Вознесенский монастырь (Сызрань)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Вознесенский монастырь.
Монастырь
Свято-Вознесенский Сызранский мужской монастырь

Историческая фотография монастыря
Страна Россия
Город Сызрань
Конфессия Православие
Епархия Самарская и Сызранская епархия 
Тип Мужской
Дата основания 2 мая 1685 года
Основные даты:
1687 — закрытие и перевод в Кашпир
1691 — восстановление в Сызрани
1923 — закрытие
1992 — восстановление
Настоятель игумен Марк (Алексеев)
Статус действующий
Сайт [vozmon.ru/ Официальный сайт]

Вознесенский монастырь — действующий мужской православный монастырь Самарской и Сызранской епархии Русской православной церкви, располагающийся в городе Сызрани Самарской области России.

Первоначально был создан в 1684 году по указу царей Ивана V и Петра I, но уже спустя три года был перенесён в соседний город. Воссоздан в Сызрани в 1691 году. Владея крупнейшей мельницей губернии, был одним из самых богатых монастырей Симбирской епархии. Святыней монастыря был образ Феодоровской иконы Божией Матери, считавшийся чудотворным. При советской власти, в 1923 году, монастырь был закрыт, в дальнейшем монастырский комплекс использовался под концлагерь, склады и гаражи, но в целом относительно хорошо сохранился. В 1992 году монастырь был восстановлен, в настоящее время действует, на территории продолжаются реставрационные работы.





История

Основание

В 1683 году царским указом на Волге была основана крепость Сызрань, в гарнизон которой были переведены солдаты и сержанты из Симбирска, Казани, Тетюш[1], Чебоксар[2]. Спустя год, в 1684 году, старец Кирилл и солдаты «новорождённой крепости Сызран» обратились к властям с прошением об открытии монастыря для горожан и солдат, пожелавших принять монашество[3]: «…Многие из солдат „стары и дряхлы“, собираются постричься в иноческий чин, а постричься им негде, монастыря у них нет, а другие города удалены, и помирают многие без пострижения…»[1]

Их просьба была удовлетворена, и 2 (12) мая 1685 года[4][1][5] (иногда встречается дата 22 декабря 1684 года[3]) царями Иоанном и Петром Алексеевичами была подписана грамота, адресованная Симбирскому стольнику и воеводе М. А. Головину и дьяку А. Яцкому, о строительстве на стрелке, образуемой реками Сызран и Крымза, мужского монастыря[3] во имя Вознесения Господня, Пречистой Богородицы Смоленской и Архистратига Михаила[1]. Для строительства обители был отведён участок земли размерами 200 на 200 саженей[6], а на её содержание в 1867 году было отведено дополнительно около 3500 десятин земли по реке Сызран и окрестностям[7].

Однако в том же 1687 году по просьбе старца Кирилла монастырь был переведён в городок Кашпир, основанный годом ранее в восьми вёрстах ниже по течению Волги. Монастырь стал именоваться Кашпирским. Отведённый монастырю земельный надел также отошёл к Кашпирскому монастырю. На прежнем месте, в Сызрани, была построена часовня, при ней осталось жить несколько членов братии во главе со старцем Филаретом[3][8].

Второе создание

Несколько лет спустя оставшиеся монахи и сызранские горожане вновь обратились с прошением об открытии монастыря в Сызрани и о возвращении от Кашпирского монастыря Сызранскому пожалованной тому земли. В 1691 году патриарх Адриан разрешил воссоздание монастыря[1]. Началось строительство, в том числе возведение однопрестольной деревянной Вознесенской церкви, на которую была пожалована небольшая сумма из царской казны[9][1].

Из-за недостатка средств строительство шло медленно и было окончено только в 1694 году[3]. Кроме храма и колокольни были построены 4 деревянные кельи для монахов, которых тогда насчитывалось 7 человек[10][11]. Вскоре монастырю были переданы во владение земли, возвращённые от Кашпирского монастыря[8], однако не полностью, а лишь 825 десятин 2135 сажен[коммент. 1]. Остальная земля отошла к городам Сызрани и Кашпиру[13].

После окончания строительства казанский митрополит Маркелл обратился к царям с просьбой приписать Сызранский Вознесенский монастырь в его, митрополита, вотчинные владения[14]. 11 (21) января 1695 года[15] прошение было удовлетворено, монастырь был приписан к Казанскому архиерейскому дому[3]. При передаче монастыря со всеми владениями в ведение митрополита была составлена подробная опись всего монастырского имущества. По ней в монастыре имелось шесть деревянных келий, деревянная «мельница на реке Сызран три амбара, в них пять поставов жерновых каменьев да толчевых ступ, в которых толкут просяные и иные хлебные крупы, семь ступ с песты». Каким образом новосозданный монастырь, братия которого находилась в нужде, оказался владельцем такого большого и сложного гидротехнического сооружения, исследователям истории обители пока не известно[16].

Последующий период истории монастыря изучен слабо, и регулярные исторические сведения о нём появляются лишь с начала 1830-х годов[2]. Сохранились сведения о монастырском имуществе в 1739 году. К этому времени в монастыре были одна каменная двухпрестольная и две деревянные церкви, одно- и двухпрестольная; 8 келий размерами 2-4,5 × 30 саженей, три хлебных амбара, монастырская территория была огорожена деревянным забором, за которым размещался скотный двор. Пашни имелось лишь 9 десятин. Никакими окладными и неокладными доходами монастырь не располагал, его насельники существовали лишь на подаяния. Проживало в монастыре 14 человек, из них 9 монашествующих[17]. В монастыре был особножительный устав[3].

В 1740 году упоминается о владении монастырём уже двумя архиерейскими мельницами с пятью амбарами и четырьмя помольными избами[13], в 1763 году — тремя мельницами, расположенными в полуверсте одна от другой. При каждой было два амбара и шесть поставов. Мельницы приносили архиерейскому дому 350—650 рублей ассигнациями дохода[13]. Из-за предшествовавших сложностей с определением собственника монастырские земли на противоположном берегу реки Сызран уже были заселены местным жителями, но так как земля в итоге была признана монастырской, то монастырь получал доходы в виде «посаженного сбора» по 3 копейки за квадратную сажень[18]. В самой монастырской усадьбе всё оставалось примерно как и в 1739 году[19].

