные крестьяне (в частности те, что входят в организованные католические кооперативы) получили свою долю земли, как только он добился своей доли[61]. Когда земельная реформа была окончательна принята в 1950 году, мафиози, такие как Калоджеро, были в состоянии выполнять свою традиционную брокерскую функцию между крестьянами, помещиками и государством. Они были в состоянии использовать интенсивный «земельный голод» крестьян, добиться уступок от помещиков (в обмен на ограничение действия реформы) и получить значительную прибыль от их посредничества в продаже земли[62]. Калоджеро был архетипом патерналистского человека чести из ушедшей эпохи из сельской и полуфеодальной Сицилии, которые существовали до 1960-х, где мафиози воспринимался некоторыми как социальный посредник и человек, стоящий за порядок и мир. Хотя он использовал насилие на первом этапе своей карьеры, на втором этапе он ограничил его применение, в первую очередь обратившись к правовым источникам власти, и стал осуществлять свою власть в открытом и законном режиме[62].

Согласно Геннеру Гессу (нем.)русск., он представлял мафию, которая контролировала власть и не позволяла власти контролировать себя. Чтобы произвести хорошее впечатление, имеет важное значение: они наслаждаются оказанным им уважением, властью, но они не хотят обсуждения этого. Они очень хорошо знают, что за завесой скромности власть тем более жутка[63]. Индро Монтанелли цитирует типичную ремарку Дона Кало:

«Моя фотография? Зачем? Я никто. Я простой гражданин… …это странно… Люди думают, что я много не говорю из скромности. Нет. Я не говорю много, потому что я не знаю много. Я живу в деревне, я только изредка езжу в Палермо, я знаю несколько людей…[63][64]».

«Когда я умру — мафия умрёт», — как-то сказал Калоджеро Монтанелли. Однако со смертью Калоджеро его старомодная традиционная сельская мафия медленно ушла, чтобы быть заменённой более современной, часто городской версией бандитизма: контрабанда сигарет, наркоторговля, отмывание доходов и вкладывание в строительство недвижимости. Ещё при жизни статус Калоджеро как всемогущего босса мафии вырос до мифических пропорций. С 1990-х историки сдерживают его.

Напишите отзыв о статье "Виццини, Калоджеро"

