Грингмут, Владимир Андреевич

Владимир Андреевич Грингмут
Waldemar Gringmuth
Род деятельности:	общественный деятель, публицист, филолог, историк, искусствовед
Дата рождения:	3 марта (15 марта) 1851(1851-03-15)
Место рождения:	Москва
Дата смерти:	28 сентября (11 октября) 1907(1907-10-11) (56 лет)
Место смерти:	Москва
Отец:	Христиан Вилибальд Генрих Грингмут
Мать:	Берта Петровна Соколовская
Дети:	У него было четыре дочери. Судьба родных и близких Грингмута неизвестна.

Влади́мир Андре́евич Гри́нгмут (также Вадим и Вальдемар Грингмут); 3 марта (15 марта) 1851 — 28 сентября (11 октября) 1907 — русский политический деятель праворадикального толка, один из основателей и главных идеологов черносотенного движения.

Биография

Родился в Москве в семье силезского немца лютеранского вероисповедания Христиана Виллибальда Генриха (Андрея Ивановича) Грингмута (1815—1870), родом из Шпроттау, заведующего кафедрой классической филологии Бреславльского университета в Силезии и переехавшего в Москву по приглашению попечителя московского учебного округа графа С. Г. Строганова в начале 1840-х годов (в Москве А. И. Грингмут был учителем в частной мужской гимназии Цима и в женском пансионе Брок). Дед Владимира Грингмута по отцовской линии служил бургомистром города Лигнице. Мать В. А. Грингмута — Берта фон Соколовски (Берта Петровна Соколовская) была дочерью директора Прохоровской Трёхгорной мануфактуры и преподавала музыку в Лицее в память цесаревича Николая. После переезда в Москву семья продолжала исповедовать лютеранство.

Учился вольнослушателем в Московском университете, с 1874 года преподавал древнегреческий язык в Катковском лицее (Лицей в память Цесаревича Николая), в 1894—1896 гг. — директор этого лицея. В 1876 году принял русское подданство; в 1878 году принял православие.

С 1871 года сотрудничал в консервативных органах печати: издававшихся М. Н. Катковым газете «Московские ведомости» и журнале «Русский вестник», журнал-газете князя Мещерского «Гражданин», журнале «Русское обозрение». Действительный статский советник (1890).

С 1896 года до конца жизни — редактор «Московских ведомостей». После манифестов Николая II от 18 февраля 1905 г. (о выборах в Думу и «К русским людям» — с призывом поддержать самодержавие) Грингмут выдвигает идею создания правомонархической партии, ядром которой стал кружок, образовавшийся вокруг «Московских ведомостей». Создание Русской монархической партии было официально провозглашено на учредительном съезде 6 октября 1905 г.; это была первая черносотенная партия в истории России. В ноябре 1905 г. РМП и ряд других мелких черносотенных организаций объединились во Всенародный Русский Союз, одним из вождей которого стал Грингмут. Также Грингмут состоял членом Русского собрания.

Грингмут считал главной причиной революции 1905 года и разрыва между правящей элитой и народом деятельность санкт-петербургской бюрократии. Он обличал «сиятельного авантюриста» С. Ю. Витте. Грингмут опубликовал в 1906 году в «Московских ведомостях» руководство черносотенца-монархиста, в 1907 году опубликовал фельетон «Блокнот профессора Баррикадова». В демократической печати его имя стало синонимом рьяного черносотенца, погромщика и обскуранта.

3 октября 1907, несмотря на запрет врача, больной Грингмут поехал в Рязань на встречу с единомышленниками. Вернувшись, он слег с воспалением легких и 11 октября скончался. Отпевание 14 октября в церкви Епархиального дома в Лиховом переулке возглавил митрополит Московский и Коломенский (позднее священномученик) Владимир (Богоявленский) в сослужении своих викариев Трифона (Туркестанова), Серафима (Голубятникова), Анастасия (Грибановского), в службе соборно участвовали 3 епископа, 4 архимандрита, протопресвитер Успенского собора Кремля, 33 протоиерея и священника; присутствовали московский генерал-губернатор и командующий войсками округа генерал-лейтенант С. К. Гершельман и некоторые другие официальные лица

Грингмут был похоронен на кладбище московского Скорбященского монастыря. 8 мая 1910 на его могиле был освящен крест-памятник, исполненный по рисунку знаменитого русского художника Виктора Васнецова. На памятнике были высечены предсмертные слова Грингмута: «Православные русские люди, собирайтесь, объединяйтесь, молитесь». После революции крест и могила были уничтожены.

