Внутрипартийная борьба в ВКП(б) в 1920-е годы

РСДРП — РСДРП(б) — РКП(б) — ВКП(б) — КПСС

История партии Октябрьская революция (1917) Военный коммунизм (1918—1921) Новая экономическая политика (1921—1928) Ленинский призыв (1924) Внутрипартийная борьба (1926—1933) Сталинизм (1933—1953) Хрущевская оттепель (1953—1964) Период застоя (1964—1985) Перестройка (1985—1991)

Партийная организация Политбюро Секретариат Оргбюро Центральный Комитет Обком Окружком Горком Райком Партком

Руководители партии В.И. Ленин (1917—1924) И.В. Сталин (1924—1953) Н.С. Хрущёв (1953—1964) Л.И. Брежнев (1964—1982) Ю.В. Андропов (1982—1984) К.У. Черненко (1984—1985) М.С. Горбачёв (1985—1991)

Прочее Устав Съезды партии Конференции партии ВЛКСМ Газета «Правда» Ленинская гвардия Оппозиции в ВКП(б) Большой террор Антипартийная группа Генеральная линия партии КП РСФСР Евсекция

Внутрипартийная борьба в ВКП(б) в 1920-е — процесс перераспределения власти во Всероссийской коммунистической партии большевиков, начавшийся с отходом Владимира Ленина от политической деятельности.

В верхах коммунистической партии началась ожесточённая борьба за роль преемника Ленина. По её итогам Сталину И. В. удалось оттеснить своих соперников, в первую очередь, Троцкого и Зиновьева. По мнению Ричарда Пайпса, ВКП(б) в своём развитии закономерно прошла этапы постепенной концентрации власти в руках всё более и более узкой группы лиц; от ЦК — к Политбюро (и, кроме того, от партийного съезда — к ЦК), от Политбюро — к неформальной «тройке» Зиновьев-Каменев-Сталин и, наконец, к установлению единоличного правления.

Различные историки считают, что временем прихода Сталина к единоличной власти следует считать года от 1926 до 1929. В декабре 1925 года на XIV съезде ВКП(б) Сталин был назван в выступлении К. Е. Ворошилова «главным членом Политбюро», который «в разрешении вопросов принимает наиболее активное участие, и его предложения проходят чаще, чем чьи-либо другие». Апокрифическое «Письмо старого большевика» называет датой окончательного установления единоличного правления Сталина 1933 год; автор этого документа (предполагается, что это фактически был Бухарин) считал, что с этого момента борьба внутри партии качественно изменилась, перейдя от конфликтов «сталинцев» с другими группами к борьбе различных групп «сталинцев» друг с другом с целью повлиять на Сталина лично, склонив его к принятию тех или иных ключевых решений.

В ходе борьбы стороны активно обвиняли друг друга в «контрреволюционности», «мелкобуржуазности», «отходе от ленинизма», «фашизме» и разнообразных «уклонах». Так, Зиновьев в 1925 году обвинял Сталина в «полутроцкистском уклоне», получив взамен не менее абсурдное обвинение в «аксельродовщине» (то есть меньшевизме, по имени Аксельрода П. Б.), хотя он критиковал официальный ЦК не справа, а слева. Показательно, что на XII съезде РКП(б) в 1923 году сам же Зиновьев, возглавляя на тот момент официальный ЦК, заявлял, что «всякая критика партийной линии, хотя бы так называемая „левая“, является ныне объективно меньшевистской критикой».

Велась своеобразная «война компроматов», главным образом, в виде прошлых разногласий с Лениным, которые в то или иное время имелись у всех претендентов. Так, на VII расширенном пленуме исполкома Коминтерна (1926) Сталин заявил, что в 1917 году Каменев, узнав о Февральской революции, отправил из ссылки в Ачинске поздравительную телеграмму великому князю Михаилу, как «первому гражданину свободной России». В действительности, слухи о «телеграмме Каменева» ходили в Петрограде непосредственно весной 1917 года, и тогда же официально опровергались «Правдой». Крупным компроматом на самого Сталина стало Письмо Ленина к XII съезду (более известное, как Завещание Ленина), в одном из пунктов рекомендовавшее снять Сталина с поста Генерального секретаря. Впоследствии появились также слухи о том, что Сталин до революции якобы сотрудничал с царской «охранкой».

Особенностью всех этих процессов являлось то, что борьба за власть как таковая сопровождалась самыми ожесточёнными дискуссиями о путях экономического, политического и национально-государственного устройства СССР. Все стороны конфликта проявили известный моральный релятивизм, заключая альянсы со вчерашними противниками и против вчерашних союзников (в частности, «зиновьевец» Угланов в 1925 году перебежал на сторону Сталина, однако в 1928 году присоединился к «правому уклону»), меняли свои платформы на прямо противоположные. Так, Троцкий вошёл в историю, как «борец» за «внутрипартийную демократию» и против «термидора»; парадоксально, но после Гражданской войны его самого воспринимали как главного кандидата в «красные Бонапарты». По поводу же демократии, Троцкий, сам находясь на вершине власти, в 1920 году выступал с требованием «перетряхивания» профсоюзов, а на X съезде (1921) заявлял, что его оппоненты устраивают из лозунга «демократизма» фетиш. Сталин на XIII партконференции (1924) заметил, что для Троцкого «демократия нужна, как конек, как стратегический маневр». Сам же Сталин, последовательно борясь с «левацкой» оппозицией Троцкого-Зиновьева (1926—1927), после её разгрома, под влиянием кризиса хлебозаготовок 1927 года немедленно «перехватил» лозунги оппозиции; в области индустриализации и коллективизации Сталин фактически осуществил троцкистскую программу.

Подобные политические манёвры были вполне заурядными для того времени; Зиновьев, ставший во время Гражданской войны личным врагом Троцкого, в 1923—1924 годах ожесточённо боролся с ним (Троцкий даже приписывает Зиновьеву изобретение самого термина «троцкизм»), однако в 1926 году предпочёл составить блок с этим же Троцким. Не менее впечатляющей выглядит политическая эволюция одного из самых умеренных политиков 1920-х годов, Бухарина: во время Гражданской войны он находился не на правом, а, наоборот, на левом фланге большевизма, и даже написал популярный в партии учебник «Азбука коммунизма», наполненный апологетикой режима «военного коммунизма».

Все эти дискуссии развернулись в период особенно массовых наборов в партию полуграмотных рабочих «от станка» (см. Ленинский призыв), зачастую вообще не понимавших содержания идейных споров, в ряде случаев принимавших оторванный от жизни, схоластический характер. Изучение документов того времени показывает, что низовые партийные ячейки в большинстве случаев вообще никак не интересовались бушевавшими в верхах спорами вождей, взаимно дискредитировавших друг друга. Большинство рядовых членов партии в таких условиях предпочитали голосовать за Сталина, в качестве Генерального секретаря превратившегося в верховного распределителя постов и привилегий. К началу 1930-х годов огромное большинство рядовых коммунистов, порядка 75 %, имели лишь низшее образование, многие не умели читать и писать. Процент лиц с высшим образованием, и так в среде большевиков всегда невысокий, упал до порядка 1 %. В условиях аграрного перенаселения в деревне и безработицы, доходившей в 20-е годы до 15 %, люди интересовались совсем другими проблемами. В период борьбы с «троцкистско-зиновьевским блоком» слесарь из Владивостока писал Молотову: «Пока Вы там спорите, у меня семья может с голоду умереть…Вы напоминаете средневековые турниры споров на религиозную тему».

К 1930-м годам советская государственная идеология обогатилась целым рядом новых доктрин. Личным изобретением Сталина обычно считается тезис о «построении социализма в отдельно взятой стране», впервые выдвинутый им в конце 1924 года, хотя на самом деле данное положение было сформулировано Лениным в 1915 году в статье «О лозунге Соединённых Штатов Европы». Парадоксально, но по итогам борьбы в советский официоз вошёл целый ряд доктрин, разработанный расстрелянными фракционерами, противниками Сталина. Так, термин «генеральная линия партии» был выдвинут Бухариным, славословия в адрес Ленинграда, как «города трёх революций» продвигались Зиновьевым. Зиновьеву также принадлежит тезис о германской социал-демократии, как о «социал-фашизме»; в конечном итоге, эта доктрина обеспечила срыв альянса немецких левых сил против нацизма. Доктрина форсированной «сверхиндустриализации» за счёт выкачки средств из крестьянства впервые была разработана близким к Троцкому экономистом Преображенским в 1924 году. Парадоксально, но даже официозный лозунг «Сталин — это Ленин сегодня» выдвинут не кем иным, как Каменевым.

Предыстория

См. также: Список оппозиций в ВКП(б)

Начиная с момента своего основания, большевизм был практически непрерывно погружен во внутреннюю фракционную борьбу (более подробно см. Список оппозиций в ВКП(б)). Вплоть до осени 1918 года власть Ленина в партии отнюдь не была абсолютной. Практически по любому принципиальному вопросу ему приходилось выдерживать тяжёлую борьбу с различными оппозициями; в некоторых случаях решения принимались вразрез ясно выраженной воле Ленина, простым большинством голосов. Особенно тяжёлым стал вопрос о мире в 1918 году; Ленину удалось добиться принятия мира только под угрозой отставки.

Вместе с тем, Ленин никогда не применял репрессий против своих вчерашних оппонентов. Как подчёркивает Ричард Пайпс, при всей своей жестокости к настоящим или потенциальным противникам большевизма, в кругу своих соратников Ленин предпочитал действовать убеждением. Так, осенью 1917 года взбешённый Ленин требовал исключения из партии Зиновьева и Каменева, однако уже через несколько месяцев он назначил Зиновьева председателем Петросовета, а через год — главой Коминтерна.

Вместе с тем, одним из основных конкурентных преимуществ большевиков в острой борьбе периода революции и Гражданской войны была внутренняя сплочённость, жёсткая централизованная организация во главе с харизматичным лидером. Эсеровская партия уже к концу 1917 года развалилась на части, выделив самостоятельную ПЛСР, в 1918 году также расколовшуюся. Меньшевики, вследствие значительной свободы внутренних организационных форм, фактически развалились на враждующие фракции даже до революции. К началу 1920-х годов некогда влиятельные партии меньшевиков и эсеров породили целый ряд мелких осколков: партию революционного коммунизма и партию народников-коммунизма (отколовшиеся от левых эсеров), российскую социалистическую рабочую партию интернационалистов (бывшие меньшевистские «новожизненцы»), эсеровскую группу «Народ» (см. Уфимская делегация) и т. д. В то же время большевикам, несмотря на все свои разногласия, удавалось сохранять единство.

К концу Гражданской войны ситуация резко изменилась. Партия стала фактически единственной легальной политической организацией в стране (см. Однопартийная система), к ней начали массово присоединяться лица, которые в других условиях предпочли бы вступить в другую партию. До четверти делегатов X съезда (1921) составили выходцы из других партий, главным образом — бывшие меньшевики. После прихода к власти партия пережила громадный численный рост; в партию начали массово вступать люди, не разделявшие большевистских убеждений, но рассчитывавшие сделать карьеру.

К концу Гражданской войны в России возникло резкое противоречие политического режима, установленного внутри партии и вне её. В условиях цензуры и государственного террора единственной легальной политической деятельностью в стране стала внутрипартийная фракционная борьба. В партии по традиции сохранялась свобода мнений. Оппозиционеры могли публично выступать в защиту своей точки зрения, отстаивая её даже в печати, в ряде случаев — вплоть до газеты «Правда».

Дискуссия о профсоюзах 1920—1921 годов наглядно продемонстрировала, что партия пришла в состояние самого крайнего разброда. Число только официально зарегистрированных «платформ» дошло до восьми. По представлениям того времени, РКП(б) оказалась на грани распада на несколько враждующих партий, как это ранее произошло с РСДРП, развалившейся на меньшевиков и большевиков. Появилась «рабочая оппозиция», наглядно показывавшая, что от партии начали отворачиваться заводские рабочие, традиционно считавшиеся главной социальной базой большевизма.

Другим тревожным симптомом для Ленина стал тот факт, что при обсуждении тезисов Троцкого в декабре 1920 года ЦК раскололся примерно пополам. Ситуация начинала напоминать борьбу за подписание Брестского мира; Ленин начал опасаться потери контроля над собственной партией.

На X съезде (март 1921 года) Ленин лично «продавил» принятие исторической резолюции «О единстве партии», запретившей любые фракции, которые могли бы в будущем стать «зародышами» новых партий и привести к её распаду. Под признаками фракционности понимались попытки поставить групповую, внутрифракционную, дисциплину выше общепартийной и даже составление собственных программных документов («платформ»), отличных от общепартийных. По мнению Ричарда Пайпса, Ленин преодолел противоречие между политическим режимом внутри партии и вне её; внутрь партии был перенесён тот же режим подавления инакомыслия, что уже был установлен в стране в целом.

Показательно, что в атмосфере того времени подобное решение не вызвало никакого серьёзного сопротивления. Представители «рабочей оппозиции» и оппозиционной «группы демократического централизма» говорили об утрате партией единства с ничуть не меньшим сожалением, чем представители официальной «платформы десяти». Троцкий выразил уверенность, что оппозиционеры, как «солдаты партии», подчинятся её решению.

Когда Ленин, выступая на X съезде, гневно обрушивался на многообразие различных «платформ» (программных документов) и «систему отдельных комнат» (отдельных совещаний по фракциям), как о пути к распаду партии, и он, и его соратники хорошо понимали, о чём идёт речь. В своё время Ленин сам образовал фракцию внутри тогда ещё единой РСДРП, поставив внутрифракционную дисциплину выше общепартийной. На какое-то время большевики-ленинцы даже образовывали собственные фракционные органы, прямо нелегальные с точки зрения партийного устава. Аналогия была достаточно явной, и угроза распада РКП(б) воспринималась, как вполне реальная.

Вместе с тем в 1921 году речь ещё не могла идти об арестах за один только факт оппозиционных убеждений. Самое большее, что грозило фракционерам — исключение из партии. По мнению историка Э. Х. Карра, исключение из партии всего лишь за оппозиционные взгляды является совершенно нормальной мерой — при многопартийной системе исключенный всегда может найти себе другую партию, которая лучше отвечает его убеждениям. Однако в условиях однопартийности эта мера начала означать автоматическое прекращение вообще всякой легальной политической деятельности. По мнению исследователя, именно это обеспечило размах и особую ожесточённость фракционной борьбы.

В то же время, борьба с оппозицией долгое время велась очень осторожно, и растянулась более чем на десятилетие. Только XVII съезд ВКП(б) (1934 год) смог констатировать, что резолюция 1921 года выполнена, и в партии впервые нет никаких фракций. Первым примером применения силовых репрессий во внутрипартийной борьбе стал проведённый в 1923 году органами ГПУ разгром одного из осколков запрещённой «рабочей оппозиции», группы Мясникова. После своего исключения из партии оппозиционеры продолжили свою политическую деятельность, теперь уже прямо нелегальную, и подверглись арестам. В том же году Дзержинский официально потребовал от членов партии доносить в его ведомство об известных им случаях фракционной деятельности.

В большевистской партии того времени отсутствовала должность председателя ЦК или аналогичная. Ленин, при всём своём авторитете, формально считался точно таким же членом ЦК, как и все остальные. Должность Генерального секретаря была впервые введена лишь в 1922 году, и первоначально означала лишь главу подчинённого, «технического», аппарата, а не роль лидера партии. В таких условиях внутрипартийная борьба зачастую принимала форму сколачивания той или иной стороной заведомого большинства в ЦК. Начиная с 1921 года, сторонники Троцкого оказываются в меньшинстве, в ЦК образуются значительные, и всё растущие, группировки «зиновьевцев» (Каменев, Залуцкий, Лашевич, Сокольников, Угланов и др.) и «сталинцев» (Каганович, Киров, Орджоникидзе, Микоян, Ярославский, Молотов и т. д.)

Краткая хронология

Хронология внутрипартийной борьбы может быть рассмотрена следующим образом.

1921 — 1922. Хотя дискуссия о профсоюзах продемонстрировала фактический раскол партии на огромное количество самых разных идеологических платформ, основным содержанием этого периода стала борьба с «рабочей оппозицией», в первую очередь, с группой Шляпников — Коллонтай. Против оппозиции лично выступил Ленин, обвинивший её в «анархо-синдикалистском уклоне», а также лично «продавивший» на X съезде (1921) историческую резолюцию «О единстве партии», запретившую фракционную борьбу, которая могла бы в перспективе привести к превращению фракций в отдельные партии.

Другой исторической резолюцией X съезда стало решение о замене продразвёрстки более лёгким продналогом, что в течение ближайшего года привело к развёртыванию НЭПа, и обеспечило стране гражданский мир вплоть до, по крайней мере, конца 20-х годов. Многие большевики прямо называли этот шаг «крестьянским Брестом», сдачей радикальных планов по переустройству страны перед лицом массовых восстаний крестьянского большинства.

Потерпев поражение на X съезде, «рабочая оппозиция» в феврале 1922 направила в Исполком Коминтерна «Заявление 22-х» с резкой критикой; по представлениям того времени, РКП(б) считалась лишь одной из подчинённых, национальных секций Коминтерна. На деле же с момента основания Коминтерн во всём зависел от Москвы, и реакция на заявление оппозиции была предсказуемой.

На XI съезде (1922) «рабочая оппозиция» фактически была разгромлена, начались массовые исключения из партии. Отдельные осколки оппозиции продолжили свою деятельность уже нелегально. Первым случаем применения ОГПУ во внутрипартийной борьбе стал разгон группы Мясникова, что произошло после полемики самого Мясникова лично с Лениным.

Основным поводом для оппозиционной критики был тот факт, что большевистская партия, называя себя «рабочей», а свою власть — «диктатурой пролетариата», на деле всегда в значительной степени состояла из радикальных интеллигентов, многие из которых обозначали род своих занятий, как «литераторы». Хорошо известно, что в историческом первом составе Совнаркома, избранном II Всероссийским Съездом Советов рабочих и солдатских депутатов в 1917 году, собственно рабочими было лишь двое — Шляпников и Ногин. Кроме того, три человека были дворянами (Ленин, Оппоков (Ломов) и Луначарский). За всё время существования партии, численность рабочих превысила в ней 50 % только в 1923 году.

Для организации РККА в больших количествах привлекались бывшие царские офицеры, традиционно воспринимавшиеся социалистами, как контрреволюционеры, стремящиеся к силовому разгону восстаний. Для организации промышленности большевикам пришлось массово привлекать бывших инженеров, и, в некоторых случаях — даже бывших владельцев, а на службу в госучреждения массово поступали опытные бюрократы, служившие ещё до революции. Всё это вызывало у оппозиции вопросы — действительно ли рабочий класс правит страной, как это много раз декларировалось? Кроме того, в ходе Гражданской войны, во время существования «диктатуры пролетариата» материальный уровень рабочих катастрофически снизился, рабочий класс также резко сократился численно.