После указа Екатерины II «О разделении церковных имений…» монастырь был сохранён как сверхштатный, не имеющий содержания, но все его владения были секуляризованы[18]. Лишившийся всех своих владений монастырь быстро пришёл в упадок, в 1784 году в нём проживало всего 2 монаха[20]. В таком плачевном состоянии он пребывал до 1798 года, когда вышел указ Павла I о снабжении монастырей мельницами, рыбными ловлями и пахотной землёй. В рамках исполнения этого указа в 1800 году монастырю были отведены 30 десятин пахоты, мельница на реке Сызрань в 60 вёрстах от города и рыбные ловли на озере Широкое[18]. Также ежегодно до 1830 года из казны монастырю перечислялось на содержание по 300 рублей «милостинных денег»[21]. Началось постепенное возобновление монастыря, в 1803 году в нём было уже четыре кельи. В 1804—1805 годах был построен двухэтажный каменный корпус для настоятеля и братии размерами 13 × 6 сажен, была заменена деревянная ограда монастыря[19].

В 1811 году рыбные ловли были заменены на выплату 200 рублей ассигнациями в год[18], а в 1814 году завершилось дело, начатое ещё в 1803 году, о возврате монастырю владений, принадлежавших ему до 1764 года. Постановлением Сената Вознесенскому монастырю были возвращены прежние земли и мельница. Однако поскольку земли уже вошли в состав города и частично были застроены, монастырю был отведён иной земельный надел, сохранявшийся за ним до закрытия монастыря[21] при советской власти. Участок имел площадь в 807 десятин 2314 квадратных саженей, из которых на удобную землю приходилось 711 десятин (около 543 десятин дубового, местами берёзового и осинового леса, примерно 150 десятин пахотной земли, сдававшейся под пахоту и бахчи, 7 десятин сенных покосов)[21], также в него входила часть реки Сызран[22]. В том же году на средства симбирского купца Ивана Зверева в монастыре была построена внутренняя каменная ограда окружностью в 162 сажени[19].

После образования в 1832 году Симбирской епархии Вознесенский монастырь был приписан теперь уже к Симбирскому архиерейскому дому, а его братия пополнилась на 19 человек[22] за счёт перевода в Сызрань сверхштатной братии Симбирского Покровского мужского монастыря, преобразованного в архиерейский дом[23]. С 1833 года монастырь содержал Сызранское духовное училище, для чего был приобретён двухэтажный каменный дом[24].

В 1836 году[24] монастырь возглавил переведённый из Алатырского Троицкого монастыря архимандрит Герман. При нём велось масштабное монастырское строительство. Так, в 1845 году вся монастырская территория была обнесена каменной стеной высотой в полторы сажени, окружностью в 411 саженей. В линии внешней ограды с внешней стороны было построен каменный корпус 8 × 5,5 сажени для помещения Сызранского духовного правления. В 1847 году был построен каменный братский корпус размерами 9 × 6 саженей, крытый железом[19]. Также была построена каменная двухэтажная богадельня с переходом в Феодоровскую церковь[1].

После смерти Германа система управления монастырём изменилась, и с 1848 года он управлялся непосредственно Симбирским епископом через назначаемого им наместника[25]. Первым наместником стал архимандрит Августин (Шеленговский)[22]. Во время его управления в монастыре большинство деревянных построек были заменены на каменные[26]. Активное участие в строительстве принимал архитектор Сызранской удельной конторы Иван Адольфович Бенземан, выпускник Санкт-Петербургской академии художеств. Так, в 1851 году он спроектировал, а в 1852 году построил новый каменный холодный Вознесенский храм. Он же проектировал и строил многие другие монастырские строения[27].

В 1850 году был построен каменный двухэтажный братский корпус, в следующем году — каменный двухэтажный трапезный корпус, с кельями для наместника на втором этаже. Корпус соединялся с братским корпусом крытой каменной галереей. В том же году был построен настоятельский архиерейский дом с комнатами для прислуги. В 1857 году появилась каменная настоятельская кухня, в 1859 — квасоварня, в 1863 году к трапезной был пристроен одноэтажный каменный корпус для пекарни и проживания чернорабочих, а к квасоварне каменная баня с предбанником. Также были построены два больших амбара для зерна и муки[28], мукомольный амбар, крупчатый, просотолчейный, коротолчейный амбары, три флигеля при мельнице для приказчиков, помольцев и кузнеца. Монастырю также был пожертвован большой деревянный, на каменном фундаменте, дом в Сызрани с двором и службами[29].

Также при Августине монастырь был из третьеклассного возведён в степень первоклассного. В представлении Святейшего Синода обер-прокурору указывалось, что часть братии почти постоянно в отлучке, сопровождая монастырскую чудотворную икону по домам сызранцев и по окрестным селеньям для домашних молебнов, что на монастырском кладбище для поминовения часто совершаются обедни и панихиды, для всего этого положенной по штату третьеклассному монастырю численности монахов недостаточно, при том, что благодаря построенным новым братским корпусам в монастыре может проживать и большее число насельников. Императорским указом от 12 (24) ноября 1855 года монастырь стал первоклассным по штату, хотя и без соответствующей прибавки выплат из казны на содержание[22][30].

В 1857 году к настоятельскому корпусу была пристроена небольшая домовая церковь, освящённая в 1859 году[31]. В 1867 году началось строительство колокольни. Предполагалось сделать её пятиярусной, в 25 саженей высоты, с надвратным храмом[31]. Но в 2 часа ночи 15 (27) сентября 1869 года, когда до креста оставалось построить лишь три сажени, колокольня рухнула, при этом полностью разрушив братский келейный корпус 1804—1805 годов постройки. В результате новая колокольня была построена всего в два яруса и в 12 саженей высотой, на ней разместились 8 колоколов, из который самый большой был в 135 пудов весом[32].

В 1879 году на монастырской территории было открыто кладбище, где за особую плату устраивали семейные склепы знатных горожан[33]. Так, на монастырском кладбище были похоронены князь Михаил Владимирович Урусов, его дочь княжна Анастасия Урусова, сызранский городской голова Алексей Иванович Леднев и другие миряне[2]. Также на монастырском кладбище упокоились первая настоятельница Сызранского Сретенского женского монастыря игуменья Мария, священнослужители городских храмов, наместники Августин и Антоний[2].

В 1885 году наместником монастыря стал иеромонах Антоний (Никольский). В 1891 году ему был пожалован сан игумена, а в 1895 году — архимандрита[1]. При нём на монастырские средства для духовного училища в Сызрани в 1895 году было построено двухэтажное каменное здание с общежитием для учащихся и домовой церковью[24].

Монастырь при советской власти

2 января 1920 года Сызранский уездный исполком постановил под создаваемый концентрационный лагерь принудительных работ использовать территорию Вознесенского мужского монастыря[34]. Религиозная община монастыря обратилась с ходатайством «о незакрытии монастыря, в связи с открытием в помещениях такового концентрационного лагеря»[35]. 27 февраля 1920 года исполком постановил: «Оставить в распоряжении общины монастыря обе церкви и часть одного корпуса для помещения монахов и церковнослужителей, предложив общине отгородить забором оставленные в её распоряжении церкви и часть здания»[36]. Впрочем, концлагерь размещался в монастыре недолго: 22 февраля 1922 года вышло постановление Симбирского губернского исполкома о его ликвидации[37].

