Владимир (Путята)

Владимир Путята<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Имя при рождении:	Всеволод Владимирович Путята
Рождение:	2 (14) октября 1869(1869-10-14) Смоленская губерния
Смерть:	5 февраля 1936(1936-02-05) (66 лет) Киров

Монах Влади́мир (в миру Все́волод Влади́мирович Путя́та; 2 (14) октября 1869, Смоленская губерния — 5 февраля 1936, Киров) — лишённый сана епископ Русской православной церкви, основатель «Народной церкви» в Пензе, слившейся в 1922 году с обновленчеством, откуда в 1934 году перешёл в григорианский раскол. Перед смертью покаялся и принят в Московский Патриархат как простой монах.

Биография

Родился 2 октября 1869 года в Смоленской губернии. Был сыном простого дворянина, но многие считали, будто Всеволод происходил из княжеского рода Путят, известного со времен святого князя Владимира. Мать его была еврейка.

Получил блестящее воспитание и всестороннее образование. С юности превосходно владел французским, английским и немецким языками; имея большие способности к языкам, он изучил итальянский язык и превосходно владел древними языками греческим и латинским. Обладал редкой красотой и выдающейся завидной внешностью. Громадным успехом он пользовался в дамском обществе, в котором он был лихим танцором и ухажёром.

В 1891 году с похвалою окончил Демидовский юридический лицей, 1897 году — Военную юридическую академию и произведён в штабс-капитаны, затем по фамильной традиции поступил офицером лейб-гвардии Преображенского полка и быстро выслужился и выдвинулся. Был близок к полковнику Преображенского полка будущему императору Николаю II, бывал у него как близкий человек и этим впоследствии кичился.

В 1898 году переведён в военно-судебное ведомство.

Будучи принятым при дворе, молодой, красивый и пронырливый поручик сумел увлечь великую княжну Елену, дочь дяди императора Николая II. Роман бурно развивался. Конец ему положила беседа с глазу на глаз с великим князем Владимиром Александровичем, где Путяте на выбор было предложено: либо уехать из России, либо пустить себе пулю в лоб.

Вскоре Всеволод бросил военную службу и в 1899 году поступил в Казанскую духовную академию. Уход в академию чрезвычайно поразил его близких и все гвардейское офицерство и высший свет, где он был принят, как «свой человек». 21 января 1900 года пострижен в монашество с именем Владимир, а 8 ноября того же года рукоположен во иеромонаха.

Академию он, без особого разрешения Святейшего Синода, окончил в два года вместо положенных четырёх лет. В 1901 году по окончании академии назначен инспектором Казанской духовной семинарии.

В 1902 году определён настоятелем церкви при Русском посольстве в Риме с возведением в сан архимандрита.

Здесь Путята трудился над своей магистерской диссертацией. Его знание языков и разные возможности открыли ему двери русских и иностранных архивов и библиотек, и он смог использовать даже в Италии недоступные для большинства студентов академии книжные и рукописные материалы.

В 1906 году за труд на тему «Государственное положение Церкви и религии в Италии», получил научную степень магистра богословия.

В Риме, как прекрасно владевший итальянским языком, он сблизился с высшим обществом столицы. Его похождения кончились тем, что сам Папа Римский написал российскому послу, что дальнейшее пребывание любвеобильного священнослужителя в Ватикане нежелательно. По ходатайству русского посла в Италии «за соблазнительное поведение» был уволен с должности настоятеля посольской церкви и отчислен в распоряжение Святейшего Синода. Вскоре «как бы на исправление», Путята был назначен настоятелем посольской церкви в Париже. Но здесь повторилась та же история, как и в Риме. Скандал, связанный с любовными похождениями Владимира во Франции, получил широкую огласку, и он, обременённый долгами от светской жизни не по средствам, был так же отозван в распоряжение Синода. Благодаря его связям при дворе эти случаи не помешали его духовной карьере.