Партии пришлось всё же пойти навстречу этой критике. В ходе Генеральной чистки 1921—1922 годов численность РКП(б) резко сократилась, процент рабочих заметно вырос.

1922-1923. В 1922 году встал вопрос о необходимости урегулирования отношений Москвы с советизированными национальными окраинами бывшей Российской империи. В связи с этим возникли дискуссии о распределении власти между центром и окраинами, об отношении к ряду национальных партий левой ориентации, сотрудничавших с большевизмом. Сталину не удалось «продавить» свой «великодержавный» проект «автономизации». Под давлением лично Ленина был принят проект Союза ССР, в котором союзные республики получали все атрибуты государственности (впрочем, в условиях однопартийной системы декоративные). На XII съезде (1923) Сталину удалось в тяжелой борьбе разгромить так называемых «национал-уклонистов» из Грузии.

1923-1924. После третьего инсульта Ленина к власти пришла «тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин. На короткое, около полутора лет, время, Зиновьев фактически стал лидером партии и государства. «Тройка» развернула ожесточённую борьбу с Троцким, который рассматривался, как один из основных претендентов на роль преемника умирающего Ленина. Также он был особенно опасен, так как в его руках всё ещё находилась армия.

В ЦК сложилось устойчивое большинство «зиновьевцев» и «сталинцев», что в условиях, когда вопросы решались голосованием, означало, что Троцкий оказался изолирован от принятия решений. Начиная с 1921 года, группа его сторонников в ЦК становилась всё меньше. Этому также способствовали начавшиеся с 1923 года регулярные расширения ЦК; на практике они проходили за счёт высших партийных функционеров, сторонников Зиновьева или Сталина.

Троцкий проиграл традиционную предсъездовскую дискуссию в преддверии XIII съезда. Он был обвинён в фактическом ведении запрещённой X съездом фракционной борьбы, в стремлении натравить партийную молодёжь на верхи партии. Со своей стороны, он заявлял о формировании в партии «секретарской иерархии», фактическом сворачивании внутрипартийной демократии. Подобные заявления смотрелись довольно двусмысленно в устах такого известного сторонника военно-командных методов, как Троцкий; в 1921 году на такие же упрёки «рабочей оппозиции» он ответил, что оппозиция «делает из лозунга демократизма фетиш». Подобную эволюцию проделали позднее также Зиновьев и, после него, «правые»: находясь на вершине власти, они стремились применять к оппозиции силу под предлогом борьбы с расколом партии и фракционностью. Оказавшись же в меньшинстве, они через какое-то время вспоминали о внутрипартийной демократии. На XIII съезде 1924 года Троцкий оказался в ничтожном меньшинстве, и впервые подвергся травле. Его поражению также способствовал начавшийся в 1924 года массовый набор в партию рабочих, ленинский призыв. В большинстве своём они плохо разбирались в идеологических распрях, и предпочитали голосовать за Сталина.

Потеряв контроль над ЦК, Троцкий также медленно терял контроль над Реввоенсоветом. Сформированные Сталиным комиссии закономерно выносили заключения о существующих в армии крупных недостатках. Под предлогом их исправления предполагалось ввести в Реввоенсовет новых лиц, которые все оказывались «зиновьевцами» и «сталинцами».

Всё, что мог сделать Троцкий в такой ситуации — напомнить партийным массам о своём авторитете основателя Красной армии и одного из основных организаторов Октябрьской революции. Воспользовавшись временной разминкой Зиновьева со Сталиным (на своём выступлении на курсах секретарей укомов при ЦК РКП(б), по меркам того времени — третий по значимости форум после съездов и пленумов ЦК — 17 июня 1924, Сталин подверг Зиновьева критике за неверную цитату Ленина, «из России нэповской будет Россия социалистическая» было процитировано, как «из России нэпманской будет Россия социалистическая»), Троцкий с сентября 1924 опубликовал серию статей «Уроки Октября». Тем самым он фактически начал так называемую «литературную дискуссию с троцкизмом».

Троцкий напомнил партии, что в 1917 году именно он был одним из основных организаторов октябрьского восстания, а Зиновьев и Каменев тогда вообще были против выступления. В ответ «зиновьевцы» опубликовали дореволюционные заметки, в которых Ленин и Троцкий обменивались взаимными оскорблениями. Зиновьев, Сталин и Бухарин выступили со своими ответами, в которых обвинили Троцкого в меньшевизме, в стремлении «подменить ленинизм троцкизмом — враждебным ленинизму мелкобуржуазным учением». По итогам дискуссии Троцкий потерпел сокрушительное поражение. В январе 1925 года он потерял пост председателя Реввоенсовета. Заменивший его авторитетный советский военный того времени, Михаил Фрунзе, умер в октябре 1925 при до конца непонятных обстоятельствах. Уже в 1926 году оппозиция обвинила в этой смерти Сталина. Бажанов предполагал, что Фрунзе не был ни «троцкистом», ни «сталинцем», а вёл свою игру, возможно готовя военный переворот.

Основным внешнеполитическим содержанием периода стало возникновение «революционной ситуации» в Германии в 1923 году. Франко-бельгийская оккупация Рура вызвала массовое недовольство населения, усугублённое тяжёлым экономическим положением Веймарской республики (см. Рурский конфликт). Положение дел особенно обострилось осенью 1923 года, однако правительству удалось подавить как нацистский «пивной путч» в Мюнхене, так и коммунистическое восстание в Гамбурге. Выступления коммунистов в Саксонии и Тюрингии заглохли, несмотря на поддержку советского посла Крестинского.

Зиновьев и Сталин с самого начала оценивали перспективы этой революции скептически. Троцкий использовал этот провал для критики в их адрес. 1925. После «свержения» Троцкого «тройка» немедленно раскололась. В декабре 1924 Сталин впервые выдвинул тезис о «построении социализма в отдельной стране», и начал методичную работу по сколачиванию большинства на приближавшемся XIV съезде. Стремясь создать противовес Зиновьеву и Каменеву, он возвысил группу Бухарина — Рыкова — Томского. Бухарин только в 1924 году был переведён из кандидатов в члены Политбюро. Рыков после смерти Ленина был назначен председателем Совнаркома, в связи с чем даже рассматривался определённой частью населения, как «глава государства».

Вокруг Зиновьева сформировалась так называемая «ленинградская оппозиция» (группа Зиновьева — Каменева — Сокольникова — вдовы Ленина Крупской), объективно выражавшая интересы радикальных ленинградских рабочих, настроенных левацки, и недовольных негативными сторонами НЭПа. Курс на «построение социализма в отдельной стране» резко отвергался. Вместе с тем, «платформа 4-х» не требовала полного сворачивания НЭПа, и была неоднородна; в частности, в неё входил известный своей денежной реформой наркомфин Сокольников.

XIV партконференция (апрель 1925) приняла тезисы Сталина о «построении социализма в отдельно взятой стране». По отношению к деревне провозглашалась политика примирения. В рамках кампании «повернёмся лицом к деревне» в партию было набрано до 137 тыс. крестьян; событие беспрецедентное, партия всегда считала себя «рабочей», и представительство крестьян в ней составляло лишь несколько процентов.

Подготовка к XIV съезду сопровождалась неслыханными скандалами. Зиновьев методично вычистил из состава ленинградской делегации всех «сталинцев», а в преддверии съезда московские и ленинградские партийные издания начали обмениваться оскорблениями. Опасаясь своего поражения в спорах с таким искушённым идеологом, как Зиновьев, Сталин, под предлогом борьбы с фракционностью, запретил традиционную предсъездовскую дискуссию. Оппозиционерам не удалось даже напечатать свои программные документы, которые распространялись ими уже на съезде.

XIV съезд (декабрь 1925) прошёл в атмосфере обструкции и взаимных обвинений. Красноречие Зиновьева, и многочисленные цитаты из Ленина ему не помогли. Оказавшись в меньшинстве, Зиновьев и Каменев вскоре потеряли и все свои высокие посты. В Ленинграде «сталинцы» встретили ожесточённое сопротивление. Местное ОГПУ по приказу Зиновьева запрещало официальные материалы XIV съезда, а во время чистки ленинградской парторганизации в 1926 году местные коммунисты запирались в кабинетах. 1926 — 1927. После разгрома Зиновьева осколки всех оппозиций: «троцкисты», «зиновьевцы», остатки бывших «децистов» и «рабочей оппозиции» объединяются. В реальности подобное объединение вчерашних идейных противников привело только к их дальнейшей дискредитации. Оппозицию обвиняли в том, что она продемонстрировала тем самым свою беспринципность, готовность поступиться собственными идеями ради одной цели — захвата власти.

Оппозиция настаивала на необходимости наступления на «зажиточные слои деревни» и «новую буржуазию», нэпманов, говорила о необходимости форсирования индустриализации, критиковала процессы бюрократизации. Особо резкую реакцию вызвал обращённый к крестьянам лозунг «Обогащайтесь», вскоре снятый по требованию Сталина.

Окончательно завоевав с 1925 года большинство в партии, Сталин медленно «выдавливал» оппозиционеров за рамки легального поля. Оказавшись в меньшинстве, они перешли уже к дореволюционным методам, к организации нелегальных типографий и встреч с рабочими. Начались массовые исключения оппозиционеров из партии.

К 1927 году внутрипартийные разногласия накалились до предела, реальностью стали оскорбления, обструкции, и даже нападения. 20 июля 1926 года после особенно резких перебранок с оппозицией умер от сердечного приступа Дзержинский. Осенью 1926 от оппозиции отошла Крупская, заявившая, что «оппозиция зашла слишком далеко». До чего же дошло дело в 1927 году, можно судить по тому факту, что в августе-сентябре Троцкий запальчиво выдвинул скандальный «тезис о Клемансо». Он заявил, что в случае неизбежного начала новой большой войны враг окажется под Москвой. В таком случае он недвусмысленно пообещал устроить переворот, «перестрелять» сталинцев, и завершить войну победоносно.

Новым предметом для критики стал провал советской политики в Китае; Чан Кайши, какое-то время считавшийся союзником, вырезал в Шанхае коммунистов. Параллельно с кризисом в Китае, в 1927 году резко обострились англо-советские отношения. Кроме того, по СССР прокатилась волна терактов и покушений на теракты, совершённых агентами белоэмигрантской организации РОВС. 7 июня 1927 года «белый» террорист Коверда ликвидировал в Варшаве советского посла Войкова.

После организации 7 ноября 1927 году «параллельной» троцкистской демонстрации Троцкий, Зиновьев и Каменев были исключены из партии в строгом соответствии с механизмом, предложенным лично Лениным в 1921 году против «рабочей оппозиции» — постановлением объединённого пленума ЦК и ЦКК. Вскоре это решение было подтверждено также решением XV съезда (декабрь 1927).

По примеру методов ещё царского правительства, ряд видных оппозиционеров были сосланы, в частности, Троцкий в январе 1928 года был выдворен в Алма-Ату.

1928-1929. Тем не менее, «левацкие» идеи оппозиции всё ещё оставались популярными. Под влиянием кризиса хлебозаготовок 1927 года Сталин предпочёл перехватить её лозунги, провозгласив необходимость форсированной «сверхиндустриализации» за счёт выкачки средств из деревни. Вчерашние союзники, «бухаринцы», стали «правыми уклонистами».

Совершенный Сталиным «левый поворот» произошёл в условиях заметного обострения как экономических проблем (возникла реальная угроза срыва снабжения городов и армии), так и внешнеполитической обстановки (что было воспринято населением, как угроза новой войны). С началом осложнения в 1927 году англо-советских отношений страну охватил военный психоз. Известно, что население начало в массовом порядке скупать предметы первой необходимости.

Декларированная X съездом (1921) «смычка города и деревни» фактически начала разваливаться. Крестьяне стали массово придерживать хлеб, ожидая повышения цен; в партии начали прямо говорить о так называемой «кулацкой хлебной стачке». Представительство крестьян в самой партии всегда было ничтожным, кроме того, в ВКП(б) было всё ещё много участников Гражданской войны, в том числе имевших опыт борьбы с «зелёными» крестьянскими повстанцами. Объявленная «атака на кулака» в подобных условиях нашла много сторонников.

В начале 1928 года уже можно было сказать, что хлебозаготовительная кампания провалена; Сталин лично отправился в Сибирь агитировать крестьян сдавать хлеб государству. Из этой поездки он вернулся убеждённым сторонником силового давления на крестьян.

Кризис хлебозаготовок 1927 года стал последним экономическим кризисом НЭПа. Партия окончательно пришла к выводу, что режим НЭПа исчерпал себя. При своих явных положительных сторонах он имел и отрицательные черты. Восстановительный рост экономики явно подходил к концу, и требовались новые методы. Уровень жизни населения всё ещё оставался ниже довоенного (уровня 1913 года), что в условиях декларированного «всеобщего равенства» вызывало массовую враждебность ко всем группам, воспринимавшимся, как привилегированные: «кулаки», нэпманы, так называемая «буржуазная интеллигенция», и даже большевики с дореволюционным партстажем. Темпы индустриализации оставались относительно медленными. К концу 20-х Россия снова попала в ловушку аграрного перенаселения. Промышленность не могла поглотить излишек рабочих рук, серьёзным социальным злом НЭПа стала массовая безработица (до 15 %).

14 июля 1928 года «бухаринцы» опубликовали в «Правде» статью, гласящую, что «партия не отступит от решений XV съездa ни нa шаг, отвергая всякие попытки обойти их с той же решительностью, что и троцкистскую дорожку»; в ответ на это Сталин инициировал отставки в редакции газеты.

В 1929 году Бухарин был выведен из Коминтерна и Политбюро, в 1930 Рыков был снят с поста председателя Совнаркома.

Сталин объявил 1929 год «годом великого перелома». Стратегическими целями государства были декларированы индустриализация, коллективизация и культурная революция.

Основные претенденты на роль преемника Ленина

К концу Гражданской войны здоровье основателя большевизма и фактического главы государства Ленина В. И. было серьёзно подорвано. Уже с 1920 года у него начались сильные головные боли, начала падать работоспособность. 6 марта 1922 года на заседании коммунистической фракции рабочих — коммунистов Ленин прямо заявил, что усиливающаяся болезнь «не дает мне возможности непосредственно участвовать в политических делах и вовсе не позволяет мне исполнять советскую должность, на которую я поставлен». Из-за болезни Ленин появился лишь на 4 из 12 заседаний XI съезда РКП(б).

Официально считалось, что причиной болезни Ленина являлось сильное переутомление вследствие работы на износ в годы революции и Гражданской войны. Немецкие врачи Клемперер и Фестер, лечившие Ленина, считали также, что организм отравлен пулями Фанни Каплан, удалёнными только весной 1922 года. Дополнительным ударом для Ленина стала смерть Инессы Арманд в 1920 году.

В конце 1922 года Ленин на несколько месяцев отошёл от политики. Последним его публичным выступлением стала речь 20 ноября 1922 года на пленуме Моссовета. 18 декабря 1922 года пленум ЦК поручил Сталину обеспечивать соблюдение Лениным режима, установленного врачами; глава государства должен был диктовать не более 5 — 10 минут в день, и, чтобы «не давать почвы для волнений», ему не должны были сообщать ничего из политической жизни. Ричард Пайпс считает, что под видом соблюдения режима ближайшие соратники Ленина фактически установили вокруг него изоляцию.

Тем не менее, Ленин несколько раз всё-таки врывался в политику, выразив своё мнение по поводу монополии внешней торговли, национально-государственного устройства СССР, и особенно проблемы растущего бюрократизма. Под давлением Ленина был отвергнут предложенный Сталиным план «автономизации» РСФСР. Однако, по всей видимости, главной проблемой, особенно занимавшей Ленина в последние месяцы своего сознательного существования, стала проблема бюрократизма.

10 марта 1923 года у Ленина произошёл третий инсульт, после которого он окончательно отошёл от политической деятельности. По оценке Ричарда Пайпса, Ленин фактически стал невменяемым. На повестку дня всё больше выходил вопрос о том, кто именно займёт его место.

Сам Ленин скептически оценивал перспективы своего выздоровления, и говорил, что «один крестьянин» много лет назад предсказал ему смерть «от кондрашки». Однако он так и не назвал своего преёмника. В своём «Завещании» Ленин особенно выделил следующих большевистских лидеров: Сталин, Троцкий, Зиновьев и Каменев, Бухарин, Пятаков. Вместе с тем показательно, что Ленин указал не только на их достоинства, но и недостатки. Сталин является «выдающимся вождём», но «слишком груб» и неспособен правильно распорядиться своей властью. Троцкий «самый способный человек в настоящем ЦК», однако страдает чрезмерным самомнением и склонен к авторитаризму. Зиновьев и Каменев в 1917 году вообще были против Октябрьской революции, однако этот «октябрьский эпизод» «мало может быть им ставим в вину», и т. д. В глазах многих современников, наиболее вероятной заменой Ленину мог стать Троцкий Л. Д. За годы революции и Гражданской войны он стал фактически вторым лицом в государстве. Находясь во главе армии в военное время, Троцкий на несколько лет получил в свои руки практически неограниченную власть. Мощная пропагандистская машина большевизма, одним из основателей которой он сам и являлся, создала вокруг Троцкого романтический ореол одного из организаторов Октябрьской революции и основателя РККА, «железного вождя победоносного красного фронта». Однако наряду с такими своими качествами, как буйная энергия, организационные способности и несомненный ораторский талант, Троцкий также имел и крупные недостатки: склонность к не всегда оправданным театральным жестам, раздутый эгоцентризм, приверженность к авторитарному стилю руководства, тогда как в партии того времени был более принят коллегиальный стиль. Годы, проведённые во главе армии, только укрепили приверженность Троцкого военно-командным методам. Работа Троцкого «Терроризм и коммунизм» (1920), написанная в порядке полемики с германским социал-демократом Каутским, была наполнена апологетикой самой свирепой диктатуры и государственного террора, которые он оправдывал жёсткими условиями Гражданской войны.

Большевики хорошо знали историю Французской революции, и с переходом к НЭПу в их среде широко распространились ожидания «термидора» — контрреволюционного бонапартистского переворота. Наиболее вероятным кандидатом в «красные бонапарты» тогда казался именно Троцкий, как популярный военачальник, явно склонный к авторитарным методам.

Несомненны огромные заслуги Троцкого перед большевизмом. Осенью 1917 года именно он, как легальный председатель Петросовета, основал Петроградский ВРК — основной орган Октябрьской революции, и принял самое деятельное участие в организации восстания. С 1918 года он стал «военным лидером» большевизма, и, по оценке Пола Джонсона, внёс большой вклад в его спасение от физического уничтожения.