На основании декрета об отделении церкви от государства Сызранский уездный исполком в апреле 1923 года принял постановление о роспуске монастыря. Всё монастырское имущество было передано женской общине, переселённой из Сызранского Сретенского женского монастыря[33]. Акт о роспуске монастыря был подписан настоятелем, архимандритом Александром (в миру Сергеем Флегонтовичем Вахатовым)[1]. В июне при Вознесенском храме бывшего монастыря была образована религиозная община православных граждан, заключившая с советской властью договор и получившая в пользование часть монастырского имущества[33].

В 1926 году в качестве приложения к местной газете «Красный Октябрь» вышла книга краеведа Н. О. Рыжкова «Чудотворная икона Сызранского монастыря», предназначенная для антирелигиозной пропаганды. В ней автор широко использовал документы и факты из изъятого монастырского архива, тем самым сохранив их для истории, так как сам архив к настоящему времени сохранился лишь частично[38].

Постановлением Средне-Волжского крайисполкома от 17 декабря 1928 года была закрыта Вознесенская церковь[1]. В апреле 1933 года договор с верующими был расторгнут, был закрыт и последний, Феодоровский храм. Служебные помещения монастыря использовались под склады, жилые были переданы работникам гидростроя для жилья[33]. Храм Феодоровской иконы Божией Матери использовался как водонапорная башня, позднее как гараж и склад. Вознесенский храм превратился сначала в клуб, позднее тоже в склад. Монастырское кладбище было разорено, застроено производственными корпусами, по нему прошла автодорога[39].

Современный монастырь

27 марта 1992 года вышло постановление администрации Самарской области о восстановлении Вознесенского мужского монастыря[33]. В 1994 году бывшая монастырская территория была передана во владение Самарской епархии[33].

Монастырский архитектурный комплекс пострадал в меньшей степени, чем прочие монастыри региона. Из четырёх башен, расположенных на монастырской стене, сохранилась лишь одна. От самой стены, построенной ещё в 1850-х годах, сохранился лишь небольшой фрагмент. В целом монастырь нуждался в значительной реставрации. В ходе работ были найдены различные захоронения монастырского кладбища, уничтоженного в 1930-х годах. Были обнаружены и останки архиепископа Анатолия (по решению патриархии перевезённые в Ульяновск), архимандрита Германа, а также множество иных, которые монахи восстановленного монастыря перезахоранивают в общей могиле[40].

24 июня 1996 года епископ Самарский и Сызранский Сергий заново освятил Вознесенский храм, в котором начались богослужения[33]. К началу XXI века в монастыре проживало 20 послушников во главе с иеромонахом Марком (Алексеевым)[41], в 2002 году утверждённым в должности настоятеля, а в 2004 году возведённом в сан игумена[1]. При монастыре в настоящее время действует православная библиотека, работают швейная и иконописная мастерские[1].

В 2007 году на источнике, где по преданию некогда была найдена Феодоровская икона Божией матери, было открыто монастырское подворье, на котором трудятся насельники монастыря. В 2009 году здесь был построен храм[42].

В сохранившемся Феодоровском храме и монастырской трапезной продолжаются реставрационные работы[1].

Жизнь монастыря в XIX веке

Монастырь получал огромные доходы от мельницы и сдачи земли в аренду, число братии было довольно невелико, поэтому монахи широко использовали наёмный труд, оставив себе единственную обязанность — посещение богослужений[43].

В силу малограмотности большинства монахов они вместо религиозных трудов и размышлений предавались пьянству. Так, в списках братии за 1836 год, при настоятеле Иннокентии, при штате в 10 человек только про трёх монахов не упомянуто, что они имели взыскания, прочие же были штрафованы за пьянство и обман. Послушники в основном были исключёнными из училища, а один был и вовсе «по тупости понятий ничему не обучавшийся»[43].

Квартальный надзиратель регулярно сообщал игумену:

«Сего числа полицейскими за р. Сызраном у питейного дома безобразно лежащий, почти неодушевлен ведомства вашего дьякон Никифоров взят и представлен ко мне, который через разные способы приведён в чувства, При сем к вам посылается».

— [43]

Он же писал, что во время объезда нашёл «мёртво-пьяным и на спрос ничего не отвечающим, валяющимся у двери питейного дома иеродьякона Досифея, коего приказал взять в часть, но оный иеродьякон и по приводе на вопросы был бессловесен, а потому, вытрезвя, препровождаю к вам, о. игумен»[43]. За этим же иеродьяконом числились избиение священника, угрозы убийством, неоднократные покушения на самоубийство. И такие случаи были не единичны:
Иеромонах Иона до такой степени был пьян, что по приходе к игумену не мог стоять на ногах и упал… Священник Ягодинский в братской трапезе за ужином пьяный прибил дьякона за напоминание, чтобы он не утаивал братских денег. На другой день Ягодинский был отправлен в ход с иконой с предупреждением, тем не менее у него отобрали три рубля братских денег и привели в монастырь пьяным.

— [43]

При этом, несмотря на существенные доходы, монахи пропивали не только их, но даже монашеское одеяние. Городничий, отобрав у владельца питейной лавки заложенные вещи, сдавал их монахам под роспись: «Колпак и два носовых платка получил иеродиакон Феодосий», «Получил два платка и колпак послушник Игнатьев», «Получил три платка да колпак иеродьякон Досифей», «Хотя были мною заложены перчатки, два платка, но из представленных продавцом вещей сих моих не оказалось»[43].

Имущество

На территории монастыря находились 6 жилых корпусов, а также хлебопекарня, квасоварня, хлебные амбары, скотный двор, надворные службы. Также имелись баня, богадельня для престарелой братии и лишённых сана священников. Кроме этого монастырь в начале XX века пустил часть своих капиталов[22][43] на приобретение 12 каменных торговых лавок, сдававшихся в аренду горожанам[24].

Действовала библиотека, в которой было около 300 томов, половину из которых приобрёл наместник архимандрит Августин[24], выписывались религиозные журналы. При библиотеке был архив, в котором хранились монастырские документы начиная с 1776 года[33].

Вознесенский монастырь владел тремя водяными мельницами на реке Сызрани, две из них которых были просообдирными[33], а третья была крупнейшей в губернии водяной мукомольной мельницей на 27 поставов[10]. Эти мельницы служили источником дохода монастыря, на них за плату мололи зерно сызранские купцы. Так, только в 1895 году было размолото хлеба и обработано проса на сумму в 29 тысяч рублей. Имелись у монастыря сады и огороды[33].