Примечания

Источники

  1. ↑ Hess, 1998, p. 49.
  2. ↑ 1 2 Sabetti, 2002, p. 19.
  3. ↑ Hess, 1998, p. 74.
  4. ↑ Hess, 1998, p. 74 цитирует слова Монтанелли несколько иначе: «The fact is, he replied after a while, that in any society there must be a category of persons who put things right again when they have become complicated».
  5. ↑ Montanelli, Indro. Pantheon minore  (итал.). — Milan: Longanesi, 1950. — Цитируется в: Arlacchi, 1988, p. 29.
  6. ↑ Dickie, 2004, p. 252.
  7. ↑ Paoli, 2003, p. 178.
  8. ↑ Servadio, 1976, p. 71.
  9. ↑ 1 2 Lewis, 1964/2003, p. 47—48.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 Caruso, 2000.
  11. ↑ 1 2 Badolati & Dodaro, 1985, p. 25—26.
  12. ↑ Lupo, 2009, p. 159.
  13. ↑ 1 2 Lewis, 1964/2003.
  14. ↑ Hess, 1998, p. 77.
  15. ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=FB0616FA355C0C778EDDAC0894DC494D81&n=Top%2fReference%2fTimes%20Topics%2fSubjects%2fW%2fWorld%20War%20II%20%281939%2d45%29 Villalba Journal; How Don Calo (and Patton) Won the War in Sicily]  (англ.) // The New York Times. — 1994. — May 24.
  16. ↑ 1 2 3 4 5 McCoy, 1972/1991.
  17. ↑ [jcgi.pathfinder.com/time/magazine/article/0,9171,836203,00.html Hoodlums & History]  (англ.) // Time Magazine. — 1966. — August 5. (Рецензия на: Pantaleone, Michele. The Mafia and Politics [Mafia e politica], 1962, где впервые появилась легенда
  18. ↑ 1 2 Dickie, 2004, p. 235—240.
  19. ↑ [www.bestofsicily.com/ww2.htm#Mafia_Support The Sicilian Campaign — 1943]  (англ.) // Best of Sicily site  (Проверено 16 января 2009)
  20. ↑ 1 2 3 Lupo, 2009, p. 187.
  21. ↑ Servadio, 1976, p. 85—88.
  22. ↑ Cataldo, Salvatore. [www.ateneonline-aol.it/040722scatAP.html Quando gli yankee sbarcarono nella terra dei «Don…»]  (итал.) // Ateneoonline. — 2004-07-22.
  23. ↑ [www.italia-liberazione.it/it/60moliberazione/PAGINE/REL_19.HTM Vecchia e nuova politica nel lungo dopoguerra siciliano]  (итал.). — Salvatore Lupo, testo della conferenza 60o anniversario della Liberazione, Catania, February 22, 2005.
  24. ↑ Newark, 2007, p. 180—181.
  25. ↑ Newark, Tim. [goliath.ecnext.com/coms2/gi_0199-6683946/Pact-with-the-Devil-One.html Pact with the Devil?]  (англ.) // History Today. — 2007. — April.
  26. ↑ Newark, 2007, p. 239.
  27. ↑ Pantaleone, Michele. The Mafia and Politics  (англ.), p. 52. — Цитируется в: McCoy, 1972/1991.
  28. ↑ Finkelstein, 1998, p. 50.
  29. ↑ Dickie, 2004, p. 249.
  30. ↑ Servadio, 1976, p. 88.
  31. ↑ Newark, Tim. [americanmafia.com/Feature_Articles_388.html Fighting the Mafia in World War Two]  (англ.)  (Проверено 16 января 2009) // AmericanMafia.com — 2007. — May.
  32. ↑ Цитируется в: Servadio 1976, p. 161.