Однако также хорошо известно, что до революции Троцкий долгие годы колебался между большевистской и меньшевистской фракциями социал-демократии, окончательно присоединившись к большевизму лишь в июле 1917 года. Отношения Троцкого с Лениным, идеальные в 1917—1920 годах, до революции были очень плохими. В своей статье 1904 года «Наши политические задачи» Троцкий прямо обвинял Ленина в псевдомарксистской демагогии, стремлении к личной диктатуре и расколу пока ещё единой социал-демократической партии. Сам же Ленин ещё 19 февраля 1917 года в письме Инессе Арманд называл своего будущего наркомвоенмора «мерзавцем», который «виляет, жульничает», а в апреле 1917 года в своих заметках назвал Троцкого «мелким буржуа». В условиях активно строившегося, в том числе и самим Троцким, культа личности Ленина, дореволюционные взаимные оскорбления давали его политическим противникам повод для серьёзных сомнений — останется ли Троцкий далее лоялен большевизму. Фактически, он всегда тяготел к основанию собственного учения и собственной партии. Применявшиеся Троцким жёсткие методы военного времени создали ему немало врагов. Самыми опасными из них оказались Зиновьев и Сталин. Исследователи расходятся в оценке начала личной ссоры Троцкого с Зиновьевым. По разным данным, она произошла в период подавления Кронштадтского восстания в марте 1921 года, либо во время обороны Петрограда в 1919 году, либо даже их-за разногласий вокруг «однородного социалистического правительства» в конце 1917 года. Ссора же Троцкого со Сталиным и Ворошиловым изучена лучше, и имела место во время обороны Царицына в 1918 году. Троцкий обвинял Сталина в неподчинении, отказе поддерживать курс на строительство централизованной регулярной армии, построенной на принципах единоначалия. Сталин же в ответ обвинял Троцкого в чрезмерной опоре на «контрреволюционных» военспецов. В своём письме Ленину 3 октября 1918 года Сталин раздражённо заявлял, что «Троцкий, вчера только вступивший в партию, старается учить меня партийной дисциплине, забыв, очевидно, что партийная дисциплина выражается не в формальных приказах, но прежде всего в классовых интересах пролетариата».

В начале 1920-х годов влияние Зиновьева и Сталина сильно возросло. После отхода Ленина от дел они сколотили в ЦК «антитроцкистское» большинство. Большевистские лидеры предпочли не иметь дела со своевольным и взрывоопасным Троцким. Вместе с тем всегда сохранялась опасность «троцкистского» военного переворота; находясь во главе армии, Троцкий теоретически мог бы разогнать пошедшее против него Политбюро военной силой. Зиновьев Г. Е. имел репутацию «ученика Ленина», одного из наиболее приближённых к основателю партии лиц. Действительно, Ленин в апреле 1917 года вернулся из эмиграции вместе с Зиновьевым, также вместе с ним скрывался в Финляндии от Временного правительства. Опасаясь повторения июльского поражения, Зиновьев и Каменев выступали против Октябрьской революции. Однако, когда взбешённый Ленин потребовал их исключения из партии, ЦК большинством голосов отверг это предложение. Несмотря на демонстративную отставку Зиновьева из-за провала переговоров с Викжелем по поводу проекта однородного социалистического правительства, Ленин санкционировал его назначение председателем Петросовета уже в декабре 1917 года. С 1919 года Зиновьев также возглавил Коминтерн.

В 1923—1924 годах именно Зиновьев на короткое время встал во главе партии и государства. На XII съезде РКП(б) (апрель 1923) он впервые прочёл официальный Политический отчёт ЦК, что ранее традиционно делал только Ленин. По представлениям того времени это было недвусмысленной заявкой на роль его преемника. На следующем, XIII, съезде в мае 1924 года Зиновьев также читал Политический отчёт.

По всей видимости, Зиновьев являлся одним из изобретателей метода «номенклатурной обоймы», описанного исследователем Восленским М. С. На все ключевые посты в Петрограде он методично расставил своих личных сторонников, чем обеспечил себе прочный контроль над городом, продержавшийся до XIV съезда ВКП(б) в декабре 1925 года. Современники описывали Зиновьева, как «феодала» Петрограда; невозвращенец Нагловский А. Д. охарактеризовал Зиновьева следующим образом:

…в широких же слоях партии и среди революционно настроенных рабочих Зиновьев пользовался тогда несомненным большим влиянием, и все его выступления проходили неизменно с шумным успехом. Речи Зиновьева были совсем непохожи на речи Ленина и Троцкого. Ленин вообще не обладал ораторским дарованием, к тому же Ленину всегда была нужна аудитория, которая к его идеям была хотя бы минимальна подготовлена. Не рассчитаны на последние ряды галерки бывали и речи Троцкого. Речи же Зиновьева были как раз для галерки. Зиновьев был демагогом черни…

Иногда, глядя на Зиновьева, мне казалось, что в этом разжиревшем человеке с лицом провинциального тенора и с длинной гривой вьющихся волос проснулся какой-то древний восточный сатрап. В периоды опасности (октябрьская революция, восстание Кронштадта, наступление Юденича) Зиновьев превращался в дезориентированного, панического, но необычайно кровожадного труса. В периоды же спокойного властвования Зиновьев был неврастеничен, безалаберен и, в противоположность многим старым большевикам, не имевшим вкуса к плотским «прелестям жизни», Зиновьев с большим удовольствием предавался всем земным радостям. Хорошо выпить, вкусно поесть, сладко полежать, съездить в театр к красивым актрисам, разыграть из себя вельможу и мецената — все это Зиновьев чрезвычайно любил и проделывал с большим аппетитом.

В начавшейся борьбе позиции «зиновьевцев» казались довольно сильными. Сам Зиновьев контролировал влиятельную ленинградскую парторганизацию, его ближайший сторонник Каменев возглавлял Москву и, одновременно, объединявший ряд ключевых наркоматов Совет Труда и Обороны. Однако с началом борьбы со Сталиным такое положение оказалось во многом «дутым»; «зиновьевцы» смогли удержать за собой лишь только ленинградскую парторганизацию. Ещё большей фикцией оказалось высокое положение Зиновьева, как главы Коминтерна. По представлениям того времени, Коминтерн являлся мировой, наднациональной компартией, в которую ВКП(б) входила лишь как одна из подчинённых, национальных, секций. Таким образом, глава Коминтерна находился даже выше, чем любой лидер ВКП(б). На деле же Коминтерн с момента своего основания во всём зависел от Москвы, фактически являясь внешним рычагом Советской России.

Также как Ленин и Троцкий, Зиновьев провёл значительную часть своей жизни в эмиграции. Он всегда воспринимал революцию в России лишь как ступеньку к мировой революции, и не мог принять сталинскую доктрину «построения социализма в одной стране». Долгое руководство Коминтерном только укрепило в нём эти убеждения. Политические взгляды Зиновьева являлись крайне левыми. В 1920-е годы он во многом выражал мнение радикально настроенных петроградских рабочих, недовольных негативными последствиями НЭПа.

Помимо способностей оратора, Зиновьев также считал себя крупным идеологом и плодовитым публицистом. После него осталось обширное литературное наследие, в настоящее время практически неизвестное.

На начало 1920-х годов Сталин И. В. всё ещё был относительно мало известен, по сравнению с Лениным или Троцким. Однако вместе с тем он уверенно входил во второй эшелон лидеров большевизма: один из старейших большевиков, член партии с момента её основания в 1902 году, член ЦК с 1912 года и член Политбюро с 1919 года, Сталин также входил в состав Петроградского ВРК и исторического первого состава Совнаркома, избранного II Съездом Советов в 1917 году.

В бурном 1917 году Сталин, со своим грузинским акцентом, предпочитал воздерживаться от участия в митингах. Однако впоследствии он оказался эффективен в качестве «газетного оратора»; годы политической борьбы выработали у Сталина свой особый стиль «вопросов и ответов». В 1917 году Сталин пишет ряд программных статей, непосредственно во время восстания руководит освобождением от юнкеров редакции газеты «Рабочий путь» (как тогда называлась «Правда»), обеспечивает ЦК связь с бежавшим в Финляндию Лениным.

Несколько лет Сталин курировал национальную политику большевизма, получив второстепенную должность наркома по делам национальностей, выступал с рядом официальных докладов ЦК по национальному вопросу на съездах партии. С 1920 года Сталин также возглавил Рабкрин (органы государственного контроля).

Резкое восхождение Сталина к вершинам власти началось с окончанием Гражданской войны. Наступление мирного времени и затухание революций в Европе поставили большевиков перед необходимостью приступить к строительству в стране полноценного государственного аппарата. В этот период Сталин был постоянным членом ЦК РКП(б), а на Пленуме ЦК РКП(б) 3 апреля 1922 года был избран в Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б), а также Генеральным секретарём ЦК РКП(б). Первоначально эта должность означала лишь руководство аппаратом партии, тогда как лидером партии и правительства формально оставался Председатель СНК РСФСР Ленин. Таким образом, Сталин фактически возглавил «технический» аппарат партии в момент его бурного роста, возглавив одновременно Оргбюро ЦК, Секретариат ЦК и Рабкрин. Ряд сторонников Сталина также вошли в ЦКК (органы партийного контроля). Если настоящим призванием для Троцкого оказалась организация Красной армии, то для Сталина таким призванием стала методичная организация госаппарата. Исследователь Восленский М. С. даже называет его настоящим основателем номенклатуры. По оценке Ричарда Пайпса, из всех крупных большевиков того времени лишь один Сталин имел вкус к «скучной» канцелярской работе. Его назначению на пост Генерального секретаря никто не завидовал. Идейным предшественником Сталина в этом отношении являлся Свердлов Я. М.; он также имел «кабинетно-бюрократический» склад ума, и, в качестве главы Секретариата ЦК руководил всем партаппаратом, тогда, впрочем, ещё находившимся в зародыше.

Сталин всегда мало интересовался бурными идеологическими распрями, бушевавшими в среде левой эмиграции. Он презрительно называл их «бурей в стакане воды», и до революции предпочитал находиться в России на нелегальной партийной работе. В начале 1920-х годов он одним из первых он разочаровался в перспективах «мировой революции». Политические взгляды Сталина со временем начали всё сильнее тяготеть к традиционному русскому великодержавию, хотя он отнюдь не собирался механически восстановить старую империю. Наиболее ярко его взгляды проявились уже в 1922 году, когда при основании СССР он выдвинул проект «автономизации» (национальные окраины должны были войти в советскую федерацию на правах автономий, а не союзных республик; сама федерация при этом называлась «Российской»). Так как сам Сталин при этом не был русским, его политические противники называли подобные взгляды «русапетством». Сердцем «аппаратной империи» Сталина стал Учраспред ЦК, уже за период апрель 1922 — апрель 1923 произведший 10 351 назначений и перемещений. Как идеолог, Сталин сильно уступал таким искушённым митинговым ораторам, как Троцкий и Зиновьев, но его методом стали не дискуссии. Возглавив партаппарат, Сталин начал методично расставлять на все ключевые посты в стране своих личных сторонников. Он никогда не забывал об интересах собственных назначенцев, продвигая для них различные привилегии. В глазах партийных масс генсек превратился в верховного распределителя высоких постов и различных льгот, вплоть до путёвок в санатории. Быстро растущему слою номенклатуры также импонировала такая черта Сталина, как личный аскетизм.

Во внутрипартийной борьбе Сталина всегда отличала крайняя осторожность. Вплоть до окончательного прихода к власти, он всегда воспринимался, как «умеренный». Осенью 1917 года Сталин, вместе с большинством ЦК, проголосовал за вооружённое восстание, но также, вместе с большинством ЦК, проголосовал против исключения из партии Зиновьева и Каменева. В дальнейшем Сталин поддержал запрет партии кадетов, разгон Учредительного собрания, в 1918 году проголосовал за Брестский мир. В 1918—1919 годах Сталин и Ворошилов были идейно близки к «военной оппозиции», но так и не присоединились к ней официально. Во время бурной «дискуссии о профсоюзах» 1920—1921 годов он предпочёл присоединиться к официальной «платформе 10-ти».

Тем не менее совсем без разногласий с Лениным не удалось обойтись даже ему; самым острым и таких конфликтов стал вопрос о национально-государственном устройстве СССР. Этот конфликт даже дошёл до личной ссоры с Крупской Н. К.

Бухарин Н. И. долгое время являлся одним из крупнейших идеологов партии. В 1918—1929 годах он был главным редактором газеты «Правда». В 1919 году написал в соавторстве с Преображенским Е. А. работу «Азбука коммунизма», имевшую большой успех в партии. В 1920-е годы Бухарин пользовался огромной популярностью. Ленин в своём «завещании» прямо назвал его «любимцем партии», впрочем, ленинская характеристика Бухарина, также как и характеристики всех остальных большевистских лидеров, была весьма двусмысленной:

Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нём есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики).

В отличие от Троцкого, Зиновьева и Сталина, Бухарин долгие годы оставался кандидатом в члены ЦК. Впервые он был избран в члены ЦК, войдя также в Политбюро, лишь в 1924 году. Несмотря на всю свою популярность, в аппаратной борьбе Бухарин не имел никаких шансов. Если за Троцким шла армия, значительная часть учащейся молодёжи и даже часть ОГПУ, а Зиновьев прочно контролировал Петроград, за Бухариным не было ничего, кроме редакции газеты «Правда», и Института красной профессуры, где у него было много единомышленников. В Политбюро и ЦК стронники Бухарина были в заведомом меньшинстве. Имея в своих руках все аппаратные рычаги, Сталин с лёгкостью вычистил редакцию «Правды» от бухаринцев.

Столь же фиктивным было и высокое положение ближайших сторонников Бухарина — Рыкова и Томского. Томский возглавлял советские профсоюзы — организацию, в условиях СССР чисто декоративную. Рыков после смерти Ленина получил пост председателя Совнаркома, в силу чего даже считался значительной частью населения новым главой государства. В реальности же, в связи с переносом центра принятия решений от советских органов в партийные, должность Рыкова была такой же декорацией, как и «высокая» должность председателя ВЦИК Калинина.

Без компромата в виде прошлых разногласий с Лениным не обошёлся и Бухарин. В 1918 году он возглавлял фракцию «левых коммунистов», энергично протестовавшую против заключения позорного для России Брестского мира. Тем не менее, Ленин никогда впоследствии не вспоминал об этом, и отношения двух политиков оставались хорошими.

Внутрипартийное положение особенно обострилось после хозяйственного кризиса лета 1923 года; в стране началась бурная внутрипартийная дискуссия. В октябре 1923 года ряд оппозиционеров, не только троцкистов, направили в Политбюро т. н. «Заявление 46-ти». На XIII съезде РКП(б) (май 1924 года) все оппозиционеры были осуждены. Влияние Сталина сильно возросло.

В 1920-х годах высшая власть в партии, и фактически в стране, принадлежала Политбюро ЦК ВКП(б), в котором до смерти Ленина кроме Ленина и Сталина, входило ещё пять человек: Л. Д. Троцкий, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, А. И. Рыков и М. П. Томский.

Фундаментальные противоречия большевизма в начале 1920-х

К 1921 году большевикам удалось победить в напряжённой борьбе периода революции и Гражданской войны. В стране установилась однопартийная система, ранее практически не имевшая прецедентов в мировой истории.

Судя по всему, подобная система стала результатом чистой импровизации; ещё в декабре 1917 года большевики вовсе не планировали устанавливать диктатуру своей партии. По итогам Октябрьской революции к власти в стране пришла широкая коалиция радикалов: большевиков, левых эсеров и анархистов (тактика так называемого «единого фронта», в 30-е годы продвигавшаяся Троцким в международном коммунистическом движении, и реально применённая Сталиным при советизации Восточной Европы в 40-е).

Однако большевистские радикализм и готовность разгонять силой демократически избранные органы власти, вставшие на пути преобразований, быстро вызвали к жизни вооруженное сопротивление. Ленинцам очень скоро пришлось столкнуться с эсеро-меньшевистским бойкотом II Всероссийского Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, с предполагаемой попыткой анархистского переворота в Москве в апреле 1918 года, с Народной армией эсеро-меньшевистского правительства Комуча, с левоэсеровским мятежом в Москве в июле 1918, с эсеровскими терактами против Володарского, Урицкого и Ленина. Наглядным примером для большевиков стала также судьба демократических правительств левой ориентации: сибирской Директории, разогнанной колчаковцами, и Дальневосточной республики, уничтоженной белогвардейским переворотом 26 мая 1921 года.

Логика Гражданской войны привела к силовому запрету партий, выступивших против большевиков с оружием. Однако при этом применялась отнюдь не только сила. Многие члены других партий с 1917 года начали массово вступать в большевистскую партию, рассчитывая сделать карьеру. Целый ряд мелких и слабых партий и фракций, поодиночке не имевших никаких политических перспектив, предпочли вступить в РКП(б) в полном составе. Первой из такой групп стала социал-демократическая фракция «межрайонцев», вступившая в РСДРП(б) еще в июле 1917 года.

Однако дальнейшее развитие большевизма столкнулось с целым рядом глубоких противоречий.

Во-первых, марксистская теория, которой, по крайней мере на словах, руководствовались большевики, прямо утверждала, что так называемые «социалистические революции» должны будут произойти, в первую очередь, в экономически развитых индустриальных странах Западной Европы, в Британии, Франции, Германии. Во всех этих странах существовал многочисленный класс «кадровых» (то есть переселившихся в города уже далеко не в первом поколении) заводских рабочих. Высокую степень их сплочённости, по мнению марксистов, должна была обеспечивать достигнутая в Европе высокая степень концентрации промышленного производства.

На деле же большевизм победил в России, по западным меркам — отсталой аграрной стране с огромным крестьянским большинством. Несмотря на довольно быстрый численный рост, рабочие все ещё составляли лишь несколько процентов населения, причём, в большинстве своём, представляли собой недавних выходцев из деревни, ещё не вполне порвавших связи с ней, и готовых в любой момент туда вернуться.

Этот вопрос являлся поводом для жёстких споров с меньшевиками, прямо говорившими, что, по выражению Плеханова, «российская история ещё не смолола той муки, из которой можно будет испечь пшеничный пирог социализма». Порвав с меньшевистской ортодоксией, коммунисты в итоге всё же столкнулись с реальностью в виде «зелёных» крестьянских восстаний в 1920-21 годах, буквально затопивших Россию, и грозивших перекинуться в армию, также по своему составу в основном крестьянскую.

Численность же рабочих в концу Гражданской войны катастрофически сократилась, вследствие массового бегства населения из голодающих городов произошла массовая деурбанизация и деиндустриализация. По мнению Ричарда Пайпса, в результате правления большевиков, «мелкобуржуазный» характер России, как это ни парадоксально, только увеличился. В 20-е годы промышленность снова начала восстанавливаться, однако основной массой рабочих становилась вчерашняя крестьянская молодёжь.