Взгляды

Черносотенцы
Организации
Русское собрание
Союз русского народа
Союз Михаила Архангела
Всероссийский дубровинский союз русского народа
Русская монархическая партия
Союз русских людей
Священная дружина
Всероссийский съезд русских людей
Царско-народное мусульманское общество
Крупнейшие представители
Павел Булацель
Георгий Бутми
Иоанн Восторгов
Владимир Грингмут
Александр Дубровин
Николай Жевахов
Иван Кацауров
Эммануил Коновницын
Иоанн Кронштадтский
Павел Крушеван
Андрей Кукарников
Николай Марков
Михаил Меньшиков
Василий Орлов
Владимир Пуришкевич
Рафаил Ризположенский
Александр Соловьёв
Антоний Храповицкий
Серафим Чичагов
Георгий Шечков
Алексей Шмаков
Николай Юскевич-Красковский
Современное время
Константин Душенов
Леонид Ивашов
Вячеслав Клыков
Михаил Назаров
Олег Платонов
Александр Турик
Александр Штильмарк

Грингмут был лидером той линии в черносотенстве, которая наиболее последовательно выступала за неограниченную монархию и отрицала всякие уступки парламентаризму. С 1905 года каждый второй номер «Московских ведомостей» имел (в подражание известной фразе Катона о разрушении Карфагена) подзаголовок: «А прежде всего Дума должна быть распущенной!» Грингмут — автор статьи «Руководство черносотенца-монархиста», которую считали «политическим катехизисом черносотенства». Именно Грингмут подхватил этот термин, ранее употреблявшийся исключительно как бранная кличка: «Враги самодержавия назвали „чёрной сотней“ простой, чёрный русский народ, который во время вооружённого бунта 1905 года встал на защиту самодержавного Царя. Почётное ли это название, „чёрная сотня“? Да, очень почётное. Нижегородская чёрная сотня, собравшаяся вокруг Минина, спасла Москву и всю Россию от поляков и русских изменников».

Согласно статье Грингмута, черносотенцы стремятся «к тому, чтобы воссоздалась могущественная, единая, неделимая Россия, и восстановилась грозная сухопутная и морская её сила; к тому, чтобы Россия управлялась Неограниченным Самодержавным Государем, и чтобы Государя от народа не отделяли ни чиновники, ни думцы; чтобы внутренний порядок и всестороннее, свободное развитие государственных и народных сил строго ограждались твёрдыми законами, на полное благополучие России и в согласии с её вековечными историческими основами». Он выступал даже против земств, предлагая заменить их властью уездных предводителей дворянства, с приданными им для совещания представителями от сословий. Грингмут выступал сторонником концепции «Москва — третий Рим», полагая, что в России «римское самодержавие, византийское православие и русская народность соединились в одно гармоническое, неразрывное целое». Россия, по его мнению, «должна стать великим самодовлеющим государством, не нуждающимся ни в нравственной, ни в материальной поддержке со стороны каких бы то ни было иноземных держав, но могущим, наоборот, оказать им, при случае, подобную поддержку (…) тогда она будет в качестве верховного, могущественного судьи в буквальном смысле „диктовать мир вселенной“… Власть будет покоиться в руках России, прочно и несокрушимо утвердившейся в обеих половинах своей империи и претворившей их в одно великое, не европейское и не азиатское, а православное, самодержавное, русское целое с богатою, своеобразною и разнообразною культурою»

Был принципиальным противником террора как метода борьбы; обращался к членам черносотенных организаций с призывом: «Никогда не смейте об этом (о политическом убийстве) и думать, помните, что всякий, кто борется за известную идею, никогда не будет убивать, иначе этим он распишется в том, что не верит в торжество своей идеи. Действительно жизнеспособная, действительно святая идея может орошаться кровью только своих приверженцев. Каждая новая жертва из наших рядов приближает нас к победе, но да будет стыдно тому, кто подумает поднять братоубийственную руку против своего врага: этим он наложит позорное пятно на наше святое дело! Мирным путём, устилая его нашими трупами и ни одной йоты не уступая из наших верований, мы дойдём до нашей цели, мы одержим победу».

В июне 1906 года вышла его статья «Руководство черносотенца-монархиста», которая в систематизированной и доступной для простого человека форме давала ответы на социально-политические вопросы современности. Указанный документ приводит следующий перечень «внутренних врагов России»: конституционалисты-демократы, социалисты, революционеры, анархисты и евреи (бундовцы).

Эти и другие радикальные взгляды Грингмута послужили причиной его привлечения в 1906 году к суду по обвинению в «возбуждении вражды одной части населения против другой».^{[неавторитетный источник? 3588 дней]}

Источники

• «Русские писатели. 1800—1917». Биографический словарь. Том.2. Москва, 1992.

Ссылки

• [www.rusk.ru/st.php?idar=6031 Биография на сайте «Русская линия»]
• [www.hrono.info/biograf/bio_g/gringmut.html Биография на сайте «Хронос»]

Отрывок, характеризующий Грингмут, Владимир Андреевич

Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.