  33. ↑ Pantaleone, The Mafia and Politics, стр. 63, цитируется в [www.drugtext.org/library/books/McCoy/book/08.htm The Mafia Restored: Fighters for Democracy in World War II], The Politics of Heroin in Southeast Asia, Alfred W. McCoy.
  34. ↑ Newark, 2007, p. 215—220.
  35. ↑ Relazione conclusiva  (итал.). Commissione parlamentare d’inchiesta sul fenomeno della mafia in Sicilia: Rome 1976. — P. 117.
  36. ↑ Finkelstein, 1998, p. 60.
  37. ↑ Finkelstein, 1998, p. 16.
  38. ↑ Finkelstein, 1998, p. 10.
  39. ↑ [www.archivio900.it/it/documenti/doc.aspx?id=14 Il nodo siciliano]  (итал.) — из итогового отчёта Итальянской парламентской комиссии по терроризму в Италии, 2002 (Commissione parlamentare d’inchiesta sul terrorismo in italia e sulle cause della mancata individuazione dei responsabili delle stragi).
  40. ↑ [www.scuolamediaprivitera.it/ns/la%20storia%20in%20rete/pdf/castellano10.pdf Il generale amico di don Calò Vizzini]  (итал.) // La Sicilia. — 2003. — Settembre 10.
  41. ↑ 1 2 Jamieson, 2000, p. 15.
  42. ↑ Finkelstein, 1998, p. 120.
  43. ↑ Finkelstein, 1998, p. 89.
  44. ↑ Dickie, 2004, p. 251.
  45. ↑ 1 2 Levi, Carlo. [www.cedost.it/news/archiv/villalba.htm L’attentato di Villalba]  (итал.) // Mafia e politica 1943—1962. — Turin: Einaudi, 1962.
  46. ↑ Finkelstein, 1998, p. 95—97.
  47. ↑ 1 2 3 4 Dickie, 2004, p. 245—248.
  48. ↑ 1 2 3 Finkelstein, 1998, p. 95.
  49. ↑ 1 2 Servadio, 1976, p. 99.
  50. ↑ [casarrubea.wordpress.com/2008/09/23/villalba-secondo-don-calo/ La verità sui fatti di Villalba]  (итал.) // Villalba secondo don Calò, blog di Giuseppe Casarrubea
  51. ↑ Pantaleone, Michele. [www.claudiofava.it/old/siciliani/memoria/capire/capire04.htm Poi arrivò Lucky Luciano e anche Napoli fu Cosa Nostra]  (итал.) // I Siciliani. — 1983. — Marzo.
  52. ↑ Arlacchi, 1994, p. 106.
  53. ↑ 1 2 Dickie, 2004, p. 248—253.
  54. ↑ Finkelstein, 1998, p. 176—178.
  55. ↑ Arlacchi, 1992, p. 30.
  56. ↑ 1 2 Barzini, 1964/1968, p. 296.
  57. ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F20A10F63F581B728DDDAB0994D9405B848AF1D3 The New Mafia Is Deadlier]  (англ.) // The New York Times. — 1964. — January 12.
  58. ↑ Barzini, 1964/1968, p. 295.
  59. ↑ Dickie, 2004, p. 253.
  60. ↑ [pqasb.pqarchiver.com/nytimes/84125593.html?did=84125593&FMT=CITE&FMTS=AI&date=Jul+13%2C+1954&author=&pub=New+York+Times++(1857-Current+file)&desc=Sicilian+Mafia+%27King%27+Dies Sicilian Mafia ‘King’ Dies]  (англ.) // The New York Times. — 1954. — July 13.
  61. ↑ Lupo, 2009, p. 8.
  62. ↑ 1 2 Chubb, 1989.
  63. ↑ 1 2 Hess, 1998, p. 73.
  64. ↑ Montanelli, Indro. Pantheon minore  (итал.). Milan: Longanesi, 1950. — Цитируется в: Arlacchi 1988, p. 23.