Это противоречие стало, по крайней мере с 1925 года, поводом для самых ожесточённых дискуссий внутри ВКП(б). Восстановительный рост периода НЭПа к концу 1920-х начал исчерпывать себя. В 20-е годы Россия снова, как и в период правления Николая II, столкнулась с аграрным перенаселением. Так же как и до революции, в стране появился избыток рабочих рук, который не могли поглотить ни медленно растущая промышленность, ни эмиграция, ни переселение из европейской части страны за Урал.

Во-вторых, теория прямо утверждала, что революция должна быть мировой, то есть произойти примерно в одно время везде. На первых порах в Европе действительно произошёл целый ряд восстаний, и на свет появились многие недолговечные советские республики, в частности Баварская и Венгерская. Большевистские лидеры в это время всерьёз рассчитывали на советизацию в самое ближайшее время всей или практически всей Европы, на самую широкую помощь советской Германии.

Однако к 20-м годам революционная волна в Европе окончательно утихла. Большевикам пришлось приступить к строительству в России полноценного государственного управления, и, в то же время, как-то выстраивать нормальные отношения с ничуть не собиравшимся рушиться «буржуазными» правительствами Запада. Продолжение курса на разжигание восстаний в Европе («экспорт революции») на деле приводило лишь к дипломатическим осложнениям и параличу внешней торговли.

Осенью 1923 года провалилась очередная, далеко не первая, попытка устроить революцию в Германии (см. Восстание спартакистов (1919), Мартовское восстание (1921), Гамбургское восстание (1923)) и также в Болгарии (см. Сентябрьское восстание), а 1 декабря 1924 года также провалилось восстание в Таллине. 25 февраля 1925 года Политбюро ЦК постановило свернуть за границей свои боевые группы, получавшие финансирование из СССР.

Одним из скандалов этого времени стало фальшивое «Письмо Зиновьева», сфабрикованное белоэмигрантом Дружиловским и якобы подстрекавшее английских коммунистов к гражданской войне. Впрочем, ещё с 1921 года дружественный Советской России левый режим был установлен в Монголии (эта страна фактически стала российским протекторатом ещё в царствование Николая II).

Сталин одним из первых разочаровался в перспективах «мировой революции», его отношение к Коминтерну быстро стало самым скептическим. Этот настрой выразился в доктрине «строительства социализма в отдельно взятой стране», грубо противоречившей марксистской доктрине, однако в большей или меньшей степени отражавшей сложившуюся в стране и в мире реальность.

В-третьих, территориальное устройство Советской России также несло явные черты импровизации. В ходе Гражданской войны большевики образовали до нескольких десятков разнообразных советских республик и ревкомов, которые неоднократно переформировывались по мере продвижения фронтов. В ходе борьбы они выступали совместно со многими левыми национальными партиями, привлечёнными ленинским лозунгом «национального самоопределения вплоть до полного отделения».

В условиях однопартийной системы, реальная власть оказалась у партийного центра в Москве, единым было также командование РККА и многие наркоматы. Однако ряд национальных окраин бывшей Российской империи формально считались «отдельными государствами», причём их территориальное деление зачастую не соответствовало реальности. Так, территория современных Средней Азии и Казахстана на тот момент входила в состав РСФСР, а Закавказье было искусственно объединено в нежизнеспособную ЗСФСР. Её предтечей являлась существовавшая в 1918 году Закавказская демократическая федеративная республика, развалившаяся вследствие острых противоречий между Арменией, Азербайджаном и Грузией.

В-четвёртых, хотя большевики и называли свою власть «советской», на самом деле она отнюдь не являлась таковой. Советы — выборные многопартийные органы, стихийно образованные снизу после Февральской революции, в 1918 году потеряли всякую власть. Поскольку теперь в них уже повсеместно было коммунистическое большинство, делегаты в порядке партийной дисциплины голосовали за решения, уже принятые партийными органами.

В-пятых, хотя партия традиционно называла себя «рабочей», а своё правление — «диктатурой пролетариата», это долгое время также не соответствовало действительности. Большинство членов ЦК в 1917-18 годах являлись интеллигентами. В историческом первом составе Совнаркома рабочими являлись лишь двое (Шляпников и Ногин), а три человека (Ленин, Луначарский, и Ломов (Оппоков)) были дворянами. Ещё в 1921 году из числа делегатов с решающим голосом X съезда рабочими было лишь 37,2 %, при примерно таком же или даже большем количестве интеллигентов (обозначивших свой род занятий, как «литераторы», «конторско-канцелярские служащие» и др.)

В-шестых, свои противоречия были и в режиме НЭПа. Резолюция X съезда «О продналоге» отнюдь не предполагала восстановления свободы частного предпринимательства и фактической реставрации в стране капитализма, однако сама логика событий потребовала этого в течение ближайшего года. Однако при самой широкой экономической либерализации в 20-е годы произошло самое свирепое «закручивание гаек» в области политики, в связи с чем Ричард Пайпс даже называет НЭП «советским лжетермидором». Именно в это время окончательно оформилась однопартийная система (в 1922-24 годах прекратили существование меньшевики, в 1922 в Москве прошёл показательный процесс над эсерами, которые затем официально самораспустились в 1923), началась антирелигиозная кампания и заметное давление на церковь, с 1922 власти инициировали движение обновленчества.

Тогда как для населения СССР 20-е годы стали временем гражданского мира и относительного благополучия в экономике, внутри партии бушевала ожесточённая фракционная борьба и постепенно нарастало подавление инакомыслия.

Дискуссии вокруг основания СССР. 1922—1923

В ходе Гражданской войны большевики образовали на территории бывшей Российской империи до нескольких десятков советских республик и ревкомов, которые неоднократно переформировывались по мере продвижения фронтов. К 1922 году необходимость урегулирования отношений окончательно стала очевидной. В самом деле, существующие советские республики формально считались «независимыми» государствами, однако в условиях однопартийной системы республиканские компартии входили в РКП(б) на правах местных организаций, единым также было командование РККА и ряд наркоматов.

Во время борьбы со своими политическими противниками в национальных окраинах большевики предпочли опереться на целый ряд национальных движений социалистической ориентации, привлечённых лозунгом развития национальной культуры, самоопределения вплоть до полного отделения. Вследствие этого довольно остро встал вопрос о распределении власти между союзным центром в Москве и национальными окраинами.

Одним из первых «национал-уклонистов» стал татарский коммунист Султан-Галиев М. Х.; его духовные поиски сильно отклонились от большевизма. Фактически, он был близок к основанию того, что позднее стали называть «исламским социализмом». Ещё в 1923 году Султан-Галиев по давлением лично Зиновьева был исключён из партии.

В сентябре 1922 года ЦК поручил Сталину, как наркому по делам национальностей, подготовить свои предложения о будущем устройстве советской федерации. 15 сентября Сталин направил Ленину записку, в которой высказывался в пользу перераспределения полномочий в пользу центра, заявив, что альтернативой станет хозяйственная дезорганизация и раскол. 25 сентября комиссия ЦК под председательством Молотова приняла сталинский план «автономизации»: предполагалось включение всех существовавших на тот момент советских республик (Украины, Белоруссии и Закавказской СФСР) в состав РСФСР на правах автономий (Средняя Азия в это время уже входила в РСФСР также на правах автономии).

Этот план был равнодушно принят в Белоруссии, однако вызвал определённое сопротивление на Украине. Особенно щекотливой оказалась ситуация на родине Сталина, в Грузии, где традиционно большой популярностью пользовались местные меньшевики.

26 сентября против «автономизации» высказался лично Ленин, заявивший, что Сталин «немного имеет устремление торопиться». 27 сентября получено предложения Каменева добавить пункт о праве республик на односторонний выход из союза; впрочем, в условиях однопартийной системы этот пункт являлся чистой декорацией.

6 октября 1922 года пленум ЦК РКП(б) декларировал объединение РСФСР, БССР, УССР и ЗакСФСР в единое союзное государство, получившее название «Союза Советских Социалистических Республик» (без слова «Российский» и вообще географических наименований), с сохранением за союзными республиками права выхода.

Это решение вызвало резкое сопротивление большинства ЦК Компартии Грузии, настаивавшего на включении Грузии в СССР непосредственно и с сохранением всех внешних атрибутов государственности, а не в составе Закавказской СФСР. К концу ноября 1922 грузинский ЦК вошёл в острый конфликт с Закавказским крайкомом РКП(б), 1-м секретарём которого являлся один из ближайших соратников Сталина, Орджоникидзе Г. К.. В ответ на требования вхождения Грузии в СССР непосредственно, а не в составе ЗСФСР, Орджоникидзе обвинил ряд грузинских коммунистов в нарушении партийной дисциплины. В своём заявлении он назвал верхушку грузинского ЦК «шовинистической гнилью». 4 человека были отозваны из ЦК Грузии, 19 октября Заккрайком снял с поста секретаря ЦК КПГ Окуджаву М., в ответ весь состав ЦК КПГ подал в отставку, обвинив Орджоникидзе в создании «держимордовского режима».

Конфликт дошёл до рукоприкладства; грузинский коммунист Кабахидзе назвал Орджоникидзе «сталинским ишаком», получив в ответ пощёчину (Грузинское дело).

По требованию лично Ленина для разбора конфликта была назначена комиссия ЦК во главе с Дзержинским. Комиссия приняла линию Орджоникидзе, рекомендовав также отозвать из Грузии ряд его противников.

23 декабря 1922 года Крупская Н. К. пишет письмо Каменеву, в котором заявляет, что в телефонном разговоре днём ранее Сталин позволил себе по отношению к ней грубость. После этого конфликт Сталина с Лениным переходит уже в новую плоскость. Ленин пишет статью «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». В ней он встаёт на сторону «обиженных» грузинских коммунистов, довольно прозрачно называя Сталина «инородцем, который пересаливает по части истинно-русского настроения» и «грубым великорусским держимородой».

Другой «политической бомбой» стало дополнение к ленинскому «Письму к съезду» (более известному, как «завещение Ленина»), в этом дополнении рекомендовалось снять Сталина с должности генсека. Также известно, что 5 марта 1923 года Ленин направил Троцкому записку с просьбой выступить на съезде в защиту грузинских коммунистов (чего тот так и не сделал). В тот же день, 5 марта, Ленин потребовал от Сталина извиниться перед Крупской за конфликт 22 декабря; 7 марта Сталин принёс свои «извинения»:

Т. Ленину от Сталина.

Только лично.

Т. Ленин!

Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политиформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича» и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чём тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят.

И. Сталин

Однако конфликт так и не привёл ни к каким кадровым решениям. К счастью для Сталина, Ленин уже умирал. С конца 1922 года ближайшие соратники под видом заботы о здоровье установили вокруг него режим изоляции. 9 марта Ленин перенёс третий инсульт, после которого окончательно отошёл от политической деятельности, и фактически стал невменяемым.

На XII съезде 1923 года Сталину пришлось выдержать тяжёлую борьбу с грузинскими «национал-уклонистами», однако неудобные для него заметки Ленина так и не были опубликованы.

«Тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин против Троцкого в 1923 году

Вместе с тем, по представлениям того времени, в ЦК и Политбюро отсутствовала должность председателя или аналогичная, и все вопросы решались коллегиально, простым большинством голосов. С 1922 года, ввиду болезни, Ленин фактически отошёл от политической деятельности. Внутри Политбюро Сталин, Зиновьев и Каменев организовали «тройку», основанную на противодействии Троцкому. Все три партийных лидера на тот момент совмещали целый ряд ключевых постов. Зиновьев возглавлял влиятельную Ленинградскую парторганизацию, одновременно являясь председателем Исполкома Коминтерна. Коминтерн являлся «наднациональной» коммунистической партией, в которую входила в том числе и ВКП(б) на правах отдельной, национальной секции. Таким образом, председатель Коминтерна, по представлениям того времени, стоял даже выше лидеров ВКП(б), хотя подобное представление и было во многом фиктивным. Каменев возглавлял Московскую парторганизацию, и, одновременно, также руководил Советом Труда и Обороны, объединявшем ряд ключевых наркоматов. С отходом Ленина от политической деятельности именно Каменев чаще всего начал председательствовать вместо него на заседаниях Совнаркома. Сталин же объединял руководство одновременно Секретариатом и Оргбюро ЦК, возглавляя также Рабкрин и наркомнац.

Объединив в своих руках ряд ключевых постов, неформальная «тройка» Зиновьев — Каменев — Сталин также смогла сколотить большинство в ЦК и Политбюро. В противовес «тройке», Троцкий возглавлял Красную Армию на ключевых должностях наркомвоенмора и предреввоенсовета. Вместе с тем, благодаря «тройке» он с 1923 года заведомо оказывался в меньшинстве в ЦК и Политбюро.

В условиях, когда лидер профсоюзов Томский отрицательно относился к Троцкому со времён т. н. «дискуссии о профсоюзах», единственным сторонником Троцкого мог стать Рыков. В эти же годы Сталин успешно наращивал свою личную власть, ставшую вскоре государственной властью. Возглавив «технический» аппарат партии, Сталин получил возможность методично расставлять на все ключевые посты в государстве своих личных сторонников. Однако в 1923—1924 годах Сталин всё ещё предпочитал оставаться на вторых ролях, уступив лидерство в «тройке» Зиновьеву; на тот момент Троцкий всё ещё пользовался огромным влиянием, так что его удары падали не на Сталина, а на Зиновьева.

За время нахождения у власти Троцкий Л. Д. проявил себя, как сторонник военно-командных методов и авторитарного стиля управления. В 1920 году Троцкий выступал с инициативой «перетряхивания профсоюзов», то есть их силового разгона и всеобщей милитаризации промышленности по образцу уже милитаризованных железных дорог. На X съезде РКП(б) (1921) Троцкий во время дискуссии с «рабочей оппозицией» обвинил её в том, что она делает из лозунга «демократизма» фетиш, и предельно ясно сформулировал своё кредо: партия, действуя от имени рабочего класса, намерена отстаивать свою диктатуру «даже и в том случае, когда эта диктатура сталкивается с преходящим настроением рабочей демократии».

Однако через два года всё изменилось. С окончательным отходом Ленина от дел Троцкий также окончательно оказался в меньшинстве в ЦК и Политбюро. «Антитроцкистское» большинство объединилось вокруг фигур Зиновьева и Сталина, во время Гражданской войны пришедших в состояние личной ссоры с Троцким.

С окончанием Гражданской войны влияние Троцкого начало неуклонно падать; этот процесс начался ещё при жизни Ленина. По итогам X съезда (1921) «троцкист» Крестинский Н. Н. потерял пост секретаря ЦК, уступив его Молотову, а затем Сталину (по итогам XI съезда 1922 года избран Генеральным секретарём ЦК).

В начале 1923 года Ленин выступил с утопическим проектом административной реформы: предполагалось резко расширить ЦК и ЦКК (партийные контрольные органы) за счёт рабочих «от станка». XII съезд РКП(б) (1923 год) действительно расширил ЦК и ЦКК, однако вовсе не за счёт рядовых рабочих. В центральные органы партии массово вошли высшие партийные функционеры, некоторые из которых действительно когда-то были рабочими. Практически все новые члены ЦК и ЦКК входили в неформальные группировки «зиновьевцев» и «сталинцев». В избранном XII съездом составе ЦК из 40 членов сторонниками Троцкого были лишь трое: Пятаков, Раковский и Радек. Сам Троцкий также прошёл в ЦК, но получил по результатам голосования лишь 35-е место, что для политика его уровня было ничтожным результатом.

Троцкий прекрасно понимал, чем на деле обернётся расширение ЦК, и на февральском пленуме ЦК 1923 года безуспешно пытался протестовать против этого шага. Он предложил оставить ЦК в прежнем составе, или даже сократить, а для контроля над ним образовать «Совет партии». Этот план был поддержан Рыковым, но в целом поддержки не нашёл.

На момент созыва XII съезда (1923) Ленин перенёс инсульт и окончательно отошёл от политической деятельности. Созыв съезда сопровождался закулисными играми: встал вопрос о том, кто станет читать Политический отчёт ЦК, что ранее традиционно делал только Ленин. Троцкий отказался от такой чести, удовольствовавшись докладом «О промышленности». Официальный же Политический отчёт зачитал Зиновьев, что по меркам того времени означало недвусмысленную претензию на роль лидера партии.

В июле 1923 года был снят с поста редактора «Правды» сторонник Троцкого Преображенский, перевёден на дипломатическую работу председатель Совнаркома Украины Раковский.

Неформальная «тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин, однако, решила не ограничиваться только ЦК. По той же схеме предполагалось «расширить» также и Реввоенсовет. Тем самым Троцкий оказался бы в меньшинстве в своём собственном ведомстве. 2 июня 1923 года пленум ЦКК постановил провести проверку армии. С этой целью была сформирована комиссия во главе с Гусевым (Драбкиным) С. И., которого Троцкий в январе 1922 года снял с должности начальника ПУРа за то, что он «устал, всегда опаздывает и запаздывает, не слушает, не проявляет никакой инициативы». Сентябрьский пленум ЦК 1923 года постановил «укрепить» Реввоенсовет, введя в него дополнительно 6 членов ЦК: Муралова, Ворошилова, Лашевича, Сталина, Пятакова, Орджоникидзе. Из них сторонниками Троцкого являлись лишь Муралов и Пятаков. Все эти манёвры вызвали крайне резкую отповедь самого Троцкого в выступлениях на сентябрьском пленуме и в письме ЦК и ЦКК от 8 октября 1923 года. На одном из заседаний пленума Троцкий демонстративно покинул зал и отказался возвращаться, несмотря на то, что ЦК отправил к нему специальную делегацию.

Лично наблюдавший демарш Троцкого Бажанов Б. Г. описал произошедшее следующим образом:

23 сентября на пленуме ЦК тройка предложила расширить состав Реввоенсовета. Новые введенные в него члены были все противниками Троцкого. В числе нововведенных был и Сталин. Значение этой меры было для Троцкого совершенно ясно. Он произнес громовую речь: предлагаемая мера — новое звено в цепи закулисных интриг, которые ведутся против него и имеют конечной целью устранение его от руководства революцией. Не имея никакого желания вести борьбу с этими интригами и желая только одного — служить делу революции, он предлагает Центральному Комитету освободить его от всех его чинов и званий и позволить пойти простым солдатом в назревающую германскую революцию. Он надеется, что хоть в этом ему не будет отказано.

