Влахернская икона

</th></tr>

Влахернская икона Божией Матери
Θεοτόκος των Βλαχερνών
Влахернская икона из Успенского собора
Дата появления:	упоминается с 439 г.
Иконографический тип:	Одигитрия
Местонахождение:	Музеи Московского Кремля
Дата празднования	2 (15) июля, 7 (20) июля и в субботу Акафиста
Изображения иконы на Викискладе

Влахе́рнская ико́на Бо́жией Ма́тери (греч. Θεοτόκος των Βλαχερνών) или Влахернетисса (греч. Βλαχερνίτισσα) — почитаемая в Православной церкви икона Богородицы. Привезена в Россию из Константинополя в 1653 году в качестве дара царю Алексею Михайловичу. Выполнена в редкой технике воскомастики и относится к иконописному типу Одигитрия.

Икона почитается у верующих чудотворной, празднование в её честь совершается: 2 (15) июля (в праздник Ризоположения), 7 (20) июля и в субботу Акафиста (в субботу пятой седмицы Великого поста).

История иконы

Византийский период

Влахернская икона входит в число тех старинных икон, создание которых предание приписывает евангелисту Луке. Икона изначально хранилась на родине евангелиста в Антиохии, а затем была перенесена в Иерусалим. Императрица Евдокия привезла её в 439 году из Иерусалима в Константинополь вместе с другими христианскими реликвиями. Переданная в дар Пульхерии, сестре императора Феодосия II, икона была помещена в церкви Богородицы во Влахернах. От имени храма икона получила своё настоящее название.

Влахернская икона считалась покровительницей города Константинополя и византийских императоров. В 626 году во время осады города персами, аварами и славянами патриарх Сергий обошёл с ней стены Константинополя, и, по сообщению Пасхальной хроники, враги отступили, заявив, что видели на стене Богородицу. С этого момента возникла традиция ежегодно в Великий пост переносить эту икону из Влахерн в императорский дворец, где она находилась до понедельника Светлой седмицы.

В период иконоборчества икону прятали в монастыре Пантократора. Там же её укрывали в период захвата Константинополя крестоносцами. Икона была известна русским паломникам, о торжественных процессиях с ней пишет Стефан Новгородец, посетивший Константинополь в XIV веке:

Одному человеку поставят икону на плечи стоймя, а он руки распрострёт, словно его распяли, и глаза у него закатятся, так что смотреть страшно, и по площади бросает его туда и сюда, и вертит его в разные стороны, а он даже не понимает, куда его икона носит. Потом другой подхватит её, и с тем бывает так же, а затем и третий, и четвёртый подхватывают, и они поют с дьяконами пение великое, а народ с плачем взывает: «Господи, помилуй!». Два дьякона держат рипиды, а остальные киот перед иконой. Дивное зрелище: семь человек или восемь поставят икону на плечи одному человеку, а он, изволением Божиим, ходит, будто ничем не нагруженный.

— «Хождение Стефана Новгородца»

О судьбе данной иконы вплоть до турецкого завоевания в 1453 году достоверной информации нет. Павел Алеппский пишет о той иконе, которая была прислана в Москву, следующее:

Когда мы там были [в Константинополе], явилась в подворье Воскресения одна вдова и подарила настоятелю икону Владычицы, известную под именем Влахернской. Это та самая икона, которую некогда патриарх обносил кругом стен города, при чём она обратила в позорное бегство напавших на него врагов. Женщина рассказала, что нашла её в стене своего дома с горящей перед нею лампадой… Наш владыка патриарх употреблял все старания, предлагая много червонцев, чтобы получить её от упомянутого настоятеля, но напрасно. Впоследствии игумен послал её с одним купцом царю московскому, который принял её наилучшим образом… Царь взамен её послал тому игумену 800 динаров, кроме того, что дал человеку, который её доставил.

Эта история совпадает с преданием периода иконоборчества, когда Влахернскую икону вместе с горящей лампадой замуровали в стене монастыря Пантократора, где она находилась около ста лет.

Перенесение в Москву

В 1653 году икона, которую считали Влахернской, была прислана в дар русскому царю Алексею Михайловичу от протосингела иерусалимского престола Гавриила с торговым греком Дмитрием Евстафьевым (Остафьевым), по другим сведениям — Дмитрием Костинари. В записях XVII века о царских выходах под 7162 годом (константинопольской эры) записано:

Октября в 16 день встречал Государь образ пречистыя Богородицы Одигитрия, что принесен из Грек, из Лахернской церкви.

На следующий день в честь иконы, помещённой в Успенский собор Московского кремля, была совершена торжественная служба. Икона, бывшая покровительницей византийских императоров, сразу стала одной из важнейших святынь русского государства. Она была включена в церемониальный царский обиход и литургическую практику Успенского собора, её поместили на жертвеннике собора. Для неё был изготовлен оклад из чеканного золота, украшенный большим количеством драгоценных камней и жемчуга и золотыми пластинками с текстом, излагавшим легенду об иконе. О драгоценном окладе пишет Павел Алеппский: «Кроме лика и рук Владычицы и Господа ничего из неё не видно, всё остальное покрыто золотом».