Библиография

  • Arlacchi, Pino. Mafia Business. The Mafia ethic and the spirit of capitalism  (англ.). — Oxford: Oxford University Press, 1988. — ISBN 0-19-285197-7..
  • Arlacchi, Pino. Gli uomini del disonore. La mafia siciliana nella vita del grande pentito Antonino Calderone  (итал.). — Milan: Mondadori, 1992. — ISBN 88-0435326-0..
  • Arlacchi, Pino. Addio Cosa nostra: La vita di Tommaso Buscetta  (итал.). — Milan: Rizzoli, 1994. — ISBN 88-17-84299-0..
  • Badolati, Arcangelo; Dodaro, Stefano. [books.google.nl/books?id=YA-8nCknFDsC&q Il Mammasantissima. La strage di Villalba e il processo calabrese a Calogero Vizzini]  (итал.). — Cosenza: Pellegrini Editore, 1985. — ISBN 8881012928..
  • Barzini, Luigi. The Italians  (англ.). — London: Penguin Books, 1964/1968. — ISBN 0-14-014595-8..
  • Caruso, Alfio. [www.alfiocaruso.com/da_cosa_cap.htm Da cosa nasce cosa. Storia della mafia del 1943 a oggi]  (итал.). — Milan: Longanesi, 2000. — ISBN 88-304-1620-7..
  • Chubb, Judith. [www.holycross.edu/departments/history/tmcbride/mafia1.htm The Mafia and Politics]  (англ.) // Cornell Studies in International Affairs: Occasional Papers No. 23. — 1989.
  • Dickie, John. Cosa Nostra. A history of the Sicilian Mafia  (англ.). — L.: Coronet, 2004. — ISBN 0-340-82435-2..
  • Finkelstein, Monte S. [books.google.com/books?id=VmVHwYA4RBYC&dq=finkelstein Separatism, the Allies and the Mafia: The Struggle for Sicilian Independence, 1943—1948]  (англ.). — Bethlehem (Pennsylvania): Lehigh University Press, 1998. — ISBN 0-934223-51-3..
  • Hess, Henner. [books.google.com/books?id=izNdhCqsh5QC&dq=henner+hess Mafia & Mafiosi: Origin, Power, and Myth]  (англ.). — L.: Hurst & Co Publishers, 1998. — ISBN 1-85065-500-6..
  • Jamieson, Alison. The Antimafia: Italy’s fight against organized crime  (англ.). — L.: Macmillan, 2000. — ISBN 0-333-80158-X..
  • Lewis, Norman. [www.ereader.com/servlet/mw?t=book_excerpt&bookid=58564&si=59 The Honoured Society: The Sicilian Mafia Observed]  (англ.). — L.: Eland, 1964/2003. — ISBN 0-907871-48-8..
  • Lupo, Salvatore. History of the Mafia  (англ.). — NY: Columbia University Press, 2009. — ISBN 978-0-231-13134-6..
  • McCoy, Alfred W. [www.drugtext.org/library/books/McCoy/default.htm The Politics of Heroin in Southeast Asia. CIA complicity in the global drug trade]  (англ.). — Lawrence Hill Books, 1972/1991. — ISBN 1-55652-125-1..
  • Newark, Tim. Mafia Allies. The True Story of America’s Secret Alliance with the Mob in World War II  (англ.). — Saint Paul (MN): Zenith Press, 2007. — ISBN 0-7603-2457-3..
  • Paoli, Letizia. Mafia Brotherhoods: Organized Crime, Italian Style  (англ.). — Oxford/New York: Oxford University Press, 2003. — ISBN 0-19-515724-9..
  • Sabetti, Filippo. [books.google.com/books?vid=ISBN0773524754&id=-sMCK3y1Wn0C&q=vizzini+villalba&dq=vizzini+villalba Village Politics and the Mafia in Sicily]  (англ.). — Montreal: McGill-Queens University Press [Первопубликация: Political Authority in a Sicilian Village. — New Brunswick (NJ): Rutgers University Press, 1984], 2002. — ISBN 0773524754..
  • Servadio, Gaia. Mafioso. A history of the Mafia from its origins to the present day  (англ.). — L.: Secker & Warburg, 1976. — ISBN 0-436-44700-2..
  • Sterling, Claire. Octopus. How the long reach of the Sicilian Mafia controls the global narcotics trade  (англ.). — NY: Simon & Schuster, 1990. — ISBN 0-671-73402-4..

Ссылки

  • Lewis, Norman. [www.ereader.com/servlet/mw?t=book_excerpt&bookid=58564&si=59 Excerpt from The Honoured Society] (first published in 1964)  (англ.).
  • Lewis, Norman. [www.newyorker.com/archive/1964/02/08/1964_02_08_042_TNY_CARDS_000272798 The Honored Society]  (англ.) // The New Yorker. — 1964. — February 8.
  • Lewis, Norman. [wissen.spiegel.de/wissen/image/show.html?did=46176410&aref=image036/2006/03/06/cqsp196452072-P2P-076.pdf Die Ehrenwerte Gesellschaft]  (нем.) // Der Spiegel. — 52/1964 vom 23.12.1964.
  • Montanelli, Indro. [archiviostorico.corriere.it/1995/settembre/27/Quel_giorno_Des_Palmes_incontrai_co_8_9509272952.shtml Quel giorno al «Des Palmes» incontrai Don Calogero]  (итал.) // Corriere della Sera. — 1995. — Settembre 27.

Отрывок, характеризующий Виццини, Калоджеро

Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Виццини,_Калоджеро&oldid=80536133»