Все это звучало громко и для тройки было довольно неудобно. Слово берет Зиновьев с явным намерением придать всему оттенок фарса и предлагает его также освободить от всех должностей и почестей и отправить вместе с Троцким солдатами германской революции. Сталин, окончательно превращая все это в комедию, торжественно заявляет, что ни в коем случае Центральный Комитет не может согласиться рисковать двумя такими драгоценными жизнями и просит Центральный Комитет не отпускать в Германию своих «любимых вождей». Сейчас же это предложение было самым серьёзным образом проголосовано. Все принимало характер хорошо разыгрываемой пьесы, но тут взял слово «голос из народа», ленинградский цекист Комаров с нарочито пролетарскими манерами. «Не понимаю только одного, почему товарищ Троцкий так кочевряжится». Вот это «кочевряжится» окончательно взорвало Троцкого. Он вскочил и заявил: «Прошу вычеркнуть меня из числа актеров этой унизительной комедии». И бросился к выходу.

Это был разрыв. В зале царила тишина исторического момента. Но полный негодования Троцкий решил для вящего эффекта, уходя, хлопнуть дверью.

Заседание происходило в Тронном зале Царского Дворца. Дверь зала огромная, железная и массивная. Чтоб её открыть, Троцкий потянул её изо всех сил. Дверь поплыла медленно и торжественно. В этот момент следовало сообразить, что есть двери, которыми хлопнуть нельзя. Но Троцкий в своем возбуждении этого не заметил и старался изо всех сил ею хлопнуть. Чтобы закрыться, дверь поплыла так же медленно и торжественно. Замысел был такой: великий вождь революции разорвал со своими коварными клевретами и, чтобы подчеркнуть разрыв, покидая их, в сердцах хлопает дверью. А получилось так: крайне раздраженный человек с козлиной бородкой барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью. Получилось нехорошо.

Вместе с тем неудачная попытка Троцкого предвосхитить судьбу Че Гевары была не такой уж оторванной от реальности, как кажется на первый взгляд. В 1923 году в Германии вследствие оккупации Рура (см. Рурский конфликт) сложилась революционная ситуация, и ЦК Компартии Германии единогласно обращался к Политбюро ЦК РКП(б) с предложением отправить к ним одного из своих членов, «назовём его товарищ Т.».

В ответ на демарш Троцкого Политбюро в своём письме членам ЦК и ЦКК от 15 октября обвинило его в том, что он «в последние годы уделял армии совершенно недостаточно внимания», «колеблет единство партии», «не знает партии, её внутренней жизни и, по-видимому, не может её понять».

Внутрипартийная дискуссия 1923—1924 годов

В подобной обстановке Троцкий решил пойти в контрнаступление. Оказавшись в меньшинстве в большевистских верхах и постепенно теряя власть, он решил обратиться через головы ЦК непосредственно к рядовой партийной массе. Мощная пропагандистская машина большевизма создала вокруг него романтический ореол заслуженного революционера, второго после Ленина лица в государстве, одного из основных организаторов Октябрьской революции, основателя и вождя «победоносной Красной армии». Троцкий решил опереться на лозунги борьбы с резко выросшим в те годы бюрократизмом, выдвинув также те же самые лозунги внутрипартийной демократии, которые двумя годами ранее называл «фетишом». В своём заключительном слове к докладу «О партстроительстве» на XIII партконференции 17 января 1924 года Сталин иронически заметил по поводу неожиданного обращения Троцкого к демократии:

Нам было несколько смешно слышать речи о демократии из уст Троцкого, того самого Троцкого, который на Х съезде партии требовал перетряхивания профсоюзов сверху. Но мы знали, что между Троцким периода Х съезда и Троцким наших дней нет разницы большой, ибо как тогда, так и теперь он стоит за перетряхивание ленинских кадров. Разница лишь в том, что на Х съезде он перетряхивал ленинские кадры сверху в области профсоюзов, а теперь перетряхивает он те же ленинские кадры снизу в области партии. Демократия нужна, как конек, как стратегический маневр. В этом вся музыка.

8 октября 1923 года Троцкий написал письмо ЦК и ЦКК с обширной критикой бюрократизации и негативных сторон НЭПа. Он заявлял, что текущий кризис «ножниц цен» сложился из-за бюрократической практики «военно-коммунистического командования ценами», обращал внимание на резко усиливавшиеся в те годы влияние секретарей парткомов, пришедшее на смену всесильному «комиссародержавию» различных чрезвычайных уполномоченных центра во время Гражданской войны.

В самый жестокий момент военного коммунизма назначенство внутри партии не имело на 1/10 того распространения, что ныне. Назначение секретарей губкомов — теперь правило…Создаваемый сверху вниз секретарский аппарат все более и более самодовлеюще стягивает к себе все нити. Участие партийной массы в действительном формировании партийной организации становится все более и более призрачным…

Секретарскому бюрократизму должен быть положен конец. Партийная демократия — в тех, по крайней мере, пределах, без которых партии грозит окостенение и вырождение — должна вступить в свои права. Низы партии должны в рамках партийности высказать, чем они недовольны, и получить действительную возможность в соответствии с партийным уставом и, главное, со всем смыслом нашей партии создавать её организационный аппарат.

Троцкий коснулся и относительно недавнего заявления Дзержинского о том, что все члены партии, знающие о возникновении фракций, должны доносить о них в его ведомстве. Троцкий никак не возражал против такой меры, но сам факт того, что об этой «элементарной обязанности» нужно делать отдельное извещение — по мнению Троцкого, этот факт свидетельствовал о том, что положение в партии «чрезвычайно ухудшилось», что является «тревожным симптомом».

Отдельно Троцкий также настаивал на увеличении полномочий Госплана; его политические противники вскоре обвинили его в том, что Троцкий требует предоставить ему в области экономики неограниченную диктатуру, такую же, какую он получил для строительства Красной армии в 1918 году.

Коснулся Троцкий и попыток расширить Реввоенсовет за счёт его политических противников; по словам Троцкого, Куйбышев прямо заявил: «Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем объявить вас врагом; вот почему мы принуждены прибегать к таким методам».

Письмо начало широко распространяться в партии сторонниками Троцкого, но уже 15 октября дальнейшее его распространение было запрещено постановлением ЦКК, предлагавшем не выносить дискуссию за пределы ЦК и ЦКК.

Однако в тот же день, 15 октября 1923 года, группа 46 видных старых большевиков подписала «Заявление 46-ти», направленное в Политбюро. Письмо в целом повторяло лозунги Троцкого, однако он сам его так и не подписал. Заметное место среди 46-ти занимали бывшие децисты: Оболенский (Осинский), Смирнов, Дробнис, Сапронов. Подписал заявление также бывший лидер «рабочей оппозиции» Шляпников. Официальный ЦК воспринял этот документ очень серьёзно. Каменев на XI Московской губернской партконференции называл его «обвинительным актом против ЦК». 25 сентября 1923 года был созван новый, объединённый пленум ЦК и ЦКК, на который были приглашены десять человек из подписантов Заявления 46-ти. Большинством в 102 голоса при 2 против и 10 воздержавшихся пленум признал письмо Троцкого от 8 октября «политически ошибочным» и фракционным, подрывавшем единство партии.

«Антибюрократическая» риторика оппозиционеров была во многом связана развернувшимися в стране в связи с окончанием войны процессами построения полноценного госаппарата. В условиях однопартийной диктатуры резко возрастала роль секретарей парткомов. Номинально выборные, на деле они зачастую назначались («рекомендовались») центром; из 191 секретарей губкомов, занимавших свои посты на лето 1922 — осень 1923, назначены были 94, или 49,2 %.

Вместе с тем в подобной критике не было абсолютно ничего нового. Более ранние оппозиционные группы, децисты и «рабочая оппозиция», несколькими годами ранее много говорили о широко распространившейся системе назначенства на номинально выборные должности, о массовой подмене «демократизма» системой военных приказов, об отрыве партийных верхов от простого народа. Однако тогда Троцкий не только не разделял подобных убеждений, но даже прямо боролся с ними. В 1921 году во время «дискуссии о профсоюзах» он заявлял, что бороться с назначенством значит «отрицать классовую природу государства», заявлял что приказы и назначения сверху вызваны недостаточным «развитием масс, их культурным уровнем, политической сознательностью».

Казалось, что момент для атаки выбран удачно. С лета 1923 года страна столкнулась с первым экономическим кризисом НЭПа, вызванным «ножницами цен». В июле и августе в рабочих центрах СССР, в частности, в Москве, Харькове и Сормово, прокатилась волна забастовок. В начале октября 1923 года во время забастовки Криндачёвском руднике в Донбассе председатель местного райкома угрожал применить пулемёты против рабочих, требовавших выплатить им жалованье. В период июнь — декабрь 1923 зафиксировано в общей сложности до 124 забастовок. Вся партия была охвачена глухим брожением, которое под влиянием «Заявления 46-ти» и письма Троцкого от 8 октября приняло вид широкой внутрипартийной дискуссии в преддверии XIII съезда РКП(б).

Троцкий прямо обвинял в экономическом кризисе 1923 года бюрократию. В этой критике также не было ничего нового; точно такие же заявления двумя годами ранее делала «рабочая оппозиция» во главе со Шляпниковым и Коллонтай. Причину крайне бедственного положения, сложившегося в России к концу Гражданской войны, они видели как в отрыве обюрократившихся верхов от народа, так и в так называемом «интеллигентском засилье» в формально рабочей партии.

В ответном письме членов Политбюро Троцкому он был обвинён в систематической дезорганизации партийной и хозяйственной жизни в условиях трудного международного положения. Политбюро заявило, что Троцкий фактически требует предоставить ему «диктатуру в области хозяйства и военного дела». Однако эффективность такой диктатуры, по мнению Политбюро, выглядит сомнительной («решительно ничем не доказано, что Троцкий сумел бы направлять хозорганы республики при нынешнем тяжелом положении»): опыт руководства наркоматом путей сообщения в 1920 году оценивается негативно, Троцкий не желает полноценно участвовать в работе Совнаркома, Совета Труда и Обороны, Госплана, «ни разу не был на заседаниях СТО, ни старого, ни реорганизованного». Несколькими годами ранее Троцкий отказывался от предложенного ему Лениным поста заместителя Совнаркома (в действительности ему предлагалось стать лишь одним из четырёх заместителей, двое из которых даже не были членами Политбюро).

Привлечь на свою сторону большинство коммунистов Троцкому так и не удалось. Основным центром политической борьбы стала на тот момент Москва. Сохранились данные о голосовании в рабочих партячейках города. Согласно отчёту секретаря Московского горкома И. Зеленского, за официальный ЦК проголосовало 346 ячеек с 9843 голосами (83,7 %), за тезисы Троцкого — 67 ячеек с 2223 голосами (16,3 %). По мнению Э. Х. Карра, требования всеобщей милитаризации труда, выдвинутые Троцким двумя годами ранее, сильно мешали ему выглядеть борцом за дело рабочего класса. Вместе с тем среди поддержавших Троцкого оказались партячейки ВЦИК, Промбанка, городской бойни и т. д. В советских организациях за линию ЦК высказалась 181 первичная организация, за оппозицию — 22. Согласно официальному отчёту «Правды» от 18 января 1924 года, в Москве оппозиция получила 36 % голосов. В Хамовническом районе был с небольшим перевесом голосов избран оппозиционный райком во главе с Максимовским, из 16 уездных парторганизаций в трёх сформировалось оппозиционное большинство. Троцкий в своих воспоминаниях впоследствии утверждал, что в 1923 году в Московской парторганизации у него было «большинство». Итоги в целом по стране так и не были опубликованы.

Раскол охватил и ОГПУ. По данным Дзержинского, из 551 коммунистов в центральном аппарате его ведомства линию ЦК поддерживали 367 человек, 40 были против, а 129 колебались. В конце декабря 1923 года общее партийное собрание ОГПУ поддержало линию ЦК.

Вместе с тем дискуссия выявила и новые тенденции. Троцкий оказался исключительно популярен среди студентов. В вузовских партячейках той же Москвы за официальный ЦК высказалось 32 ячейки и 2790 голосов, за Троцкого — 40 ячеек и 6594 голоса. Известный сталинец Микоян А. И. в свои мемуарах так описывает обстановку, существовавшую в МГУ в ноябре 1923 года:

С утра до позднего вечера, с небольшим перерывом, там происходили очень шумные и бурные, иногда беспорядочные выступления. Сидел я в последних рядах, намерения выступать у меня не было: хотелось побольше послушать и разобраться, о чем идет спор и как воспринимает студенческая аудитория все эти горячие высказывания. Сторонников линии ЦК среди выступавших было очень мало, и большинство выступало не на высоком уровне. Нападки же на линию партии были весьма резки. Я был удручен атмосферой, царившей на этих собраниях.

С защитой линии партии хорошо выступил только Ярославский, хотя его прерывали всякими недружелюбными репликами. Он говорил, что большинство рабочих собраний, коммунистов выступают против оппозиции, за ЦК. В вузовских же ячейках, пользуясь политической неподготовленностью части молодежи, оппозиция демагогическими способами добивается успеха.

Ораторы от оппозиции, возражая, говорили, что рабочие-де голосуют за ЦК в страхе, что если они будут голосовать против ЦК, то их уволят с работы. Но революционному студенчеству нечего бояться голосовать за оппозицию.

Аналогичной была обстановка и в Ленинграде; несмотря на все усилия Зиновьева, на Ленинградском рабфаке оппозиция набрала 94 голоса против 46. В целом же по городу из 21167 человек, принявших участие в дискуссии, за оппозицию высказалось лишь, согласно официальным данным, 1132, или 5,3 %. По словам Молотова, главным очагом оппозиции в Вологде также являлись учебные ячейки, как гражданские, так и военные. Та же картина повторилась во Ржеве.

12 сентября 1923 года «Правда» напечатала статью Ходоровского, делившегося своими впечатлениями о том, какую форму принимала дискуссия в вузах. Выступления ораторов содержат даже такие пассажи: «наше дело постановлять, а дело ЦК выполнять» (речь студента Мартынова). Сталин на XIII партконференции (январь 1924) так прокомментировал это выступление: «товарищи, у нас всего ячеек в партии не менее 50 тысяч; ежели каждая ячейка будет так обращаться с ЦК, что дело ячеек решать, а дело ЦК не рассуждать, я боюсь, что мы никакого решения не получим никогда. Откуда это настроение у Мартыновых? Что тут пролетарского? А Мартыновы стоят за оппозицию, — имейте это в виду. Есть ли разница между Мартыновым и Троцким? Разница лишь в том, что Троцкий открыл атаку на партийный аппарат, а Мартынов его добивает».

Ярославский на XIII партконференции прямо признавал, что «ячейки вузов в большинстве своем голосовали за линию оппозиции. Оппозиция смогла это сделать только пользуясь самыми демагогическими средствами против ЦК».

7 ноября Зиновьев, на тот момент — одно из первых лиц в партии, опубликовал в «Правде» статью «Новые задачи партии». Как и Троцкий двумя годами ранее, Зиновьев объяснял сложившуюся в партии систему централизованных приказов сверху, как вынужденную в условиях России меру, вызванную «отрывом культурно-политического уровня» большевистских верхов от рядовых членов партии. Слова Зиновьева о низком культурном уровне рядовых коммунистов не были преувеличением; около половины делегатов последнего, XII съезда, имели лишь низшее образование. Незаконченное высшее образование самого Зиновьева было относительной редкостью на фоне людей, зачастую не умевших читать и писать. В ходе начавшегося «орабочивания партии» её образовательный уровень в дальнейшем только понижался.

Вслед за Зиновьевым свои комментарии напечатали также оппозиционеры Преображенский и Сапронов, 15 декабря в «Правде» был также напечатан ответ Сталина.

Под давлением Троцкого на объединённом заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК 5 декабря 1924 года была утверждена резолюция «О партстроительстве». Официальный ЦК на словах согласился с требованиями борьбы с бюрократизмом, за внутрипартийную демократию. Эта резолюция только разожгла Троцкого, с 8 декабря начавшего публиковать в «Правде» серию статей под названием «Новый курс». Возглавлявший тогда «Правду» Бухарин предпочёл встать на сторону официального ЦК. Пресечь публикацию статей Троцкого на тот момент было невозможно, однако уже 12 декабря они были прокомментированы передовицей «Наша партия и оппортунизм», в которой тезисы Троцкого трактовались, как «антипартийная платформа». В тот же день Троцкий заявил свой протест в письме Политбюро ЦК и Президиуму ЦКК. 14 декабря 8 членов и кандидатов в члены Политбюро направили членам и кандидатам в члены ЦК и ЦКК письмо, в котором обвиняли Троцкого в том, что своими новыми статьями он пытается сорвать компромиссную резолюцию «О партстроительстве» от 5 декабря.

Под влиянием опасений новых атак Троцкого, к концу декабря оформилась «семёрка» (Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, а также председатель ЦКК Куйбышев).

Троцкий вполне уловил, что учащаяся молодёжь во многом находится под влиянием его идей — явление, сохраняющиеся и в наше время, в XXI веке. В своих статьях он начал рассыпаться в комплиментах молодым, назвав их «вернейшим барометром партии», фактически выдвинул лозунг массовой замены нелояльных ему старых партийных кадров молодёжью — шаг, на деле осуществлённый Сталиным в 1937 году, но уже в своих интересах.

В январе 1924 года в «Правде» было опубликовано обращение «К вопросу о двух поколениях», подписанное девятью комсомольцами из полностью подконтрольного Зиновьеву Ленинграда. Они обвинили Троцкого в намерении внести в партию раскол, натравив молодёжь на «стариков». В ответ восемь известных комсомольцев опубликовали встречное заявление в пользу Троцкого.

Другой тенденцией, пугавшей официальный ЦК даже ещё сильнее, стала широкая поддержка, оказанная Троцкому в армии, которую он всё ещё возглавлял. За оппозицию проголосовали партячейки Мураловских казарм, штаба ПУРа, штаба ЧОН и управления военных сообщений Московского военного округа, Главвоенпрома и многих других. В провинции за Троцкого высказалось гарнизонное собрание города Орёл, военные партячейки Ярославля, губвоенкомат Брянска. В Смоленске оппозицию поддержал 81-й стрелковый полк.

По сути, речь шла о прямой опасности «троцкистского» военного переворота, по образцу с контрреволюционным бонопартистским термидором во Франции XIX века. Обстановка особо накалилась после демарша видного сторонника Троцкого, начальника ПУР Антонова-Овсеенко В. А., самовольно принявшего решение о созыве конференции партячеек военных вузов, и потребовавшего своим циркуляром № 200 изменить политическую подготовку в армии в духе «Нового курса». В ответ на требование Политбюро отзовать циркуляр в своём письме в ЦК от 27 декабря 1923 года он пообещал «призвать к порядку зарвавшихся вождей». 12 января решением Оргбюро ЦК он был снят с постов начальника ПУР и члена Реввоенсовета, уже 14 января это решение было утверждено Политбюро. Также были смещены командующий Приволжским военным округом Мрачковский, и, в мае 1924 года — командующий Московским военным округом Муралов, переведённый на Кавказ, и заменённый Ворошиловым.

