Вишневская, Юлия Иосифовна

Юлия Вишневская
Юлия Вишневская (слева), Людмила Алексеева, Дина Каминская и Кронид Любарский. Мюнхен, 1978 год.
Род деятельности:	поэт, публицист, журналист, правозащитник
Дата рождения:	1949(1949)
Место рождения:	Москва, СССР
Гражданство:	,

Ю́лия Ио́сифовна Вишне́вская (род. 1949, Москва, СССР) — русская поэтесса, диссидентский автор самиздата; после эмиграции — сотрудница «Радио Свобода», публицист, журналист.

Биография

В 1964 году становится одним из основателей и участников литературного объединения СМОГ. Вместе с другими СМОГистами выступала с чтением своих стихов, а также включилась в диссидентскую деятельность: 14 апреля 1965 года участвовала в первой демонстрации смогистов у памятника Маяковскому, участвовала в организации «митинга гласности», состоявшегося 5 декабря того же года.

После этого подверглась принудительной госпитализации в ПБ им. Кащенко, где пробыла с декабря 1965 года до весны 1966 года. В 1966 году под давлением властей СМОГ прекращает существование.

В 1969 году подписала заявление в первую годовщину вторжения в ЧССР, поддерживала документы «Инициативной группы по защите прав человека в СССР». Выступала в защиту Анатолия Краснова-Левитина (1969), Андрея Амальрика (1970), Натальи Горбаневской (1970).

Утром 7 июля 1970 года была арестована у здания Мосгорсуда, где проходил суд над Натальей Горбаневской. 9 июля Вишневской было предъявлено обвинение по ст. 191 — сопротивление властям, а 10 июля утром её отправили в Бутырскую тюрьму. С июля по октябрь 1970 года содержалась в Бутырской тюрьме и Институте им. Сербского, затем а с марта по апрель 1971 года — вновь в ПБ им. Кащенко.

В 1971 году эмигрировала в Израиль. Затем жила в Германии, где в 1973—1994 годы работала сотрудницей Аналитического отдела Радио «Свобода» в Мюнхене.

Во время перестройки приезжала в Москву несколько раз.

В настоящее время живёт в Израиле, работает политологом и журналистом.

Отрывок, характеризующий Вишневская, Юлия Иосифовна

Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.