Средства к существованию монастырь получал из следующих источников[44]:

  • обработка монастырских земель;
  • доходы от мельницы;
  • доход от сдачи внаём принадлежащего монастырю недвижимого имущества в Сызрани;
  • проценты на капитал, помещённый в ценные бумаги;
  • денежный оклад, положенный монастырю третьего класса;
  • плата за молебны, акафисты, просфоры, поминовения за здравие и упокой[43].

Доходы от ценных бумаг и кружечные поступления в 1900 году составили 8655 рублей, в 1903 — 10 329 рублей. Куда более весомы были доходы от использования монастырского имущества, в первую очередь мельниц, достигавшие 60 тысяч рублей в год. На 1 января 1906 года монастырь располагал капиталом в 99 877 рублей в процентных бумагах, к 1916 году капитал достигал уже 200 тысяч рублей[43].

Треть монастырских доходов перечислялась Симбирскому епископу. Так, епископ Никандр за время своего управления епархией с октября 1895 года по апрель 1904 года получил из доходов монастыря отчислений 100 823 рубля, то есть около 12 тысяч рублей в год. Одна шестая часть доходов отходила наместнику, оставшаяся половина делилась между братией: монах или послушник получали одну часть, иеродиакон — 1,5 части, иеромонах — 2 части, казначей — 2,5 части. Доля каждого монаха могла увеличиваться или уменьшаться по усмотрению игумена. Но братия была довольно малочисленна, так что каждому доставались довольно солидные суммы, например в 1905 году иеромонах получал около 600 рублей в год, при том, что отопление, освещение, проживание и еда были за монастырский счёт[43].

Храмы

Первый монастырский храм был построен в 1695 году. Это была холодная деревянная церковь во имя Вознесения Господня. В 1718 году упоминается о наличии у храма придела во имя Рождества Пресвятой Богородицы. При храме имелась деревянная колокольня с четырьмя небольшими медными колоколами. В 1738 году этот храм был упразднён, так как в монастыре был построен новый — каменный[22]. Это был тёплый двухпрестольный храм во имя Вознесения Господня с приделом во имя Феодоровской иконы Божией Матери. Он был построен на средства дворянина Ивана Васильевича Борисова[22], который страдал тяжёлой болезнью глаз, но, согласно преданию, полностью излечился после молитв находившемуся в монастыре образу Феодоровской Божией Матери. Тогда И. В. Борисов дал обет выстроить вместо деревянного храма в обители каменный, что и исполнил[1], несмотря на продолжавший действовать запрет Петра I на сооружение каменных зданий за пределами Санкт-Петербурга[26]. Позднее Борисов сам был пострижен в монахи[22]. С алтарём и папертью размеры храма составляли 10,5 на 6 саженей[29]. В 1796 году в храме был устроен четырёхъярусный иконостас столярной работы[45]. В 1811 году в приделе, а в 1812 году в главном храме были проведены значительные ремонтные работы с расширением окон, заменой полов и заменой каменных сводов на накатные потолки. Оба раза престолы заново освящал архимандрит Покровского монастыря Евстафий[46]. В 1825 году храм был расписан крепостным художником Никифором Андреевичем Резниковым[1] (по другим данным, это произошло ещё в 1796 году[46]). В 1839 году он был покрыт железом, иконостас частично позолочен. В 1849 году иконостас был заменён на новый, весь позолоченный[45], а роспись как снаружи, так и внутри, была замазана[46].

В 1790 году в правой части трапезы храма, в юго-западном углу, была похоронена Екатерина Дмитриева, сестра писателя и министра Ивана Дмитриева, в левой стороне в северо-восточном углу в 1844 году был похоронен первый симбирский епископ Анатолий, а в 1847 году в ногах у него — настоятель монастыря, архимандрит Герман[45].

В 1853 годах была освящена новая церковь, из-за чего престол храма сменил название, вместо Вознесенского став именоваться во имя Феодоровской иконы Божией Матери, а престол в приделе был переименован во имя Архангела Михаила[22]. В настоящее время Феодоровская церковь считается старейшим зданием Сызрани[40].

В 1851—1853 годах был построен и освящён каменный холодный однопрестольный храм во имя Вознесения Господня[22]. Автором проекта стал архитектор сызранской удельной конторы И. А. Бенземан. Храм размерами 16 на 10 сажен был пятиглавым, с восьмериковыми главами[27], покрытыми белой жестью. На главном куполе находился позолоченный крест, на малых — деревянные кресты, обитые железом. Потолок, стены внутри храма и алтаря были расписаны масляными красками. При храме была построена колокольня. В 1894 году в храме был устроен пятиярусный иконостас столярной работы из липового дерева[22], иконы для которого были написаны в Москве[31].

В 1854 году был построен холодный однопрестольный храм в честь иконы Божией Матери «Живоносный источник». Он размещался над святыми вратами монастыря. Но этот храм просуществовал недолго и в 1867 году был разобран, а на его месте началось строительство пятиярусной колокольни общей высотой 53 метра[40], в которой должен был разместиться храм[22]. Однако в 1869 году недостроенная колокольня рухнула, в связи с этим храм был упразднён[22].

В 1859 году в монастыре была освящена каменная домовая однопрестольная церковь во имя святых апостолов Петра и Павла[24]. Иконостас в храме был небольшой, столярной работы, украшенный резьбой, иконы в основном новой живописи были вставлены в рамы, позолоченные на полименте.

В 2009 году уже в воссозданном монастыре был построен храм в честь иконы Божией Матери «Живоносный источник». Он находится на монастырском подворье, рядом с источником, где некогда была явлена икона Феодоровской Божией Матери. Одной из прихожанок в храм была пожертвована старинная икона «Живоносный источник», до революции находившаяся в храме села Радищево[42].

Святыни

В монастыре находилась особо почитаемая икона Феодоровской Божией Матери[39]. Образ, считающийся чудотворным, почитали и старообрядцы, которых было довольно много в Сызрани[40]. В настоящее время она находится в Казанском соборе Сызрани[24].

В современном монастыре также имеются свои святыни. Это икона великомученицы Варвары с частицей мощей; ковчежец с частицами мощей преподобных Антония Великого, Пахомия Великого, святителя Павла I Константинопольского; икона преподобного Серафима Саровского с частицей покрова с мощей[26].

Феодоровская икона Божией Матери

Икона Божией Матери «Феодоровская», по преданию, была написана самим евангелистом Лукой. Названа так по её нахождению в храме Феодора Стратилата в Городце. После нашествия Батыя икона была повторно обретена, по настоящее время хранится в Костроме и почитается как чудотворная.