29 декабря Троцкий, Пятаков и Радек в письме Политбюро обвинили официальный ЦК в систематических фальсфикациях при подведении итогов дискуссии; особенной критике подверглись «сталинец» Назаретян и «зиновьевец» Сафаров. Оба они были сняты со своих постов.

Новый «подкоп» под Троцкого в военном ведомстве последовал уже в начале нового, 1924 года. 15 января под председательством Гусева (Драбкина) была создана комиссия по обследованию текучести и состояния снабжения в армии; в этой комиссии не было ни одного сторонника Троцкого. 3 февраля она закономерно доложила пленуму ЦК неутешительные для Троцкого выводы: «райне неудовлетворительное состояние общего руководства вооруженными силами страны», «Троцкий ничего не делает в Реввоенсовете». 25 марта с должности был снят Склянский Э. Ф., помощник Троцкого в Реввоенсовете и его правая рука во время Гражданской войны. Годом позднее Склянский загадочным образом утонул. Должность Склянского и, впоследствии, должность и самого Троцкого, занял видный военачальник того времени Фрунзе. В Реввоенсовет волнами входили политические противники Троцкого: Уншлихт, Будённый, Каменев и т. д.

На пленуме ЦК 14-15 января 1924 года оппозиция опять оказалась в меньшинстве, и подверглась травле. Поддерживавший тогда официальный ЦК Угланов Н. предложил вычистить из партии 500 тыс. чел., приняв взамен 150 тыс. рабочих, по его выражению, оппозиции «нужно бить по зубам».

В самый разгар напряжённой внутрипартийной борьбы Троцкий неожиданно заболел, и на несколько месяцев отошёл от политической жизни. 21 декабря 1923 года консилиум кремлёвских врачей во главе с наркомздравом Семашко констатировал катар верхних дыхательных путей, повышенную температуру, потерю веса, утрату аппетита и снижение трудоспособности. 8 января 1924 года «Правда» опубликовала официальное сообщение о состоянии здоровья Троцкого; указывалось, что ещё 14 декабря постановлением Политбюро ему предоставлен отпуск по болезни сроком два месяца. В то же время в «Правде» началась публикация серии разгромных статей «Долой фракционность».

В общей нервной атмосфере января 1924 года по стране поползли слухи как о надвигавшемся «троцкистском» военном перевороте, так и о том, что Троцкий и Преображенский уже арестованы. Исследователь Николай Зенкевич в своей работе «Вожди и сподвижники» цитирует архивную спецполитсводку ОГПУ, обобщавшую для руководства страны реакцию населения на смерть Ленина, и возникшие в связи с этим слухи. Сообщалось, что Троцкого ранил в живот Калинин (вариант — Зиновьев), что Съезд Советов отправил Троцкого в отставку, как еврея, что Троцкий убил Ленина (вариант — в Москве произошёл антитроцкистский переворот) и бежал за границу (вариант — бежал вместе с Лениным). В Томской губернии сообщали, что Преображенского и Троцкого уже доставили в местную тюрьму, в Белоруссии ходили слухи, что арестованы Преображенский, Троцкий и Сапронов.

Несмотря на ходившие в Москве слухи о военном перевороте, разогнать пошедшее против него Политбюро силой Троцкий так и не решился. Неизвестно, насколько полной на деле была его поддержка в армии. Фрунзе не высказал никакой поддержки Троцкому, и с готовностью заменил Склянского, а затем и самого Троцкого. Тухачёвский же охотно заменил Муралова.

Первым крупным поражением Троцкого стала XIII партконференция (16 — 18 января 1924 года). Оппозиция обвиняла Генерального секретаря ЦК Сталина И. В. в подтасовках при подготовке к ней: несмотря на то, что на районных партконференциях Москвы оппозиция получила 34 % голосов, на городской конфереренции её представительство уменьшилось до 25 %, а во вновь избранном Московском горкоме партии — до нуля. Получить на конференции большинство Троцкому также не удалось.

По итогам своей работы конференция обвинила Троцкого и его сторонников во фракционности и меньшевистском уклоне. Официальный ЦК прямо заявил, что деятельность оппозиционеров нарушает резолюцию X съезда РКП(б) «О единстве партии»; эта резолюция, действительно, запрещала образование в партии фракционных группировок, которые могли бы в будущем стать «зародышами» новых партий. Признаками фракционности резолюция называла, в частности, написание собственных, отличных от общепартийных, программных документов («платформ»), образование своих руководящих органов. В Москве оппозиционеры во время дискуссии действительно образовали своё бюро. Характерно, что в 1921 году сам же Троцкий голосовал за историческую резолюцию «О единстве партии»; основное остриё критики тогда было направлено не на него, а на «рабочую оппозицию».

Прозвучавшее на XIII партконференции обвинение Троцкого в мелкобуржуазности и меньшевизме было ожидаемым; Зиновьев ещё на XII съезде РКП(б) выразил своё кредо, заявив, что считает «любую критику партии», хотя бы и критику слева, объективно меньшевистской критикой. Двумя годами позднее, в 1925 году, ему пришлось примерить этот тезис на себе.

Выступая в мае 1924 года на XIII Съезде РКП(б), Троцкий указал на абсурдность подобных обвинений в «мелкобуржуазности»: одним из его требований являлось требование установления в стране планового хозяйства, «что никак нельзя подвести под „мелкобуржуазный уклон“, так как мелкая буржуазия с её разобщённостью, с её анархическим стилем мышления к плановому охвату хозяйства совершенно не склонна».

17 января 1924 года Сталин сделал на XIII партконференции официальный доклад «О партстроительстве»:

Ошибка Троцкого в том и состоит, что он противопоставил себя ЦК и возомнил себя сверхчеловеком, стоящим над ЦК, над его законами, над его решениями, дав тем самым повод известной части партии повести работу в сторону подрыва доверия к этому ЦК…

Вторая ошибка, допущенная Троцким, состоит в том, что за весь период дискуссии Троцкий вел себя двусмысленно, грубо игнорируя волю партии, желающей узнать его действительную позицию, и дипломатически увертываясь от вопроса, в упор поставленного целым рядом организаций: за кого же, в конце концов, стоит Троцкий, — за ЦК или за оппозицию?…

Третья ошибка, допущенная Троцким, состоит в том, что он в своих выступлениях партийный аппарат противопоставил партии, дав лозунг борьбы с «аппаратчиками». Большевизм не может принять противопоставления партии партийному аппарату. Из чего [c.15] состоит наш партийный аппарат реально? Аппарат партии — это ЦК, областные комитеты, губернские комитеты, уездные комитеты. Подчинены ли они партии? Конечно, подчинены, ибо они на 90 % выбираются партией. … Ведь без этого у нас партийная работа немыслима. Ведь это какой-то бесшабашный анархо-меньшевистский взгляд, отрицающий самый принцип руководства партийной работой. Я боюсь, что Троцкий, которого я, конечно, не думаю поставить на одну доску с меньшевиками, таким противопоставлением партийного аппарата партии дает толчок некоторым неискушенным элементам нашей партии встать на точку зрения анархо-меньшевистской расхлябанности и организационной распущенности. Я боюсь, что эта ошибка Троцкого поставит под удар неискушенных членов партии — весь наш партийный аппарат, — аппарат, без которого партия немыслима.

Четвертая ошибка, допущенная Троцким, состоит в том, что он противопоставил молодежь кадрам нашей партии, что он бросил голословное обвинение в перерождении наших кадров. Троцкий поставил нашу партию на одну доску с партией социал-демократов в Германии, сослался на примеры о том, как некоторые ученики Маркса, старые социал-демократы, перерождались…

Пятая ошибка, допущенная Троцким, состоит в том, что он в своих письмах дал повод и дал лозунг равняться по учащейся молодежи, по этому «вернейшему барометру нашей партии». «Молодежь — вернейший барометр партии, резче всего реагирует на партийный бюрократизм», — говорит он в своей первой статье. И чтобы не было сомнений, о какой молодежи идет речь, Троцкий во втором письме добавляет: «Особенно остро, как мы видели, реагирует на бюрократизм учащаяся молодежь». Если исходить из этого положения, абсолютно неправильного, теоретически неверного, практически вредного, то надо идти дальше, дав лозунг: «Побольше учащейся молодежи в нашей партии, шире двери для учащейся молодежи в нашей партии».

До сих пор дело обстояло так, что мы ориентировались на пролетарский сектор нашей партии и говорили: шире двери партии для пролетарских элементов, да растет наша партия за счет пролетарской части. Теперь у Троцкого эта формула переворачивается вверх ногами.

Каменев Л. Б. в своём выступлении на XIII съезде в мае 1924 года заявил, что попытка Троцкого опереться на молодёжь и устроить в партии «революцию» крайне опасна; по его мнению, истинным «барометром» партии являются «новобранцы» ленинского призыва.

Троцкий из-за болезни не принял участия в работе XIII партконференции, и на следующий день после её окончания, 18 января, отбыл в Сухуми. На момент смерти Ленина 24 января 1924 года Троцкий всё ещё находился на лечении в Сухуми, и так и не прибыл на похороны основателя партии.

С весны 1924 года в партии развернулось широкое добивание оппозиции. Были сняты со своих постов все оппозиционеры, победившие на выборах в Москве. С марта развернулась широкая «чистка непроизводственных партячеек». Чисткам подвергались советские (учрежденческие), вузовские и военные ячейки, где влияние Троцкого было особенно большим. В Институте красной профессуры был исключён каждый третий, в целом по вузам, по данным журнала «Красное студенчество», было исключено 25 %. В ряде случаев исключенные впоследствии восстанавливались в партии. По воспоминаниям Абрамовича И. Л., он был исключён, как «идеологически неустойчивый». Это решение было подтверждено районной и городской контрольными комиссиями, однако отменено партколлегией ЦКК, восстановившей его в партии.

Другим крупным организационным ударом по оппозиции стало начало «ленинского призыва». С января по май 1924 года в партию было набрано до 200 тысяч полуграмотных рабочих «от станка», слабо понимавших суть бушевавших идеологических дискуссий. В частности, в Гомеле во время «ленинского призыва» в партию вступило 1800 человек, почти все они не умели читать и писать. Уже в марте пленум ЦК предоставил кандидатам в члены партии право решающего голоса при выборе делегатов приближавшегося XIII съезда.

Представительство оппозиции в партии в результате таких мер всё сильнее сокращались. Многие сторонники некогда всесильного Троцкого, поняв, «откуда дует ветер» предпочли отвернуться от него, опасаясь за свои карьеры.

1924. Появление в ЦК анти-троцкистской «семёрки»

Сразу после смерти Ленина 21 января 1924 года образовалось несколько группировок внутри руководства партии, каждая из которых претендовала на власть. Вокруг основных претендентов на роль преёмника Ленина сложились неформальные группировки «троцкистов» (Карл Радек, Муралов, Антонов-Овсеенко, Раковский, Иоффе, Преображенский, Белобородов и др.) «зиновьевцев» (Каменев, Сокольников, Крупская, Сафаров, Саркис, Лашевич), «сталинцев» (Ворошилов, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Мехлис, Киров, Микоян) и «бухаринцев» (Рыков, Томский, Стецкий).

«Тройка» Зиновьев — Каменев — Сталин объединилась с Рыковым, Томским, Н. И. Бухариным и кандидатом в члены Политбюро В. В. Куйбышевым, составив т. н. «семёрку». Окончательное её оформление произошло на августовском пленуме ЦК 1924 года, хотя первые упоминания о её существования начинаются уже с января. Основными союзниками Сталина в «семёрке» становились Бухарин и Рыков. Их влияние в начале 1920-х годов существенно усилилось; Бухарин, хотя и являлся одним из старейших большевиков (с 1906 года), долгое время являлся лишь кандидатом в члены ЦК, и вступил в Политбюро лишь в 1924 году. Рыков же после смерти Ленина занял освободившийся пост председателя Совнаркома.

Решение вопросов в 1924 году фактически было перенесено из ЦК в «семёрку», где она уже имела заведомое большинство.

Фактический лидер «семёрки» Зиновьев довольно откровенно описал смысл её появления:

Мы должны иметь хоть какое-нибудь место, где в своей среде старых ленинцев мы могли бы по важнейшим вопросам, по которым возможны разногласия с Троцким и его сторонниками, иметь право колебаться, ошибаться, друг друга поправлять, совместно коллективно проработать тот или иной вопрос. Перед Троцким мы лишены этой возможности.

В своём выступлении на XIV съезде (1925) «зиновьевец» Лашевич признал, что «коллективного руководства, настоящего, на деле не было…вместо коллективного руководства мы имели целый ряд политических, что ли, если можно так выразиться, комбинаций».

«Политическая бомба» 1924 года: оглашение «завещания Ленина»

21 мая 1924 года, за день до открытия очередного, XIII, съезда РКП(б) на заседании совета старейшин съезда было, по согласованию с Крупской Н. К., впервые оглашено «Письмо к съезду», более известное, как «Завещание Ленина». Момент был крайне тяжёлым для Сталина; в одном из дополнений Ленин рекомендовал снять Сталина с должности Генерального секретаря.

В действительности, текст был крайне двусмысленным; Ленин не назвал своего преёмника и, особо выделив нескольких лидеров большевизма (Троцкий, Сталин, Каменев, Зиновьев, Бухарин и Пятаков), он обрисовал как их достоинства, так и недостатки. Фактически никто из упомянутых в документе лиц не был заинтересован в его широкой огласке.

Как это ни парадоксально, политическую карьеру Сталина в тот момент спас Зиновьев, нуждавшийся в Сталине для борьбы с Троцким. В своём выступлении он выразил уверенность, что опасения Ленина в отношении Сталина «не подтвердились». По предложению Каменева, вопрос был поставлен на голосование; заранее сколоченное большинство проголосовало оставить Сталина на посту генсека.

XIII съезд (1924): сокрушительное поражение Троцкого

На новом съезде, первом после смерти Ленина, Политический отчёт ЦК опять читал Зиновьев, тем самым уже прочно заявившей о своей роли нового лидера партии.

Подготовка «тройки» дала свои плоды: на XIII съезде (1924) Троцкий оказался даже не в меньшинстве, а в практически полном одиночестве, и подвергся беспрецедентной в своей политической карьере травле. В его защиту выступил лишь только Преображенский, также затравленный. В президиуме съезда оппозиция была представлена лишь самим Троцким, а оппозиционные делегаты имели лишь совещательные голоса. В избранном новом составе ЦК были лишь три оппозиционера: Троцкий, Пятаков и Раковский, а также кандидат в члены ЦК Смилга. Поражение Троцкого было сокрушительным.

В заключительной части официального Политического отчёта ЦК Зиновьев подробно остановился на внутрипартийном положении. По его мнению, прошедшая дискуссия стала невиданным потрясением для партии, однако оппозиция ошиблась как в оценке международного положения, так и в «хозяйственных вопросах» (кризис «ножниц цен» к весне 1924 года пошёл на спад). Комментируя выдвинутый Троцким лозунг большей демократии, Зиновьев призвал к «монолитности» и «ещё более железной сплочённости», против свободы фракций «и даже свободы группировок». По его мнению, истинным проявлением демократии и стал «ленинский призыв», массовый набор в партию сотен тысяч рабочих «от станка».

В своём ответном выступлении Троцкий отверг все обвинения во фракционности, но вместе с тем заявил, что он, как «солдат партии», готов подчиниться её решению, поскольку «партия в последнем счёте всегда права». Также он обратил внимание на то, что резолюция официального ЦК от 5 декабря признала опасность бюрократизма; по мнению Троцкого, своими статьями он фактически лишь защищал ЦК.

Выступление не нашло понимания у делегатов съезда. По мнению делегата Чаплина, Троцкий близок к лозунгу «бей стариков». Угланов обвинил Троцкого в незнании партии, в неудачной ставке на молодёжь, которая требует слишком многого. Делегат Гулый предложил прямо спросить у Троцкого, собирается ли он далее сохранять лояльность партии. По его мнению, Троцкий фактически никак своих ошибок не признал:

…единственная ошибка, которую признал тов. Троцкий, это, — как он говорит, — ошибка в том, что он заболел. Это новое открытие! Мы услышали от тов. Троцкого, что можно болеть по ошибке. Я думаю, что безусловно тов. Троцкий заболел от своих ошибок, и ясное дело, что тов. Троцкому надо полечиться от своих ошибок.

Требования большей демократии в условиях России также не нашли понимания у съезда. Делегат Захаров заявил, что партийный аппарат «пользуется большим авторитетом у масс, со стороны низов», и прямо выступил с апологетикой «назначенства» секретарей парткомов. К этой апологетике присоединился и делегат из Донбасса Гнутенко, выразившей своё недоумение, что в подобной практике может быть плохого.

Новому разгрому Троцкий подвергся, с подачи председателя ИККИ Зиновьева, на V Конгрессе Коминтерна в июне 1924 года. Он сам не был избран в члены исполкома и отказался появляться на Конгрессе.

Вместе с тем до политической маргинализации Троцкого в 1923 году было ещё очень далеко. Делегаты XIII съезда не только не подвергали сомнению то, что он сохраняет своё членство в партии, но также остаётся одним из её «генералов». Так, Угланов заявил, что «мы вас не рассматриваем, как рядового стрелка, мы вас рассматриваем, как командира, мы требуем от вас не только простого рядового участия на баррикадах, а требуем от вас командования, но умного командования и ясного приказа (Аплодисменты) Если вы нам будете вносить путаницу, мы вам не поверим (Аплодисменты)». Один из наиболее последовательных «сталинцев», Ярославский (Губельман), также признал:

В течение тех годов, когда тов. Троцкий был связан с нашей партией, партия создала огромный авторитет тов. Троцкому, и каждое выступление тов. Троцкого, каждое его слово, несомненно, имело и до сих пор имеет большое значение… Мы создали авторитет тов. Троцкому и поэтому вправе требовать, чтобы он этот авторитет употребил на то, что наша партия, сейчас нуждающаяся в наибольшем единстве, не подвергалась опасностям новых шатаний…тов. Троцкий всё-таки остаётся и останется в наших рядах, он остаётся в ЦК партии, у него остаётся авторитет, у него остаётся вес, и если человек с авторитетом, с весом отчуждается, если он начнёт вести отдельную линию, — это опасно для партии.

Первый раскол в «тройке». Демарш Сталина 17 июня 1924 года

В отличие от Зиновьева или Троцкого, Сталин никогда не испытывал особого интереса к бурным идеологическим распрям. В письме большевику Бобровскому В. С. 24 января 1911 года Сталин даже презрительно назвал эмигрантские идеологические дискуссии «бурей в стакане воды». По сравнению с Лениным, Зиновьевым или Троцким, значительную часть своей жизни проведших в эмиграции, Сталин до революции находился в России на нелегальной партийной работе, и сам позиционировал себя, как «практика», в противовес большевистскому идеологическому центру, из-за преследований полиции находившемуся за границей.