6 августа 1907 года в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры хиротонисан во епископа Кронштадтского, четвёртым викарием Санкт-Петербургской епархии с поручением заведовать всеми русскими заграничными церквами в Европе за исключением церквей, находящихся в Афинах и Константинополе. Чин хиротонии совершали: митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский), Архиепископ Тверской и Кашинский Николай (Зиоров), архиепископ Карталинский и Кахетинский Никон (Софийский), архиепископ Финляндский и Выборгский Сергий (Страгородский) и Северо-Американский архиепископ Платон (Рождественский).

С 6 февраля 1909 года — третий викарий, с 30 декабря — второй.

Став архиереем, он продолжал быть кумиром в окружающем его дамском обществе Петербурга, а в ревизионных разъездах по заграничным церквам, он последующие годы продолжал жить «в своё удовольствие». И он снова и «немного» забылся и просчитался.

С 18 февраля 1911 года — епископ Омский и Павлодарский.

Духовенство, хотя и знало, что он перемещён в Омск не за блистательную церковную административную работу в прошлом, а за какие-то грешки, однако боялось его. Здесь он впервые проявил себя в других формах, на новом месте он стал проявлять себя как «опытный администратор». Он не терпел возражений, был всегда требователен, особенно внедрял в сознание духовенства дисциплину. Его чарующий баритональный и властный голос, иногда дополнял движение его глаз, которые метали порой такие повелевающие искры, что все недосказанное архиереем достаточно восполнялось этим блеском живых чёрных глаз. Он был дивный брюнет с отпущенными бакенбардами под Александра II, и все его лицо дышало прежней красотой. В эти два года пребывания в Омске чарующий его образ был незабываем для многих женщин, посещавших храм, где он служил, и его апартаменты в архиерейском доме. Он любил и умел принимать у себя гостей, и тонко разбирался при выборе к себе приближённых. Он не любил долго и много говорить и, тем более, убеждать. Поэтому распоряжения его были краткими, ясными и лаконичными. Резолюции его отличались теми же качествами его души и характера. И за это духовенство также не любило его.

С 8 марта 1913 года переведён из обширной богатой Омской епархии в небольшую и малообеспеченную Полоцкую.

В Витебске он прослужил два года. Эти годы он употребил на укрепление своего пошатнувшегося положения в высших сферах Петербурга. В течение только одного года совершил 38 поездок в Петроград, то есть полгода провёл в поездках, так как при каждой поездке, отнимавшей у него на дорогу со сборами около двух суток, он ещё по несколько дней гостил в Петрограде.

11 июля 1914 года был возведён в сан архиепископа и перемещён в богатую кафедру Донскую и Новочеркасскую.

Свои поездки в Петроград он совершал и из Новочеркасска. С первых же дней своего прибытия в столицу Войска донского Новочеркасск, он не стал ладить с Наказным атаманом Войска донского. Сошелся с блиставшей своей красотой и знатностью, княгиней Долгорукой, от которой имел незаконную дочку. Наказной атаман представил Св. Синоду жалобу на непозволительные деяния архиерея и требовал убрать его как соблазнителя кн. Долгорукой.

Под давлением других жалоб и общественного мнения, Св. Синод определил 10 января 1915 года Владыку Владимира перевести на Пензенскую кафедру с явным понижением. 1 февраля прибыл в Пензу.

В архиерейском доме нередко собирались дамы. Захаживала туда и графиня Толстая с 16-летней дочерью Еленой. Архиепископ сам бывал у Толстых, предложив давать девице уроки Закона Божия. За растление дочери мать выгнала его из дому и в апреле 1916 года подала на него жалобу в Святейший Синод. Разбирательство длилось долго. В марте 1917 года Синод отстранил Владимира от Пензенской кафедры.

Не подчиняясь административным распоряжениям Св. Синода, стал самочинно управлять епархией. Патриарх Тихон дважды вызывал Путяту в Петроград, но тот не поехал.