Примерно в начале XVIII века под Сызранью был обретён список с этой иконы. По легенде это случилось в 1713 году на источнике около села Кашпир. Местные пастухи стали замечать некое сияние над источником, пропадавшее при приближении людей. В одну ночь сияние было ярче обычного и не погасло. Подойдя ближе, пастухи увидели образ Богородицы, стоявший на камне. На следующий день икону перенесли в приходской храм, откуда она ночью чудесным образом перенеслась на прежнее место. После отслуженного молебна крестным ходом икону принесли в Христорождественский собор Сызрани, но через несколько дней образ вновь вернулся на источник. Тогда сызранцы совершили крестный ход с иконой в Вознесенский мужской монастырь, откуда уже икона не исчезала. Тогда же были описаны первые чудеса, произошедшие от образа: умывшись водой из источника, где был обретён образ, исцелилась прокажённая, а на Волге внезапно утихла буря, грозившая погубить много лодок с людьми[47]. Существуют и другие варианты истории об обретении иконы. Так, по некоторым сведениям, икона 17 лет находилась в Кашпире и лишь затем была перенесена в Сызрань[39].

Однако сызранский краевед Рыжков в своей антирелигиозной книге «Чудотворная икона Сызранского монастыря» раскритиковал церковную легенду[43]. По его данным, в монастырском архиве было три различных дела с описанием обретения иконы: авторства архимандрита Евстафия (написанное в 1803 году), авторства монаха из мещан Василия Ревякина (написанное в 1860—1870-х годах) и анонимное (созданное около 1850 года). Евстафий источником сведений указывает некого солдата, который пересказывал слова своего уже умершего столетнего отца. Анонимная рукопись ссылается на монастырских монахов, которые в 1817 году ходили в Кашпир и расспрашивали там местных старожилов, а Ревякин вовсе не указывает источников информации. По Евстафию икона появилась до 1705 года, а по анонимному автору и вовсе «в половине ХVI в.». Рыжков отмечает, что все монастырские источники сильно путают даты иных исторических событий, датировка которых известна из документов, что делает их ненадёжными, и что ещё в 1853 году на запрос властей об иконе монахи отвечали, что «ни о времени явления, ни о перенесении в Сызран иконы никаких письменных фактов не сохранилось»[43].

По мнению Рыжкова, точная датировка легендарного события была проведена задним числом и была связана с приближавшимся юбилеем — трёхсотлетием царствования дома Романовых: чем ближе была дата празднования, тем ближе дата обретения образа сдвигалась к 1713 году[43]. Рыжков также отмечал, что все сведения о подробностях обретения иконы, об её исчезновениях из храма и возвращении на источник впервые были записаны более чем сто лет спустя после предполагаемого события, при том, что монастырский архив сохранил копии документов ещё конца XVII века[43]. По мнению краеведа, автором «чудесного явления» был некий «костромской иеромонах Иоанникий», осознававший выгоду для монастыря от наличия чудотворного образа. Потому и образ является копией с костромской иконы, и не пожелал он оставаться ни в Кашпире, ни в соборе, а только в монастыре, где и подвизался в то время Иоанникий. Критике подверглись и сведения о чудесах, происходивших от иконы. Отмечалось, что их описания никем не заверены и даже преимущественно не подписаны, большей частью представляя собой либо обычные события, не имеющие ничего чудесного в основе, либо исторически недостоверные, а некоторые описания прямо копируют чудеса, приписываемые оригинальному костромскому образу[43].

Так или иначе, на источнике, на месте явления иконы, был установлен памятный знак. Ежегодно 12 июня к источнику совершался крестный ход с иконой[39]. Образ находился в Феодоровском храме монастыря до его закрытия[40]. Она помещалась в резной вызолоченной раме на треугольном аналое, пожертвованном в 1889 году княгиней Екатериной Васильевной Урусовой[39]. Монахи монастыря собрали сведения о пятнадцати происходящих от образа чудесных явлениях. Чудотворный образ стал весьма почитаем в народе. После закрытия храма икона была сохранена верующими и в 1944 году принесена во вновь открытый Сызранский Казанский собор, где находится по настоящее время[47][24]. Ежегодно 8 июля и 27 марта в Казанском соборе проходят торжественные богослужения в честь чудесного явления Феодоровской иконы[47].

Насельники

Первые годы после основания монастырский штат был весьма невелик. Так, даже в 1739 году в нём проживало 14 человек, в том числе игумен-настоятель, три иеромонаха, один иеродиакон, четыре монаха, два священника, один диакон, один пономарь и один отставной дворянин на пропитании[24][17].

Спустя столетие, в 1839 году, в монастыре числился 21 человек. В 1854 году по штату первоклассного монастыря в монастыре должны были быть: настоятель, наместник, казначей, 8 иеромонахов, 4 иеродиакона, 8 монахов служебных, 5 монахов больничных, 2 пономаря, просфорник и ключник, он же чашечник и хлебодар — всего 33 человека[48], однако штатного расписания монастырь почти не придерживался. Так, в 1863 году в монастыре было 93 человека: наместник-архимандрит, 7 священников, 4 иеродиакона, 2 диакона, 16 монахов, 2 послушника и 62 человека братии[24]. А в 1870 году — настоятель, наместник, казначей, 6 иеромонахов, 1 священник, 1 иеродиакон, 1 дьякон, 1 монах, 1 рясофорный послушник и 5 послушников. Кроме того в богадельне проживали иеродиакон, два священника и два убогих сироты[48].

Строители

С 1685 по 1687 год первым настоятелем обители, до её переноса в Кашпир, был инициатор её создания старец Кирилл. По воспоминаниям поздних игуменов Кирилл в молодости был иноком Костромского Ипатьевского монастыря, позднее царским человеком. Получил грамоты от царей и патриарха на владение монастырём земель, рыбных ловель и леса. По указу царей перенёс монастырь в Кашпир, где вытребовал земельные и прочие угодья на содержание братии. Другие подробности биографии не сохранились[49].

Настоятелем вновь построенного в Сызрани монастыря с 1691 по 1695 год был старец Филарет, которого сменил старец Корнилий I[24]. Также в различных документах в 1699—1700 годах упоминался в качестве строителя старец Феодорит[25]. Вообще про настоятелей XVIII — начала XIX веков сведений сохранилось мало[10].