Однако с началом борьбы за власть Сталин обнаружил, что его претензии на роль преёмника Ленина требуют, по представлениям того времени, также репутации крупного идеолога и теоретика. Первой крупной попыткой Сталина подвигнуться на этом поприще стало выступление на курсах секретарей укомов (по меркам того времени — третий по значимости форум после партийных съездов и пленумов ЦК) 17 июня 1924 года, когда он раскритиковал зиновьевскую доктрину «диктатуры партии», заодно также обрушившись на оговорку Каменева, ошибочно процитировавшего высказывание Ленина «из России нэповской будет Россия социалистическая», как «из России нэпмановской будет Россия социалистическая». Атака Сталина на своих союзников по «тройке» последовала почти сразу же после XIII съезда, на котором их общий противник, Троцкий, потерпел сокрушительное поражение.

Демарш Сталина произошёл в день открытия V Конгресса Коминтерна, что явно было сигналом Зиновьеву. В своём выступлении Сталин назвал зиновьевское выражение «диктатура партии» — «чепухой», а ошибочно приведённую Каменевым цитату из Ленина — «странным лозунгом».

Более искушенный идеолог и митинговый оратор, Зиновьев, смог добиться признания высказываний Сталина ошибочными. Согласно его объяснениям, в тексте была допущена опечатка. Сталин предпочёл составить блок с другим крупным партийным идеологом — Бухариным, одним из авторов популярного в партии учебника «Азбука коммунизма».

«Литературная дискуссия с троцкизмом» осень 1924

Троцкий счёл момент удобным для контрнаступления. Осенью 1924 года он опубликовал один из томов своего собрания сочинений, вышедший под названием «Уроки Октября». В них он напоминал партии о своей роли одного из основных организаторов Октябрьской революции, тогда как Зиновьев и Каменев в 1917 году были вообще против восстания. Он обвинил их и в такой же нерешительности, нежелании использовать революционную ситуацию в Германии в 1923 году.

Тем самым началась так называемая «литературная дискуссия» осенью 1924 года. В «Правде» была опубликована статья Бухарина «Как не нужно писать историю Октября», за которой последовали выступления Каменева «Ленинизм или троцкизм?», Сталина «Троцкизм или ленинизм?» и Зиновьева «Большевизм или троцкизм?». По выражению Зиновьева,

На VII съезде тов. Троцкий, находившийся в нашей партии тогда всего только около полугода, в первый раз создал троцкистский кризис. С тех пор, увы, эти кризисы повторяются периодически.

«Тройка» опубликовала дореволюционное письмо Троцкого меньшевику Чхеидзе, содержавшее оскорбления в адрес Ленина. В этом письме Троцкий высказывал раздражение тем фактом, что Ленин «перехватил» у него газету «Правда» (начав издавать новую газету с названием, в точности повторявшим название популярной газеты Троцкого, которую он тогда издавал в Вене).

По итогам «дискуссии» Зиновьев и Каменев потребовали исключения Троцкого из партии, тогда как блок Сталин-Бухарин предложил не только Троцкого из партии не исключать, но даже оставить его в составе ЦК и Политбюро, ограничившись лишь снятием с ключевых постов наркомвоенмора и предреввоенсовета.

Результатом стало лишь то Троцкий, Зиновьев и Каменев взаимно дискредитировали друг друга; Троцкий напомнил партии, что Зиновьев и Каменев в 1917 году были вообще против Октябрьской революции, «тройка» же в ответ предала гласности дореволюционную переписку Ленина и Троцкого, в которой они обменивались взаимными оскорблениями. После этого уже сложно было представлять их в качестве лидеров партии.

Сталин предпочёл занять «миролюбивую» позицию, защищая одновременно Зиновьева от нападок Троцкого, а Троцкого — от нападок Зиновьева. Однако несколькими годами позже, в период борьбы с «троцкистско-зиновьевским блоком» он «перехватил» компромат, высказанный во время «литературной дискуссии», и использовал его против своих оппонентов.

Троцкий потерял свои посты наркомвоенмора и предреввоенсовета, оставшись, однако, в Политбюро.

Ленинский призыв и последующие массовые наборы в партию

При жизни Ленина существовал курс на сохранение относительно небольшую численность партии. Под давлением «рабочей оппозиции» в 1921-22 годах была проведена Генеральная чистка, в ходе которой РКП(б) сократилась почти вдвое.

После смерти Ленина курс был немедленно развёрнут на 180⁰. Партия начала превращаться из узкой замкнутой группы в массовую народную организацию за счёт активного набора рабочих.

В ходе «ленинского призыва» и последующих наборов рабочих «от станка» к 1930 году численность ВКП(б) выросла до 1 млн 674 тыс. чел., то есть в 2,5 раза. Громадное большинство партии начали составлять лица, ставшие коммунистами уже после прихода партии к власти, и рассчитывавшие сделать карьеру. В условиях однопартийной системы членство в партии, по выражению Ричарда Пайпса, открывало те же возможности, что и принадлежность к дворянству в средние века.

Особенностью большевиков всегда был относительно небольшой образовательный уровень. Теперь же он упал катастрофически. Труднейшие задачи индустриализации огромной страны предстояло решать партии, в которой около 75 % членов имели лишь низшее образование, численность лиц с высшим образованием упала до 0,6 %. Большевики с дореволюционным партстажем на этом фоне всё сильнее превращались в микроскопический слой, сократившийся всего до 2 %.

Как Генеральная чистка 1921 года, так и «ленинский призыв» фактически стали ответом на критику уже уничтоженной «рабочей оппозиции». В ходе так называемого «орабочивания партии», начиная с 1923 года, рабочие начали составлять в ВКП(б) устойчивое большинство, более 50 %.

Параллельно с ростом партии, также начался и постоянный рост ЦК (в действительности, начался даже ещё ранее, с 1923 года). На XVI съезде (1930) его численность дошла до 71 члена и 67 кандидатов в члены. Для сравнения, VI съезд (1917) избрал ЦК в составе всего лишь 21 члена и 9 кандидатов в члены.

Такой громадный рост на деле означал потерю управляемости. Реальная власть закономерно была перемещена от самого ЦК к более узким органам, в первую очередь Политбюро.

Вместе с тем в партии традиционно очень слабо было представлено крестьянское большинство. Согласно докладу Сталина на XIV съезде (1925), из общего числа крестьян коммунистами являлось лишь 0,37 %, по сравнению с 8 % рабочих в среднем и до 18 % в крупной промышленности.

Дискуссии о «построении социализма в отдельно взятой стране»

Карл Маркс заявлял, что революция должна быть всемирной, то есть произойти примерно в одно время везде. Вторая программа РКП(б), принятая VIII съездом (1919), официально действовавшая до 1961 (когда была принята третья программа), прямо утверждала, что

Ход развития революции в Германии и Австро-Венгрии, рост революционного движения пролетариата во всех передовых странах…все это показало, что началась эра всемирной пролетарской, коммунистической революции.

Доктрина «о построении социализма в отдельно взятой стране» впервые была выдвинута Сталиным в декабре 1924 года. Во многом она отражала его личные убеждения; до революции он предпочитал находиться в России на нелегальной партийной работе, и считал себя, в первую очередь, «практиком», а не идеологом. Его отношение к революционной эмиграции с её бурными идеологическими распрями (по выражению Сталина, «бури в стакане воды») всегда было презрительным. К 1925 году революционная волна в Европе окончательно затухла, стало очевидно, что мировая революция, которую предсказывал Карл Маркс, откладывается на неопределённо далёкое будущее.

В противовес Сталину, Зиновьев и Троцкий значительную часть своей сознательной жизни провели в эмиграции, в той самой среде идеологов, которую недолюбливал Сталин. Они никак не могли принять новую доктрину, которую Зиновьев обвинял в «национальной ограниченности», а Троцкий — «социал-национализмом».

Первое столкновение произошло на заседании Политбюро в апреле 1925, когда Каменев заявил, что техническая отсталость СССР является непреодолимым препятствием на пути строительства социализма. На апрельском пленуме ЦК 1925 года Зиновьев безуспешно попытался продвигать тезис, что построение социализма в России невозможно без государственной помощи более развитых стран.

В сентябре 1925 Зиновьев выпустил брошюру «Ленинизм», в которой прямо говорил, что победа социализма в СССР возможна только в случае успешных революций в Европе и Северной Америке.

Раскол в «тройке». Сталин-Бухарин против «ленинградской оппозиции» Зиновьева-Каменева. 1925

Новый раскол обозначился в Политбюро в октябре 1925 года, когда Зиновьев, Каменев, нарком финансов СССР Г. Я. Сокольников, и вдова Ленина Крупская Н. К. представили документ, критиковавший линию партии с «левой» точки зрения («платформа четырёх»). «Семёрка» распалась. В тот момент Сталин стал объединяться с т. н. «правыми», к которым относились Бухарин, Рыков и Томский, выражавшие интересы прежде всего крестьянства. В начавшейся внутрипартийной борьбе между «правыми» и «левыми» Сталин предоставлял им силы партийного аппарата, а они (именно Бухарин) выступали в качестве теоретиков.

Хотя Бухарин являлся одним из старейших большевистских лидеров, тем не менее, он с 1919 года долгое время оставался лишь кандидатом в члены Политбюро. Его избрание в члены Политбюро произошло лишь в 1924 году, с началом сближения со Сталиным. Впоследствии, после разгрома Зиновьева, Бухарин возглавил вместо него Коминтерн.

Позиции других лидеров «правых», на первый взгляд, тоже выглядели уверенно: Томский возглавлял профсоюзы, а Рыков после смерти Ленина стал председателем Совнаркома (в связи с чем некоторая часть населения даже воспринимала его, как «преемника Ленина»). В действительности же, все эти высокие посты в условиях сформировавшейся однопартийной системы являлись декоративными, а реальная власть к 1920-м годам сконцентрировалась в партийных органах, где постепенно сформировалось сталинское большинство.

«Новая» или «ленинградская» оппозиция выдвинула ряд популистских «левацких» лозунгов: критика «кулацкой опасности», доктрина «всеобщего равенства», обвинения Сталина в «полутроцкизме». «Зиновьевцы» не только поддержали «ленинский призыв», но даже попытались существенно раздуть масштабы «орабочивания партии». «Зиновьевец» Саркис потребовал довести представительство рабочих «от станка» в партии до 90 % уже к следующему, XV, съезду. Это требование было большинством ЦК объявлено «аксельродовщиной», то есть меньшевизмом (по фамилии одного из лидеров меньшевизма Аксельрода П. Б.) На практике подобное требование было совершенно оторванным от реальности, поскольку оно означало необходимость набрать в партию в течение года несколько миллионов человек.

Объектом для самой ожесточённой критики оппозиции стал лозунг «Обогащайтесь», неосторожно выдвинутый Бухариным на собрании московского партактива 17 апреля 1925 года. Хотя Бухарин через несколько недель по настоянию Сталина снял этот лозунг, критика не прекращалась; призыв «обогащаться, и не боятся, что вас прижмут» выглядел совершенно «буржуазным».

Вместе с тем «новая оппозиция» не была совершенно однородной. Следует подчеркнуть, что одним из её лидеров являлся нарком финансов Сокольников, который не мог разделять лозунги «сворачивания НЭПа».

К концу 1925 года Сталин методично сколотил заведомое большинство среди делегатов надвигавшегося XIV съезда. Потеряв контроль над аппаратом партии, Зиновьев и Каменев рассчитывали привлечь на съезде на свою сторону три самых влиятельных делегации — московскую, ленинградскую и украинскую. Однако одному из ближайших соратников Сталина — Кагановичу — удалось в ходе сложных интриг привлечь на свою сторону украинских коммунистов. Секретарь Московской парторганизации Угланов также предпочёл перейти на сторону Сталина. Таким образом, оппозиционеры сохранили контроль лишь над одной ленинградской парторганизацией с её печатным органом, газетой «Ленинградская правда».

Будучи более сильным идеологом, Зиновьев рассчитывал привлечь на свою сторону партию в ходе традиционной предсъездовской дискуссии. Однако Сталин, всё ещё чувствуя себя неуверенно в идеологических спорах, добился того, что предсъездовская дискуссия вообще была отменена под предлогом борьбы с возможным фракционным расколом. Кроме того, программные документы оппозиции даже не были напечатаны; центральный печатный орган партии, газета «Правда», вернула соответствующие статьи авторам.

Подготовка к съезду сопровождалась множеством скандалов. Помимо прочих мер, враждующие стороны прибегли к чисткам и контрчисткам. В печати развернулась доходившая до перебранок полемика между центральными и ленинградскими изданиями. В своём выступлении на XIV съезде Бухарин прямо назвал статьи «Ленинградской правды» — «визгом».

Кроме того, из состава ленинградской делегации были вычищены коммунисты, имевшие репутацию «сталинцев», в частности, «сталинец» Комаров. Со своей стороны, «зиновьевцы» прямо обвинили Угланова в чистке московской парторганизации от сторонников оппозиции. Лашевич также прямо заявил, что Каганович «технически подготовил» снятие сочувствовавшего оппозиции секретаря Иваново-Вознесенска.

Когда есть большинство у Зиновьева, он — за железную дисциплину, за подчинение. Когда у него нет этого большинства, хотя бы на минуту, он — против.

Из выступления Микояна на XIV съезде.

В своём отношении к внутрипартийному «демократизму» Зиновьев и его сторонники повторили ту же эволюцию, что и Троцкий двумя годами ранее. Возглавляя большинство ЦК, они выступали за подавление несогласных под предлогом борьбы с фракционным расколом, оказавшись же в меньшинстве, быстро вспоминали о необходимости иметь в партии различные мнения. Многие делегаты XIV съезда прямо говорили, что Зиновьев правит Ленинградом, как «наместник», да и Лашевич в Сибири не проявил никакого «демократизма». Когда Крупская прямо заявила, что большинство может и ошибаться, и Ленин оказался меньшинством на IV съезде РСДРП (1906) в Стокгольме, делегаты резко выступили против подобных сравнений себя с меньшевиками.

Во время «свержения» Зиновьева в 1925 году Троцкий предпочёл хранить молчание; однако он отметил в своих дневниках тот факт, что ленинградская парторганизация единогласно или почти единогласно приняла резолюцию против ЦК, а московская — против ленинградской.

Левая оппозиция в ВКП(б) Зиновьева и Каменева была осуждена на XIV съезде (декабрь 1925 года). На стороне «зиновьевцев» оказалась лишь одна ленинградская делегация. Полемика оказалась весьма бурной; обе стороны охотно прибегали к оскорблениям и нападкам друг на друга. Довольно типичным было обвинение Зиновьева в превращении в «феодала» Ленинграда, в разжигании фракционного раскола. В ответ ленинградцы обвиняли центр в превращении в «московских сенаторов».

Согласно решению предыдущего, XIII, съезда, XIV съезд должен был проходить в Ленинграде. Однако Сталин, понимая, в какой обстановке он окажется, добился проведения съезда целиком в Москве. При открытии съезда «зиновьевцы» предложили провести в Ленинграде «хотя бы одно-два первых заседания» съезда, но было отклонено и это предложение.

На XIV съезде Сталин впервые выступил с официальным Политическим отчётом ЦК, тем самым отчетливо заявив о себе, как о новом лидере партии.

Особым скандалом закончилось выступление Каменева. В конце своего крайне длинного и во многом скучного доклада, он заявил, что «Мы против того, чтобы создавать теорию „вождя“, мы против того, чтобы делать „вождя“…я пришёл к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба». После этого выступление было прервано выкриками с места «Раскрыли карты!», «Мы не дадим вам командных высот!», «Сталина! Сталина!», «Вот где объединилась партия!».

Согласно словам самого же Сталина на XIV съезде,

…мы, большинство членов ЦК, не согласились с товарищами Зиновьевым и Каменевым, потому что понимали, что политика отсечения голов чревата крупными неприятностями для партии. Этот метод кровопускания — а они хотят крови — опасный и заразительный; сегодня отсекаем одну голову, завтра — другую, а затем и третью: кто же останется в партии?

По окончании съезда обстановка стала ещё более скандальной. Известно, что некоторые «сталинцы» наладили в Ленинграде нелегальное распространение материалов XIV съезда, тогда как ленинградское ГПУ по приказу Зиновьева прямо боролось с этим распространением. В 1926 году Сталин организовал массовую чистку ленинградской парторганизации от «зиновьевцев»; тогда как ряд лидеров предпочли забаррикадироваться в своих кабинетах, основная масса рядовых коммунистов предпочла не рисковать своими карьерами, и восприняла замену Зиновьева на «сталинца» Кирова довольно равнодушно. По описанию самого же Кирова, впрочем, «встретили нас здесь не особо гостеприимно» (письмо Орджоникидзе 10 января 1926), и «положение здесь отчаянное, такого я не видел никогда» (письмо жене 16 января).

Уже 28 декабря 1925 года редактором «Ленинградской правды» вместо Закс-Гладнева, шурина Зиновьева, был назначен Скворцов-Степанов. В январе 1926 в Ленинград прибыли делегации ЦК, ЦКК и ЦК ВЛКСМ в составе Ворошилова, Молотова, Калинина, Рудзутака, Томского и др. 7 января сменён секретариат Ленинградского губкома, первым секретарём стал хорошо знакомый Сталину по Закавказью Киров. Прошли чистки также в Мурманске и Новгороде. Такой крупный ленинградский «зиновьевец», как Евдокимов Г. Е., решением январского пленума ЦК 1926 года был переведён в Москву, на его место назначен «сталинец» Шверник Н. М.

Основным внешнеполитическим содержанием периода стала начавшаяся полоса признания СССР иностранными державами (в частности, Британия признала СССР ещё 2 февраля 1924 года). Окончательное затухание революционной волны в Европе стало очевидным, Коминтерн был вынужден отказаться от провоцирования новых выступлений за рубежом.

Дискуссия о методах и темпах индустриализации. 1923—1928

В 1923—1924 годах сторонник Троцкого, видный экономист Преображенский выдвинул доктрину так называемого «первоначального социалистического накопления», по аналогии с «первоначальным капиталистическим накоплением». Предполагалось финансировать ускоренную индустриализацию страны за счёт усиленного обложения «докапиталистических форм хозяйства», то есть крестьянского большинства. Орудиями такого обложения должны были стать не только налоги, но и неэквивалентный обмен города с деревней (по меткому определению Троцкого — «ножницы цен»), завышенные железнодорожные тарифы, печатание необеспеченных денег («эмиссионный налог») и др.