По совокупности с жалобами духовенства и верующих Донской и Пензенской епархий, он был в 1918 году судим Поместным Собором и лишён сана епископа, но оставлен в монашестве. Священный Всероссийский Собор постановил удалить бывшего Архиепископа Владимира из Пензы «с правом пребывания во Флорищевой пустыни в течение трёх лет».

Епископ Алексий (Симанский) в 1918 году написал:

Итак, Владимир Путята принял достойное воздаяние за свои злохудожества. И не жаль его. Можно все понять и извинить, но нечистой жизни, нарушения монашеского подвига обетного извинить нельзя; ведь это всецело во власти самого человека и зависит от того, как человек себя направляет и как блюдет себя. И долг Церкви — очищать епископат от подобных нечестивцев, дерзающих попирать величайшую благодать. Но как он сам теперь уложится в рамки рядового монаха, в уединенной обители? Помоги ему Бог не пасть духом.

Решению Собора не подчинился, в монастырь не переехал, а тотчас же при поддержке ВЧК организовал в Пензе «Свободную народную церковь». Власти, стремившиеся расколоть православную церковь изнутри, отдали «народной церкви» кафедральный собор Пензы. В срочном заседании Собор «за неподчинение и презрение канонических правил (как лишённый сана)» отлучил его от Церкви.

В последующие годы он продолжал свои деяния в Пензе, ездил в столицу, где безрезультатно хлопотал о пересмотре своего дела.

Феликс Дзержинский в декабре 1920 года так охарактеризовал деятельность Путяты: «Исполкомдух принял ложное направление и стал приспособлять православную Церковь к новым условиям и времени, за что был нами разгромлен, а отцы духовные, вроде архиепископа Владимира (Путяты) Пензенского, оказались несостоятельными по той простой причине, что у него как у заклятого врага советской власти не оказалось достаточной смелости духа и воли для того, чтобы развернуть свою работу во всю ширь и глубь и нанести Церкви сокрушительный удар; вместо этого Путята склочничает и нашёптывает в ВЧК на Тихона, в то же время сам практически ничего не делая для разрушения Церкви».

В первых числах марта 1922 года Путята, по воспоминаниям современников, покинул Пензу.

После того как обновленцы получили государственную поддержку, Путята сразу же к ним присоединился, даже на несколько дней приезжал в Пензу к своим «друзьям», подал заявление в обновленческий Священный Синод о пересмотре своего дела, и Президиум ВЦС восстановил его в епископстве и назначил его архиепископом Саратовским.

Вскоре он был снова назначен архиепископом Пензенским и членом обновленческого священного синода, но в Пензу не поехал.

В 1923 году был участником I обновленческого собора, на котором подписал акт о низложении святейшего Патриарха Тихона.

2 ноября 1923 года сделал попытку провести «торжественное богослужение» в кафедральном соборе Архангельска. «Из-за крайнего возбуждения молящихся, вызванного его появлением» Путята был выведен из алтаря через чёрный ход и получил от совета собора рекомендацию больше не являться в храм. В местное отделение ГПУ поступил донос от обновленцев о существовании в Архангельске организации «монархической окраски», а именно «Объединённого совета верующих». Результатом доноса стал арест почти всего православного духовенство города во главе с епископом Варсонофием (Вихвелиным).

Рассорившись с обновленцами, поддерживаемый узким кругом своих сторонников, Путята в 1926 году самочинно объявил себя архиепископом Уральским.

Осенью 1928 года Владимир Путята принёс келейное покаяние заместителю Местоблюстителя патриаршего престола митрополиту Сергию и был принят как монах. Отбывая епитимью, служил псаломщиком в подмосковном селе. Подавал дважды ходатайство во Временный Патриарший Священный Синод о пересмотре своего дела и о восстановлении в сане епископа. И дважды митрополит Сергий предлагал архиепископу Иувеналию (Масловскому) рассмотрение жалобы Путяты и быть докладчиком Священному Синоду по его ходатайству. Рассмотрение жалобы монаха Владимира Путяты дважды слушалось на сессиях Священного Синода, но каждый раз Св. Синод выносил отказ о восстановлении его в епископстве в связи с сомнениями в искренности его раскаяния.