Игумены

Одним из первых игуменов стал Михаил (1704—1707[25]; по другим данным, он оставался игуменом и в 1711 году, когда основал невдалеке от Сызрани Жадовскую пустынь[1]). Позднее Михаил стал сторонником Варлаама Левина, объявленного еретиком, и был казнён в Санкт-Петербурге в 1722 году[50]. Также известны игумены Геннадий (1708—1725), Корнилий II (1730—1731), Иерофей (1734), Афиноген (1740), Иннокентий I (1740—1741), Самуил (1742—1743)[51].

В 1745 году строителем монастыря упоминается Иона (Сальникеев) (также в различных источниках фамилия встречается как Санников[51], Саникеев[40]). Дворянин, принял постриг в Троице-Сергиевой лавре, в 1706—1708 годах был строителем Астраганского монастыря, позднее архимандритом Казанского Спасо-Преображенского монастыря, стал одним из первых девяти церковных иерархов, подписавших проект петровского Духовного Регламента, в 1725—1726 годах был членом-асессором Святейшего Синода, но позднее впал в немилость, был сослан в Сызранский монастырь, где и скончался[1][51].

За ним во главе монастыря стояли игумены Иосиф I (1747), Иларион (сентябрь 1748—1751, был переведён из игуменов Жадовской пустыни, а в дальнейшем переведён в игумены Казанского Фёдоровского монастыря); Макарий (1751—1756), Федот (1757—1765), Мисаил.

Строители (с 1764 года)

По положению о заштатных монастырях 1764 года обителью управляли вновь строители[51].

Первым из известных стал иеромонах Иоанникий (1773—1778). Он был переведён из казначеев Симбирского Покровского монастыря, ранее был строителем Симбирской подгорной Соловецкой пустыни до её упразднения. В январе 1778 года по старости уволен в Симбирской Покровский монастырь в число братии. Его сменил казначей Казанской Седмиозёрной пустыни иеромонах Владимир (1778—1795). В 1795 году строителем стал священник Василий Васильев, а после его смерти казначей монастыря, иеромонах Иосаф, скончавшийся в 1798 году. С июля по сентябрь 1798 года монастырём руководил священник Козьма Гаврилов, которого сменил переведённый из Московского Симоновского монастыря иеромонах Сергий. Однако в январе 1799 года Сергий скончался, и пост занял казначей монастыря иеромонах Аарон[52].

Аарон в 1802 году был переведён в настоятели Саранского Петровского монастыря с возведением в сан архимандрита, а Вознесенский монастырь возглавил иеромонах из Раифской пустыни Евстафий. Несмотря на краткость его управления, он запомнился тем, что при нём было возбуждено дело о возвращении монастырю земли и мельницы, закончившееся благополучно десятилетие спустя[51]. В 1803 году он в сане архимандрита возглавил Симбирский Покровский монастырь. В 1803—1811 годах монастырём правил иеромонах Георгий, ранее бывший казначеем Саранского Петровского монастыря, в августе 1811 года уволен на покой по старости лет[52].

В 1811—1819 годах настоятелем был Геннадий. Он происходил из вдовых дьяконов Карсуна, принял постриг в 1808 году. При нём была построена внутренняя каменная стена монастыря. По слабости здоровья был уволен на покой с перемещением в число братии Симбирского Покровского монастыря, однако позднее стал строителем Казанской Мироносицкой пустыни в 1824 году, откуда в 1829 году вторично был переведён в число братии в Сызранский монастырь, где он и скончался в 1835 году[53].

В 1819—1826 годах монастырём управлял иеромонах Серапион (в миру Сергий Ляпидевский). Ранее был протоиереем Богородицкого собора Казани, потом служил в Ардатове. Был пожалован наперсным крестом. До перевода в Сызрань управлял Казанским Кизическим монастырём и в апреле 1826 года по результатам рассмотрения дела в епархиальной администрации был переведён в число братии того же монастыря[53].

С 1826 года монастырём руководил настоятель (с декабря 1832 года игумен) Иннокентий II, имевший лишь домашнее образование. Происходил из духовного звания, был послушником Симбирского Покровского монастыря, в 1806 году исполнял обязанности его настоятеля, затем был казначеем Зилантова монастыря[53], в 1809 году стал строителем Чебоксарской Спасо-Геронтиевой пустыни, откуда и был переведён в Сызрань, как «способный к поправлению тогдашних трудных его обстоятельств»[54]. По утверждению коллежского советника, выпускника Московской духовной академии, преподавателя Симбирской духовной семинарии Александра Яхонтова[55], Иннокентий действительно принёс большую пользу монастырю, выведя его из затруднений и умножив доходы, на которые планировал перестроить монастырский храм в более обширном и величественном виде. Яхонтов так описывает Иннокентия: «он был прост, добр, к бедственным благотворителен и гостеприимен»[54]. Однако историк-краевед Рыжков с опорой на монастырский архив утверждает, что Иннокентий занял свой пост только что за управленческий талант, а отнюдь не за нравственные качества. И хотя через несколько лет Иннокентий стал благочинным всех монастырей епархии, но попал под следствие. Рыжков приводит такой отзыв о нём: «Состоит под судом за злоупотребление монастырскими мельничными суммами, за беспорядочное составление об оных отчетов и недачу по предмету сему за чрезвычайный упадок мельничных доходов; нетрезв, дерзок, подозреваем в невоздержании, должностью вовсе не занимался», и приводит показания свидетелей, в которых описаны случаи его пьянства, невоздержанности, рукоприкладства и иного поведения, с монашеской жизнью никак не согласующегося[43]. В 1836 году Иннокентий действительно был уволен с поста настоятеля, скончался в монастыре в июне 1838 года[54].

Последним настоятелем монастыря стал архимандрит Герман (1836—1847, в миру Иоанн Похвалинский). Ранее был священником в Симбирске, переведён в Сызрань из настоятелей Алатырского Троицкого монастыря[54][2]. Был миссионером по Симбирской епархии[54]. За свои труды архимандрит Герман был награждён орденами святой Анны второй и третьей степени[56]. Скончался 19 сентября 1847 года[54].

Наместники

С 1848 года монастырь возглавляли наместники. Первым стал архимандрит (с 1851 года) Августин (в миру Александр Евстафьевич Шеленговский)[57], внёсший самый большой вклад в развитие обители[2]. Родился в Галиции в 1798 году[57], 8 лет провёл на военной службе, дослужившись до каптенармуса, уволился со службы по собственному желанию[54]. В монашество был пострижен 3 (15) октября 1829 года в Пинском Богоявленском монастыре. В 1832 году переведён в созданную Симбирскую епархию в число иеромонахов архиерейского дома. В Сызрань был переведён с должности управляющего Казанско-Богородицкой Жадовской пустыни[54]. С 20 апреля (2 мая) 1848 года также член Сызранского духовного правления[57]. При Августине монастырь был возведён в степень первоклассного, было создано большинство построек, в том числе Вознесенский храм. 24 февраля (8 марта) 1859 года архимандрит Августин был назначен благочинным Сызранского Сретенского женского монастыря, приложив немало трудов по его строительству и обустройству[2]. За свои труды и примерную жизнь неоднократно был награждён: в 1849 году был удостоен наперсного креста, в 1856 году — ордена святой Анны второй степени, а в 1862 году — ордена святой Анны второй степени, украшенного императорской короной[57]. Скончался в 1864 году в возрасте 66 лет[58].