Согласно Преображенскому, дальнейшее существование НЭПа и декларированный курс на построение социализма несовместимы. С его точки зрения, в режиме «военного коммунизма», несмотря на все его недостатки и извращения, имелось здоровое ядро: социализация средств производства, уничтожение частного сектора экономики, замена денежной системы государственным распределением.

Свои взгляды Преображенский изложил в работе «Новая экономика» (1924—1925). Первое же упоминание «первоначального социалистического накопления» относится к 1923 году.

Бухарин в 1925 году обрушился на теоретические концепции «левых» в лице Преображенского и Пятакова. Он высказал обвинение в «военно-феодальной эксплуатации деревни», в подрыве «смычки» с крестьянством. Со своей стороны, он предложил медленные темпы индустриализации, постепенное «врастание в социализм» крестьян.

XIV съезд (1925) официально декларировал необходимость индустриализации, однако никак не определил её темпов и методов финансирования. Вплоть до 1928 года в ЦК продолжала господствовать доктрина Бухарина на необходимость сохранения НЭПа, и кооперации, как «столбовой дороги к социализму».

Сталин-Бухарин против «объединённой оппозиции» (троцкистско-зиновьевского блока). 1926—1927

1 января 1926 года Сталин Пленумом ЦК ВКП(б) был снова утверждён на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б).

К тому времени возникла «теория победы социализма в одной стране», впервые высказанная Сталиным ещё в декабре 1924 года. Этот взгляд развивал Сталин в брошюре «К вопросам ленинизма» (1926), программной работе, призванной укрепить репутацию Сталина, как идеолога и теоретика.

В ходе дискуссии вопрос о победе социализма разделился на две части — вопрос о полной победе социализма, то есть о возможности построения социализма и полной невозможности реставрации капитализма внутренними силами, и вопрос об окончательной победе, то есть невозможности реставрации благодаря вмешательству западных держав, что было бы исключено только путём установления революции на Западе.

Сближение политических платформ Троцкого и Зиновьева обнаружилось уже на апрельском пленуме ЦК 1926 года. В своём содокладе по вопросам хозяйственного строительства он потребовал увеличения темпов индустриализации, что было отвергнуто большинством ЦК, в том числе Сталиным, но встретило одобрение Каменева, Зиновьева и Пятакова. На июльском объединённом пленуме ЦК и ЦКК 1926 года блок окончательно оформился. 13 оппозиционеров выпустили «Заявление 13-ти» с антибюрократической критикой. За организацию нелегального оппозиционного собрания в подмосковном лесу Лашевич исключен из ЦК и снят с должности зампреда Реввоенсовета.

Создалась т. н. Левая оппозиция в ВКП(б) («Объединённая оппозиция»), выдвинувшая лозунг «перенесём огонь направо — против нэпмана, кулака и бюрократа». К этому времени, несмотря на все заверения, прозвучавшие на XIV съезде, Зиновьев и Каменев уже потеряли все свои высокие посты. 26 марта Зиновьев был снят с должности председателя Ленсовета. По итогам июльского пленума, 23 июля с должности председателя ИККИ и выведен из Политбюро. Каменев 18 декабря 1925 года был также выведен из Политбюро (и переведён в кандидаты в члены), 15 января снят с поста председателя Моссовета, 19 января — поста председателя Совета Труда и Обороны, объединявшего ряд ключевых наркоматов. Параллельно он был назначен наркомом внешней торговли, а затем — послом в Италию.

«Сложение сил» Троцкого и Зиновьева для многих современников выглядело фантастическим, ведь ещё годом ранее Зиновьев обвинял Сталина в так называемом «полутроцкизме» на основании того, что Троцкий не исключен из партии, и ему не запретили печататься. Согласно Кирову,

…нигде троцкизм не был так разбит… как в Ленинграде,.. потом вдруг неожиданно состоялось знаменитое братание между Зиновьевым и Троцким. Этот шаг показался ленинградской [партийной] организации чем-то совершенно волшебным.

Сами же Зиновьев и Троцкий в своих выступлениях на июльском пленуме 1926 года назвали свои прошлые разногласия «ошибками». На упреки во фракционности Зиновьев заявил, что «семёрка» 1924 года (куда входил и Сталин) также являлась неуставным фракционным органом.

Планы Сталина хорошо видны из его письма Молотову и Бухарину 15 июня 1926 года. В нём он прямо пишет о намерении «набить морду Тр[оцкому] и Грише [Зиновьеву] с Каменевым», и сделать из них «отщепенцев, вроде Шляпникова» (бывший лидер «рабочей оппозиции»).

В этот период группа Сталина — Бухарина стояла на «умеренных» позициях, в противовес «левацкой» критике группы Троцкого — Зиновьева: осторожность и отказ от форсирования «мировой революции» во внешней политике, развитие «смычки с деревней» во внутренней. В рамках кампании «повернёмся лицом к деревне» был даже на какое-то время организован массовый приём крестьян в партию.

«Левые» при этом обвиняли большинство ЦК в бюрократизме, недооценке растущей «кулацкой опасности», требовали борьбы с нэпманами. Объективно они выражали интересы значительной части рабочих, недовольных негативными сторонами НЭПа: резко выросшее неравенство, ставшая уже значительным социальным злом безработица.

Одним из основных поводов для дискуссий с 1924 года стал вопрос об индустриализации («построении материально-технической базы социализма»; коммунисты, именовавшие свою власть «диктатурой пролетариата», пришли к власти в аграрной стране, где рабочие составляли небольшое меньшинство). XIV съезд принял решение о необходимости индустриализации, однако так и не пришёл к единому мнению о её темпах и методах финансирования.

«Левые» продвигали лозунг форсированной «сверхиндустриализации» за счёт массовой выкачки средств из деревни. По аналогии с «первоначальным накоплением» при капитализме, это именовалось «первоначальным социалистическим накоплением»; декларировалось, что СССР не может прибегнуть ни к иностранным кредитам (поскольку находится во «враждебном капиталистическом окружении»), ни к ограблению колоний (которых у него нет). Бухарин называл подобные требования «взиманием дани» и «военно-феодальной эксплуатацией» деревни.

В октябре 1926 года оппозиция выступила с заявлением о «перемирии» с большинством ЦК, о своём отказе от фракционной борьбы перед лицом угрозы раскола партии. Однако на деле борьба вскоре продолжилась снова.

В 1927 году атмосфера в партии и в стране стала особенно взрывоопасной. В борьбе с оппозицией большинство всё чаще прибегало к обструкциям, которые в 1917—1918 годах активно применялись в советских органах против меньшевиков и эсеров. Ораторов прерывали криками, забрасывали различными предметами и даже силой стаскивали с трибун. Сталин постепенно вытеснял оказавшуюся в меньшинстве оппозицию за рамки «советской легальности».

По описанию Троцкого,

Аппарат дал бешеный отпор. Идейная борьба заменилась административной механикой: телефонными вызовами партийной бюрократии на собрания рабочих ячеек, бешеным скоплением автомобилей, ревом гудков, хорошо организованным свистом и ревом при появлении оппозиционеров на трибуне. Правящая фракция давила механической концентрацией своих сил, угрозой репрессий. Прежде чем партийная масса успела что-нибудь услышать, понять и сказать, она испугалась раскола и катастрофы.

Лидеры оппозиции имели огромный опыт дореволюционной подпольной деятельности, и начали применять его уже в борьбе со Сталиным: организация нелегальных «смычек» с рабочими, распространение запрещённой фракционной литературы. По описанию Иссаака Дейчера, оппозиционеры проводили нелегальные встречи в лесах, на кладбищах, выставляя собственную охрану и патрули. Имелись свои координационные центры, которые поддерживали связь даже со сторонниками оппозиции в ОГПУ и в армии (в частности, с Примаковым и Путна В. К.). В Москве и Ленинграде на нелегальных «смычках» с рабочими побывало до 20 тыс. чел.

9 июня 1927 года оппозиция организовала на Ярославском вокзале шумные проводы Смилги И. Т., направленного ЦК на Дальний Восток.

Особым скандалом сопровождалась организация оппозицией нелегальной типографии, разгромленной ГПУ в сентябре 1927 года. В этом инциденте был замешан некий бывший белогвардейский офицер, в действительности являвшийся агентом ОГПУ; этот факт позволил Сталину обвинить оппозиционеров в сотрудничестве с контрреволюционерами.

В августе-сентябре 1927 года озлобленный Троцкий выдвинул «тезис о Клемансо»; он пророчески предсказал, что в с началом новой войны сталинское руководство окажется таким бездарным, что враг окажется под Москвой. В этом случае он прямо пообещал расстрелять всех сталинцев, и привести страну к победе.

Высшей точкой борьбы стала организация параллельной троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 года. После этого левая оппозиция окончательно прекратила существование: ноябрьский объединённый пленум ЦК и ЦКК исключил Троцкого и Зиновьева из партии, что было подтверждено XV съездом в декабре 1927.

Товарищи, прежде чем исключить из партии Зиновьева и Троцкого, президиум Центральной контрольной комиссии поставил им условие: отказаться от нелегальных собраний, и только. Не то, что фракцию распустить, не то, что отказаться от взглядов, несовместимых с пребыванием в партии, а только одно требование: отказаться от нелегальных собраний. Выступайте на ячейках, на собраниях, развивайте свою платформу, все, что угодно, только откажитесь от нелегальных собраний. Как вы думаете, товарищи, что это требование — чрезмерное, что это — четвертование людей? В одной партии сидим и говорим: можете развивать свои взгляды, выступать открыто на собраниях, но только откажитесь от нелегальных собраний.

Из официального доклада ЦКК на XV съезде (Орджоникидзе).

Демонстрируя «внутрипартийную демократию» и утерю оппозицией популярности, Сталин инициировал в 1927 году ранее традиционную предсъездовскую внутрипартийную дискуссию. Она была официально объявлена 23 октября объединённым пленумом ЦК и ЦКК, и началась 1 ноября. По итогам дискуссии за генеральную линию проголосовало 725 тыс. чел., за оппозицию — 6 тысяч.

Были проведены массовые чистки партии от рядовых оппозиционеров, многие лидеры переводились на второстепенные должности и, по опыту ещё царского правительства, отправлялись в ссылки (в частности, Белобородов, Радек, Муралов, Смилга, Раковский и др.). В январе 1928 года Троцкий был сослан в Алма-Ату. Высылка Троцкого сопровождалась демонстрацией, в которой приняли участие до 3 тыс. чел. Сам Троцкий идти отказался, и его несли на руках.

Зиновьев и Каменев капитулировали перед Сталиным уже к лету 1928 года, и 22 июня были восстановлены в партии (вновь исключены 9 октября 1932, и восстановлены 14 декабря 1933). На XVIII съезде в феврале 1934 они выступили с покаянными речами, но уже в декабре, после убийства Кирова, были арестованы.

5 ноября 1929 года расстрелян известный террорист Блюмкин Я. Г.; стало известно, что он нелегально установил связь с Троцким, к этому времени уже высланному в Турцию. В декабре 1929 расстрелян оппозиционер Рабинович Б. Л., пробравшийся на работу в ОГПУ.

Сталин против Бухарина. Борьба с «правым уклоном» 1928—1929

См. также: Великий перелом

В 1927 году левые с их идеями были разгромлены, но уже в 1928 году настроение умов резко поменялось. Одной из основных причин для этого стал кризис хлебозаготовок 1927 года. По сравнению с 1913 годом товарность хлеба упала с 22-25 % до 16-17 %. По итогам 1927 года было закуплено 300 млн пудов хлеба по сравнению с 428 годом ранее.

Наблюдалось массовое придерживание крестьянами хлеба (так называемая «кулацкая хлебная стачка»), в связи с чем возникла угроза повторения той дезорганизации снабжения армии и городов хлебом, которая наблюдалась во время Гражданской войны. Лозунги борьбы с «кулаками» всё ещё оставались популярными в партии, преимущественно рабочей по составу, и помнящей фактическую войну города и деревни времён «военного коммунизма». Государство нуждалось в поддержке значительного экспорта хлеба, за счёт чего предполагалось финансировать индустриализацию; между тем на мировом рынке цены на зерно начали падать.

Основным внешнеполитическим содержанием 1927 года стало резкое обострение отношений с Великобританией, и провал советской политики в Китае. Страну охватил военный психоз, которым воспользовался Сталин для окончательного организационного разгрома «левых». Известно, что население в 1927 году начало массово скупать предметы первой необходимости. Это также подхлестнуло кризис хлебозаготовок 1927 года, ставший последним экономическим кризисом НЭПа.

В 1928 году партия стала постепенно переходить на прямо нерыночные методы хлебозаготовок. «Сталинцы» начали открыто «перехватывать» лозунги разгромленного «троцкистско-зиновьевского блока»: объяснение кризиса «саботажем кулачества», принудительное развёртывание хлебных поставок по твёрдым ценам среди зажиточных слоёв деревни (фактически, масштабы «хлебного займа» были даже превышены по сравнению с предложениями левых, и легли своей тяжестью также и на средние слои деревни).

Следует также отметить, что крестьянское большинство населения страны традиционно практически не было представлено в среде коммунистов (всегда считавших себя в первую очередь рабочей партией). В этих условиях в ВКП(б) нашлось много желающих надавить на деревню.

Принудительное изъятие хлеба, ограниченное и осторожное в 1928 году, в 1929-м стало уже массовым (до трети всего хлеба), зарегистрировано до 1300 «кулацких мятежей». Ситуация усугублялась в связи с началом мирового экономического кризиса (Великая депрессия).

Ситуация была напряжённой также потому, что в РККА в силу демографических причин традиционно сохранялось крестьянское большинство. Согласно докладу председателя ЦКК Орджоникидзе Г. К. на XV съезде (1927), крестьян в кадров составе армии было 71,3 %.

Так же, как и во время Гражданской войны, предпринимались попытки натравить одну часть деревни на другую — до 25 % конфискованного хлеба передавалось деревенской бедноте.

Сталин в 1928 году обвиняет Бухарина и его союзников в «правом уклоне» и начинает фактически реализовывать программу «левых» на сворачивание НЭПа и форсированную индустриализацию. Уже на VI Конгрессе Коминтерна (1928) «правый уклон» был назван главной опасностью для международного коммунистического движения.

В числе «правых уклонистов» оказалась не только группа Бухарин-Рыков-Томский, но также, например, Угланов Н. А. и Рютин М. Н., руководившие разгромом «левых» в Москве.

В 1928 году был принят первый пятилетний план. Лозунг перехода от «рыночной стихии» к плановой экономике выдвигался и ранее, по крайней мере с 1923 года (в том числе и Троцким), однако ранее рассматривался, как утопический.

В 1929 году стало известно о факте негласных переговоров Бухарина с Каменевым о формировании «право-левого» блока.

Сокрушительным поражением Бухарина-Рыкова стал апрельский объединённый пленум ЦК и ЦКК 1929 года, на котором «правый уклон» был осужден 300 голосами против 13. Осторожный двухлетний план Рыкова также был отвергнут. На ноябрьском пленуме ЦК 1929 года принадлежность к «правому уклону» была признана несовместимым с дальнейшим пребыванием в партии, развернулись массовые исключения.

Новая «генеральная линия» начала описывать «правых» как «кулацкую агентуру в партии», а бухаринскую теорию «врастания кулака в социализм», как «антимарксистский».

Параллельно с политическим уничтожением «правых» в стране начались первые серьёзные репрессии против так называемой «буржуазной интеллигенции». В 1928 году в рамках печально известного Шахтинского дела был осуждён ряд дореволюционных технических специалистов, обвинённых в так называемом «вредительстве».

Об истинной подоплёке этого и последующих процессов довольно откровенно пишет Хрущёв в своих воспоминаниях:

…в народе, особенно среди рабочих, было сильное «спецеедское», антиспецовское настроение, и партийным организациям приходилось очень много затрачивать усилий, чтобы сдерживать его. К тому же очень сильной была уравнительная тенденция. Это и понятно, потому что страна была разорена, рабочие жили хуже, чем при капитализме, голодали. Кроме того, рабочие находились под влиянием победы революции, и им представлялось, что тотчас люди станут жить лучше, чем раньше, потому что раз люди равны перед законом, то они должны уравняться и в материальной обеспеченности. Наконец, когда наша партия назвала себя коммунистической и мы приступили к строительству социализма, то многие считали, что средства потребления должны быть разделены между всеми, кто трудится. А тут вдруг советская власть выделила специалистов, дала им большие оклады, рабочие остались при прежних окладах или более низких, чем в прежнее время. Это подогревало «спецеедство». Специалисты имели раньше отдельные квартиры с коммунальными удобствами, рабочие же ничего этого не видели. Коммунальные услуги у них выражались в том, что воду, например, на некоторых рудниках и шахтах в Донбассе привозили в бочках, а на некоторых стояли распределительные колонки. Часто вода находилась на большом удалении, и рабочие месили грязь, идя за ней туда и обратно. На базар и специалисты, и жены их, и прислуга ездили на лошадях. Особенно против жен и прислуги злобное было настроение у рабочих. Ни одно их собрание не проходило без того, чтобы не поднимался этот вопрос…

Большевики понимали, что надо привлечь буржуазных специалистов к работе, не только угрожая им, а и заинтересовывая. На первых порах это выражалось в том, чтобы в какой-то степени дать им привилегии, хотя бы и неполные, вроде тех, которые они имели при капитализме: сносные квартиры, средства передвижения и т. д. Главный инженер рудника имел пару лошадей, а инженер Гладовский, наш начальник мастерских, — одну лошадь с кучером. Это, конечно, не особенно-то жирное обеспечение. Но ведь рабочие, естественно, и этого не имели.

В ноябре 1927 года началось строительство Днепрогэса; в 1925 году этот проект продвигался Троцким, однако Сталин тогда был против. В 1930 началось планирование Магнитогорского металлургического комбината.

Вскоре после принятия первого пятилетнего плана его показатели начали многократно повышаться. На XVI съезде (1930) Сталин потребовал выполнения пятилетки в 4 года. Необходимость финансирования строительства множества электростанций, металлургических и тракторных заводов привела в том числе и к массовому печатанию необеспеченных денег, очередям и восстановлению карточной системы в 1931 году.

Отрывок, характеризующий Внутрипартийная борьба в ВКП(б) в 1920-е годы

Он что то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу.
– Вы меня извините, мой милый виконт, – сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. – Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер, – сказал он Анне Павловне.
Дочь его, княжна Элен, слегка придерживая складки платья, пошла между стульев, и улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице. Пьер смотрел почти испуганными, восторженными глазами на эту красавицу, когда она проходила мимо него.
– Очень хороша, – сказал князь Андрей.
– Очень, – сказал Пьер.
Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне.
– Образуйте мне этого медведя, – сказал он. – Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин.


Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
– Казнь герцога Энгиенского, – сказал мсье Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.
Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]