После вторичного отказа Владимир Путята послал жалобу на Священный Синод Православной Церкви Константинопольскому Патриарху. Не получая ответа из Константинополя, он стал хлопотать о визе на выезд в Константинополь. Но не имея поддержки в лице Местоблюстителя, потерпел и здесь неудачу.

В 1934 году Владимир Путята начал служить в григорианских храмах города Томска. Был григорианским «митрополитом Томским и всея Сибири».

13 (26) июня 1934 года по представлению Новосибирского Преосвященного, митрополит Сергий и Временный Патриарший Священный Синод объявили «монаха Владимира Путяту отпавшим от Святой Церкви и лишённым христианского погребения в случае нераскаянности».

После крушения ВВЦС остался практически без средств к существованию. Под конец жизни он отошёл от всяких попыток о своём восстановлении и переехал на жительство в Омск.

Верующие узнали его, хотя и значительно постаревшего. Прежние поклонники и почитательницы поддерживали его существование. Внешне смиряя себя, он имел привычку в воскресные и праздничные дни стоять на паперти среди нищих и с протянутой рукой элегантно громко напоминать о себе великими словами: «ради Христа» подайте на пропитание. Иногда он прибавлял — «потерпевшему за правду». Верующие щедро и с избытком оделяли его деньгами и продуктами. Но постепенно он терял силы, слабел и уже реже стал приходить в храм. Нужда незаметно подкрадывалась к нему, бывшие «друзья» стали оставлять его, стали редеть и ряды бывших поклонниц, и угас он навсегда на глазах и руках немногих из его некогда многочисленных почитателей. После 1934 года в заключении.

Перед смертью покаялся перед протоиереем Вениамином Тихоницким, который принял его в сане монаха и напутствовал перед кончиной. В 1943 году Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский) по этому поводу писал: «Без Вас Владимиру угрожала смерть вне Св. Церкви. Известие о сделанном Вами заставило многих из нас радостно перекреститься: Слава Господу, не хотящему смерти грешника и устроившему Путяте христианскую кончину!»

Год смерти Путяты точно не известен. Называются разные даты: февраль–март 1936 (Краснов-Левитин и Шавров), 1937 (Дворжанский А. И.) и даже начало 1941 (Следственное дело Патриарха Тихона). Согласно Пензенской энциклопедии, умер в нищете в 1937 в Вятке (Кирове). Согласно справке от 10 декабря 1969 г., подписанной начальником Центрального архива КГБ при Совете министров СССР Губановым и направленной в адрес руководства Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, Путята в 1935 г. был «осужден к 3 годам лишения свободы и, отбывая срок наказания, в 1936 г. умер». По частным сведениям он был погребен на городском кладбище. Кладбище не сохранилось.

Сочинения

• «Религиозные преступления и их наказуемость по Русско-Византийскому праву». Кандидатское сочинение. 1901.
• «Государственное положение Церкви и религии в Италии». Магистерская диссертация. Казань, 1906.
• Отзыв о магистерской диссертации // «Православный собеседник» 1909, июль-август, с. 12, 16.

Ссылки

• Георгий Шавельский [militera.lib.ru/memo/russian/shavelsky_gi/index.html Воспоминания последнего Протопресвитера Русской Армии и Флота (Том 1)]
• Крапивин М. Ю. [www.sedmitza.ru/lib/text/4758300/ Всеволод Путята в контексте религиозной политики органов ГПУ-ОГПУ-НКВД СССР (1922—1936 гг.)]
• [www.rulex.ru/01030643.htm Владимир (Путята)] в Новом энциклопедическом словаре.
• pravoslavie58region.ru/index.php?loc=vladimir-putiata.htm
• [publish.pnz.ru/aif/2005/401.htm#A03 Любовник в рясе]

Отрывок, характеризующий Владимир (Путята)

– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.