Иеромонах Варсофоний управлял монастырём с 1864 по 1871 год. Происходил из духовного звания, в монашество был пострижен в 1853 году в Симбирском архиерейском доме. В 1858 году стал казначеем Вознесенского монастыря, а в 1864 году — наместником. Скончался 1 апреля 1871 года в возрасте 49 лет. Его сменил иеромонах Иона. Также из духовного звания, в монастырской братии с 1856 года, в 1867 году стал казначеем. При нём был перестроен и покрыт железом большой мельничный мукомольный амбар. Скончался в возрасте 70 лет в 1872 году, управляя обителью около 10 месяцев. Следующий наместник управлял монастырём ещё меньший срок. Иеромонах Варлаам, из духовного звания, был пострижен в монахи в 1849 году в Симбирском архиерейском доме, где с 1853 по 1857 год был экономом, в 1872 году с должности управляющего Казанско-Богородицкой Жадовской пустынью был переведён в наместники Сызранского Вознесенского монастыря. Скончался в возрасте 57 лет в 1873 году, пробыв в должности около полугода[58].

В 1873—1874 годах во главе обители стоял иеромонах Иаков, окончивший Симбирскую духовную семинарию. Послушание он проходил в Симбирском Покровском монастыре, был дьяком в Сызранской Преображенской церкви, с 1861 года иеромонах Вознесенского монастыря. В 1872 году стал казначеем. В 1875 монастырь возглавил иеромонах Стефан. Окончил Казанскую духовную семинарию, в 1835 году был рукоположен в диаконы, в 1853 — в священника, в 1875 году пострижен в иеромонахи. Был наместником 10 лет, до 1885 года[59].

В 1885 году наместником монастыря был назначен иеромонах Антоний (в миру Иван Васильевич Никольский). Ранее, в 1862 году он окончил Симбирскую духовную семинарию[60], стал священником, в 1875 году стал экономом при Симбирской духовной семинарии[59], 23 июня (5 июля) 1885 года принял монашеский постриг. Спустя два года, в 1887 году был награждён наперсным крестом[60]. В 1891 году ему был пожалован сан игумена, а в 1895 году — архимандрита. С 1892 года был также благочинным Сызранского Сретенского монастыря и Костычевской Смоленской общины[59]. В 1897 году в Сызрани отмечалось 35-летие служения Антония в священническом сане. От лица городского духовенства и по резолюции епископа Никандра ему был поднесён юбилейный адрес и большой наперсный крест[2].

Последним наместником монастыря был игумен (с 1916 года архимандрит) Александр[24] (в миру Вахатов Сергей Флегонтович), подписавший акт о роспуске монастыря. В феврале 1938 года архимандрит Александр был расстрелян[1].

Братия

В Сызранском монастыре провёл последние два года жизни и был в нём похоронен первый управляющий Симбирской епархии архиепископ Симбирский и Сызранский Анатолий[1].

Напишите отзыв о статье "Вознесенский монастырь (Сызрань)"

Комментарии

  1. ↑ По данным межевания 1797 года[12].

