Воейков, Александр Фёдорович

Александр Фёдорович Воейков
Место рождения:	Москва
Место смерти:	Санкт-Петербург
Гражданство:	Российская империя
Род деятельности:	поэт, прозаик, переводчик, литературный критик, издатель, журналист
Жанр:	стихотворные памфлеты, послания, переводы
[az.lib.ru/w/woejkow_a_f/ Произведения на сайте Lib.ru]

Алекса́ндр Фёдорович Вое́йков (30 августа [10 сентября] 1778 или 1779, Москва — 16 [28] июня 1839, Санкт-Петербург) — русский поэт, переводчик и литературный критик, издатель, журналист. Член Российской академии (1819).

Биография

Из старинного дворянского рода. Учился в Московском университетском благородном пансионе (1791—1795), где сблизился с В. А. Жуковским и А. И. Тургеневым. Числился на военной службе с 1789 года, в 1801 вышел в отставку. Жил в Москве. Во время Отечественной войны 1812 года вступил в ополчение. В 1814 году женился на Александре Андреевне Протасовой (1795—1829; воспета в балладе «Светлана» В. А. Жуковского). При содействии Жуковского получил место ординарного профессора русской словесности в Дерптском университете (1814). В 1818 году получил степень доктора философии honoris causa Дерптского университета. В 1820 году переехал в Санкт-Петербург. Служил инспектором классов, затем преподавателем в Артиллерийском училище (до 1825).

Согласно показаниям И. Г. Бурцева, А. Ф. Воейков был членом декабристской организации «Союз благоденствия», однако по Высочайшему повелению дело было оставлено без внимания.

С 1822 по 1826 год жил в доходном доме А. А. Меншикова по адресу Невский проспект, 64. Квартиру Воейкова посещали Е. А. Баратынский, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич, И. А. Крылов, А. И. Тургенев, Н. М. Языков.

Похоронен на Пороховском кладбище Санкт-Петербурга.

Литературная деятельность

Дебютировал в печати стихотворением «Сатира к Сперанскому. Об истинном благородстве» 1806 в журнале «Вестник Европы», где активно печатался в 1800—1810-е годы. Наибольшей известностью пользовался благодаря пополнявшемуся стихотворному памфлету «Дом сумасшедших», где изображён визит автора в приснившийся ему «жёлтый дом», в котором сидят поэты, писатели и политические журналисты, снабжённые меткими и часто очень злыми характеристиками; в конце концов рассказчик сам попадает в дом сумасшедших и просыпается. Первая редакция была создана в 1814, в дальнейшем Воейков до конца жизни постоянно дописывал сатиру, добавляя в неё всё новые и новые строфы с новыми «пациентами». «Дом сумасшедших» был впервые опубликован в 1857 (первая редакция).

В 1816 был принят в литературное общество «Арзамас» (арзамасское имя «Дымная печурка»). Сочинил пародийный «Парнасский Адрес-календарь», отражавший представления арзамасцев о литературной иерархии (при жизни не публиковался). Перевёл «Историю царствования Людовика XIV и Людовика XV» Вольтера (Москва, 1809), «Сады, или Искусство украшать сельские виды» Жака Делиля (Санкт-Петербург, 1816), «Эклоги и Георгики» Вергилия (том 1—2, Санкт-Петербург, 1816—1817).

В 1815—1817 совместно с В. А. Жуковским и Александром Тургеневым выпустил «Собрание образцовых русских сочинений и переводов» и предпринимал аналогичные издания в 1821—1822, 1824—1826, 1838.

Почетный член Вольного общества любителей российской словесности с 1820.

С середины 1820 до начала 1822 был соредактором Н. И. Греча в журнале «Сын отечества», где вёл отдел критики. В 1822—1838 редактор газеты «Русский инвалид» и её приложений «Новости литературы» (1822—1826; до 1825 при участии В. И. Козлова), «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» (1831—1836), журнала «Славянин» (1827—1830). В «Новостях литературы» публиковал переводы эклог Вергилия, фрагментов произведений Делиля, Ш. Мильвуа, вёл литературную полемику с Н. И. Гречем, Ф. В. Булгариным, Н. А. Полевым, О. М. Сомовым, П. П. Свиньиным.

Браки и дети

• В первом браке (1814) с Александрой Андреевной Протасовой:
  • Екатерина (1815—1844) — крестница Жуковского;
  • Александра (1817—1893) — фрейлина великой княгини Марии Николаевны;
  • Андрей (1822—1866);
  • Мария (1826—1906) — супруга А. И. Бреверна-де-ла-Гарди, фрейлина великой княгини Александры Иосифовны.

После смерти жены (1829) Воейков не принимал участия в судьбе детей, о них заботились родные и друзья Александры Андреевны.

• Вторая жена — с 22 июля 1838 года мещанка А. В. Деулина. У Воейкова от Деулиной было четверо детей, рождённых до заключения брака.

• От внебрачной связи с Авдотьей Николаевной Воейковой (вероятно, женой старшего брата, Ивана Фёдоровича), сын:
  • Дмитрий («Митинька») — получил впоследствии фамилию Доброславский, в 1820-х годах учился на медицинском факультете Санкт-Петербургского университета, покончил жизнь самоубийством.

Литература

• А. М. Песков. Воейков. — Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 1: А — Г. Москва: Советская энциклопедия, 1989. С. 456—458.
• [memoirs.ru/files/1346AFVoeikov.rar Александр Федорович Воейков. 1779—1839. // Русская старина, 1875. — Т. 12. — № 3. — С. 575—591.]

Т.В.Савченко. Воейков. - Русские писатели, XIX век. Биобиблиографический словарь. В 2 ч. Ч.1. А - Л. - Г. Москва: Просвещение; "Учебная литература", 1996. С. 121 -122.

Ссылки

• [stroki.net/content/blogcategory/28/28/ Воейков А. Ф. Стихи на stroki.net]
• [az.lib.ru/w/woejkow_a_f/ Воейков, Александр Фёдорович] в библиотеке Максима Мошкова

Отрывок, характеризующий Воейков, Александр Фёдорович

А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.