Алексею Михайловичу была направлена свидетельствованная грамота об иконе, написанная константинопольским Патриархом Паисием, её оригинальный греческий текст был обнаружен в Российском государственном архиве древних актов. В ней данная икона впервые названа Влахернской, а название на сам образ было надписано только при его реставрации в 1813 году (см. Реставрации иконы).

При патриархе Никоне возникает обычай ежегодно в пятую субботу Великого поста ставить икону между амвоном и царскими вратами и читать перед ней акафист в память спасения Константинополя в 626 году. Такая традиция сохраняется до второй половины XVIII века. В «Книге записи ежедневных служб, совершавшихся в Успенском соборе и об особых службах и крестных ходах 1666—1743 гг.» Влахернская икона уступает по числу упоминаний об её участии в богослужении только Петровской иконе (предание приписывает её авторство митрополиту Петру):

• икона участвовала в крестном ходе на Покров к Покровскому собору на рву;
• на Богоявление во главе шествия на иордань несли Влахернскую икону, а во время водосвятия возлагали на аналое вместе с иконой Московских святителей;
• на праздник Собора трёх святителей икону помещали рядом с мощами Иоанна Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова;
• икону выносили на водоосвящении 1 августа в день Происхождения честных древ Животворящего Креста;
• в день празднования новолетия (1 сентября) икона за богослужением ставилась на аналое вместе с Владимирской иконой;
• икона участвовала в «шествии на осляти» — крестном ходе в праздник Входа Господня в Иерусалим, устраивавшемся в Москве в XVI—XVII веках.

Влахернская икона стала почитаться как заступница против вражеских нашествий: сразу после её перенесения в Москву Алексей Михайлович взял её с собой на войну, а по возвращении, по свидетельству Павла Алепского, «вёз перед собою». Во время смоленского похода её ставили напротив царя в санях.

К началу XIX века популярность иконы ослабевает, в 1812 году, когда наполеоновские войска вошли в Москву, то Влахернская икона не была вывезена из Успенского собора и после изгнания войск была обнаружена повреждённой. Образ врезали в новую кипарисную доску и украсили серебряной ризой. В XIX — начале XX веков икона находилась в Петропавловском приделе Успенского собора, где её поместили над ракой святителя Феогноста, однако продолжали выносить на крестных ходах. В 1918 году, после Октябрьской революции, её переместили в Крестовоздвиженскую церковь на Воздвиженке. В 1931 году Влахернская икона вошла в собрание музеев Московского кремля.

Реставрации иконы

• В 1674 году икона была отреставрирована по указанию Алексея Михайловича иконописцами Оружейной палаты Симоном Ушаковым и Никитой Павловцем. Было сделано укрепление ветхой доски подведением новой, кипарисной.
• В 1813 году при реставрации на ней были сделаны новые греческие надписи: «Госпожа обители Влахернской» и «Многоценное сокровище», а также надпись на русском языке: «0AWГІ (1813) года августа А (1) дня обновлен сей образ».
• В 1983 году реставрацию Влахернской иконы произвёл в Реставрационном центре имени академика И. Э. Грабаря реставратор Д. А. Дунаев. При данной реставрации на иконе было раскрыто оригинальное греческое надписание — Η ΘΕΟΣΚΕΠΑ[Σ]ΤΟΣ («Богохранимая» или «Богом Хранимая»). Это редкий эпитет Богородицы, известный лишь по двум примерам (печать Трапезундского монастыря с изображением Оранты (XIII век) и название чтимой кипрской иконы из церкви Феоскепасту (XIV век)).

Характеристика образа

Размеры иконы составляют 46 х 37,5 х 4 см. Хранится в Успенском соборе Московского Кремля. Влахернская икона относится к иконописному типу Одигитрия и выполнена в технике воскомастики, то есть является рельефным изображением. Павел Алеппский, посетивший Москву в 1655 году, писал о ней: «не нарисована красками, но как будто телесная или изображённая мастикой, ибо части её тела сильно выступают с поверхности доски, к большому удивлению смотрящего, внушая благоговейный страх… Она как будто воплощённая». Сама воскомастика сделана «смешением от святых мощей и от иного многого благоуханного состава», то есть икона представляет собой своеобразный мощевик. Источники XIX века сообщают, что среди мощей, использованных для написания иконы, был пепел мучеников Никомидийских (Виктора, Викторина, Клавдиана, Вассы — погибли в IV веке), Синайских и Раифских.

Иконография Влахернской иконы наиболее подробно исследована Н. П. Кондаковым в его сочинении «Иконография Богоматери». Он относит Влахернскую икону к числу трёх икон Одигитрии, которые наиболее точно передают данный иконописный тип (две другие — Цилканская икона Божией Матери IX—XIII веков и стеатитовый образ из Ватопедского монастыря XII—XIV веков). Влахернетисса относится к классическому типу Одигитрии, сложившемуся в константинопольском искусстве в XIII—XIV века. Особенностями иконографии являются: массивность фигуры Богородицы и её почти погрудный обрез, заходящие на поля крупные нимбы, высоко поднятые ноги Богомладенца, которые касаются полей иконы.

Датировка иконы

Левон Нерсесян сообщает, что в средневековых источниках Влахернская икона выступает как «некая мраморная плита с изображением Богоматери в рост, которая находилась в часовне при святом источнике, и вода святая изливалась из дырочек на пол, к праху Богоматери». Само наименование привезённой в Москву иконы «Влахернская» появляется только в середине XVII века в грамоте патриарха Паисия. Этот эпитет в Византии обычно применяли к иконописным изображениям Оранты, мозаика которой, по мнению Н. П. Кондакова, украшала апсиду Влахернского храма. По причинам этих противоречий вопрос о времени создания иконы, присланной Алексею Михайловичу, является спорным.

Иконографические и эпиграфические аналоги иконы датируются XIII—XIV веками. Серьёзная реставрация Влахернской иконы в 1674 году свидетельствует о древнем происхождении образа. С другой стороны, по мнению исследователей:

В легенде об иконе конкретный рассказ о ней начинается лишь после событий 1453 года. Можно предположить, что именно тогда, во второй половине XV века, возникла потребность воссоздать какую-то святыню, связанную с Влахернским храмом. Не исключено также, что на старой основе был реконструирован сильно повреждённый в перипетиях турецкого завоевания древний памятник.

Списки

Известно три списка иконы, сделанных в различное время:

1. принадлежавший роду Строгановых, а с середины XVIII века — роду Голицыных. Икона хранилась в имении селе Влахернском (Кузьминках) под Москвой, где была построена церковь, освящённая в честь Влахернской иконы. В настоящее время этот список хранится в Третьяковской галерее. Первое упоминание об иконе относится к 1716 году, но по датировке Г. В. Сидоренко образ относится к VII веку. Древнее происхождение иконы связано с семейным преданием Строгановых и Голицыных о том, что царю Алексею Михайловичу из Константинополя привезли не одну, а две иконы. О возможности изготовления списка иконы в технике, аналогичной первообразу, свидетельствует письменное указание о составе мастики и отливке — «О составлении иконы указ, како образ устроен Влахернской Пресвятой Богородицы» из сборника XVII века;
2. из храма Сергия Радонежского в московском Высоко-Петровском монастыре (создан в 1701 году), в настоящее время хранится в церкви Рождества Богородицы в Старом Симонове);
3. из Спасо-Влахернского монастыря под г. Дмитровом (одна из святынь рода Головиных, создана в 1705 году, в настоящее время находится в музее Андрея Рублёва).

Второй и третий списки являются точными копиям кремлёвской иконы, имели аналогичные драгоценные оклады с надписью о спасении заступничеством иконы Царьграда от врагов. В подражание оригиналу эти два списка изготовлены как иконы-мощевики — венцы «исполнены множеством частиц святых мощей разных угодников Божиих». В описаниях эти иконы называются воскомастичными, но на самом деле это рельефные деревянные изображения, покрытые левкасом и расписанные темперой, то есть они отличаются от византийского первообраза.

Храмы в честь Влахернской иконы

• В конце X века абхазским царём Багратом II (позже ставшим царём Грузии под именем Баграт III) в честь Влахернской иконы Божьей Матери был построен Бедийский собор, в котором сам царь позже был похоронен.
• В 1825—1830 годы в грузинском городе Зугдиди была построена Влахернская церковь, в которую поместили чтимый в Грузии список иконы. Средства на строительство выделил император Александр I, которому этот список был прислан в дар мегрельской княгиней Нино.

Литература

• Соколова И. М. Икона «Богоматерь Влахернская» из Успенского собора Московского Кремля // Древнерусское искусство. — СПб, 1997. — С. 413—426.
• Саенкова Е. М. Константинопольская святыня «Богоматерь Влахернская» в богослужении Успенского собора Московского Кремля последней трети XVII в. // Византия и Запад (950-летие схизмы христианской церкви, 800-летие захвата Константинополя крестоносцами). — М.: Институт всеобщей истории РАН, 2004. — С. 153—154. — ISBN 5-94067-114-4.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Влахернская икона Божией Матери
• Дмитриева Н. [www.pravoslavie.ru/put/050719145743.htm Чудотворная икона Божией Матери Влахернская]. Православие.Ru. Проверено 21 июля 2009. [www.webcitation.org/654o5Hu6G Архивировано из первоисточника 30 января 2012].
• Соколова И. М. [www.pravenc.ru/text/155029.html Влахернская икона Божией Матери]. Православная энциклопедия. Проверено 21 июля 2009. [www.webcitation.org/654o7rE4a Архивировано из первоисточника 30 января 2012].
• Васильева А. В. [www.portal-slovo.ru/art/40208.php Влахернская икона Божией Матери]. «Слово». Православный образовательный портал. Проверено 21 июля 2009. [www.webcitation.org/654oFm7oK Архивировано из первоисточника 30 января 2012].

Отрывок, характеризующий Влахернская икона

– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.