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 [vozmon.ru/istoriya/ История обители]. Вознесенский мужской монастырь города Сызрань. Проверено 21 июня 2015.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Татьяна Афанасьева. [samara.orthodoxy.ru/Xram/Syzran/Voznes_m.html Вознесенский мужской монастырь г. Сызрани. К 320-летию Сызранского Свято-Вознесенского мужского монастыря]. Самарская и Сызранская епархия РПЦ. Проверено 14 июля 2015.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Монастыри Самарского края, 2002, с. 36.
  4. ↑ Якунин В.Н. История Самарской епархии. — Тольятти, 2011. — С. 37. — 625 с. — 1500 экз. — ISBN 978-5-9581-0235-8.
  5. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 37.
  6. ↑ Сызранский филиал ГБУСО «ЦГАСО», Ф. 51. Оп. 1, Д. 9. [Цит. по Монастыри Самарского края, 2002, с. 36]
  7. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 40.
  8. ↑ 1 2 Яхонтов, 1901-1902, с. 41.
  9. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 46.
  10. ↑ 1 2 3 [kafedral-kaz-soborz.narod.ru/mon.html Вознесенский сызранский мужской монастырь]. Казанский кафедральный собор г. Сызрань. Проверено 21 июня 2015.
  11. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 47.
  12. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 50.
  13. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 51.
  14. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 43—44.
  15. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 45.
  16. ↑ С. Г. Зацаринный [www.syzranhistory.ru/put/book-1-8.htm Тайны Вознесенского монастыря] // Сказание о первых сызранцах.
  17. ↑ 1 2 В. Холмогоров. [ulrgo.ru/upload/iblock/aec/materialy_dlya_istorii.pdf Материалы для истории Симбирского края до второй половины XVIII века]. — Симбирск, 1898. — С. 142—143. — 170 с.
  18. ↑ 1 2 3 4 Яхонтов, 1901-1902, с. 52.
  19. ↑ 1 2 3 4 Яхонтов, 1901-1902, с. 63.
  20. ↑ Масленицкий Т.Г. [ulrgo.ru/region/elibrary/books/Maslenitskiy_T.G._Topograficheskoe_opisanie_Simbirskogo_namestnichestva._1780_g.pdf Топографическое описание симбирского наместничества]. — Симбирск: Симбирские губернские ведомости.
  21. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 53.
  22. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Монастыри Самарского края, 2002, с. 37.
  23. ↑ О учрежденіи въ Симбирскѣ особой третьеклассной епархіи, по приложенному штату (№ 5147, 10 февраля 1832) // Полное собрание законов Российской Империи. Собрание Второе. — СПб.: Тип. II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1833. — Т. VII. — С. 71—73.
  24. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Монастыри Самарского края, 2002, с. 38.
  25. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 55.
  26. ↑ 1 2 3 Великие монастыри. 100 святынь православия, 2010.
  27. ↑ 1 2 Г. Романова [www.lib.syzran.ru/personaliy/pers_B/Benzeman.htm Бенземан Иван Адольфович] // Ред.-сост. Е. Мочалова Кто есть кто в Сызрани: Справочно-энциклопедическое издание. — Самара: Навигатор, 2001.
  28. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 64.
  29. ↑ 1 2 Яхонтов, 1901-1902, с. 65.
  30. ↑ О возведеніи Сызранскаго Вознесенскаго мужескаго монастыря изъ третьяго въ первый классъ (№29794, 12 ноября 1855) // Полное собрание законов Российской Империи. Собрание Второе. — СПб.: Тип. II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1856. — Т. XXX. Отделение 1. — С. 660-661.
  31. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 68.
  32. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 69.
  33. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Монастыри Самарского края, 2002, с. 39.
  34. ↑ Сызранский филиал ГБУСО «ЦГАСО» Ф.Р—9. Оп. 1. Д. 30. Л. 133 [Цит. по Гундоров, 2014, с. 5]
  35. ↑ Сызранский филиал ГБУСО «ЦГАСО» Ф. Р—9. Оп. 1. Д. 14. Л. 8. [Цит. по Гундоров, 2014, с. 6]
  36. ↑ Сызранский филиал ГБУСО «ЦГАСО» Ф. Р—9. Оп.1. Д. 14. Л. 85. [Цит. по Гундоров, 2014, с. 6]
  37. ↑ Гундоров А. [allworldart.ru/wp-content/uploads/2014/02/%D0%91%D0%B5%D0%BB%D1%8B%D0%B5-%D0%BF%D1%8F%D1%82%D0%BD%D0%B0-%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%B8.-.pdf Белые пятна истории. Сызранский уездный концентрационный лагерь принудительных работ (1920-1922)] // III открытая городская научно-практическая конференция учащихся и педагогов учреждений дополнительного образования детей «Новое поколение». — Сызрань, 2014.
  38. ↑ [www.syzranhistory.ru/put/ChUDOTVORNAJa%20IKONA.htm Чудотворная икона Сызранского монастыря]. Проверено 20 июля 2015.
  39. ↑ 1 2 3 4 5 Татьяна Горбачева. [gubernya63.ru/dostoprimechatelnosti/pilgrimage/voznesenskij-monastyr.html Вознесенский монастырь]. Портал «Самарская губерния: история и культура». Проверено 21 июня 2015.
  40. ↑ 1 2 3 4 5 6 Сергей Зацаринный. [krumza.livejournal.com/288332.html Тихая пристань] (26.08.2014). Проверено 22 июня 2015.
  41. ↑ Монастыри Самарского края, 2002, с. 40.
  42. ↑ 1 2 [vozmon.ru/svyatoj-istochnik/podvore-voznesenskogo-muzhskogo-monastyrya/ Подворье Вознесенского мужского монастыря]. Вознесенский мужской монастырь города Сызрань. Проверено 21 июня 2015.
  43. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Рыжков, 1926.
  44. ↑ Яхонтов, 1901-1902, с. 54-55.
  45. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 67.
  46. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 66.
  47. ↑ 1 2 3 [samara.orthodoxy.ru/content/saints_and_shrines/detail.php?SECTION_ID=14&ELEMENT_ID=31 Чудотворная икона Божией Матери «Феодоровская»]. Самарская епархия РПЦ. Проверено 14 июля 2015.
  48. ↑ 1 2 Яхонтов, 1901-1902, с. 54.
  49. ↑ К.И. Невоструев. [www.lib.syzran.ru/personaliy/pers_K/Kirill.htm Описание Сызранского Вознесенского монастыря]. — Рукопись. — Сызранский краеведческий музей, 1849. — С. гл. 1 примечания и источники стр. 63..
  50. ↑ Сергей Зацаринный. [www.lib.syzran.ru/personaliy/texty_kto/krepost.htm#Krepos От воевод до комиссаров (1683 - 1917 гг.)]. Проверено 21 июня 2015.
  51. ↑ 1 2 3 4 5 Яхонтов, 1901-1902, с. 56.
  52. ↑ 1 2 Яхонтов, 1901-1902, с. 57.
  53. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 58.
  54. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Яхонтов, 1901-1902, с. 59.
  55. ↑ Протоиерей Олег Беляев. [www.bogoslov.ru/data/460/344/1234/Беляев.pdf Храмы и монастыри города Симбирска: история, архитектура, святыни]. — Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата богословия по предмету «Церковная археология». — Сергиев Посад: Троице-Сергиева Лавра, 2008. — С. 4. — 21 с.
  56. ↑ К.И. Невоструев. [www.lib.syzran.ru/personaliy/pers_G/German.htm Описание Сызранского Вознесенского монастыря]. — Рукопись. — Сызранский краеведческий музей, 1849.
  57. ↑ 1 2 3 4 иеромонах Аполлинарий. [www.lib.syzran.ru/personaliy/pers_A/Avgustin.htm Краткий очерк жизни наместника Сызранского Вознесенского 1 классного монастыря о. Архимандрита Августина Симбирской епархии]. — рукопись. — Сызрань: Сызранский краеведческий музей, 1871.
  58. ↑ 1 2 Яхонтов, 1901-1902, с. 61.
  59. ↑ 1 2 3 Яхонтов, 1901-1902, с. 62.
  60. ↑ 1 2 [www.lib.syzran.ru/personaliy/pers_A/Antoniy.htm Антоний (Никольский Иоанн Васильевич). Архимандрит]. Симбирские Епархиальные ведомости (1898). Проверено 20 июля 2015.

Литература

  • Вознесенские монастыри // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Монастыри Самарского края (XVI—XX вв.): Справочник / Сост. B. C. Блок, К. А. Катренко. — Самара: Самарский Дом печати, 2002. — С. 36—40. — 216 с. — 1000 экз.
  • И.А. Мудрова. Сызранский Вознесенский мужской монастырь // Великие монастыри. 100 святынь православия. — Центрполиграф, 2010. — 400 с. — 4000 экз. — ISBN 978-5-227-02076-5.
  • Рыжков Н. [www.syzranhistory.ru/put/ChUDOTVORNAJa%20IKONA.htm Чудотворная икона Сызранского монастыря]. — Сызрань, 1926. — 10 000 экз.
  • Яхонтов А. К. [commons.wikimedia.org/wiki/File:%D0%93%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B4_%D0%A1%D1%8B%D0%B7%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%8C_%D0%B8_%D0%B5%D0%B3%D0%BE_%D0%B4%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%BC%D0%B5%D1%87%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%B8.pdf Город Сызрань и его достопримечательности: (Ист.-церк.-археол. описание)]. — Симбирск: типо-лит. А.Т. Токарева, 1901-1902. — С. 37—75. — 96 с.

Ссылки

  • [www.lib.syzran.ru/personaliy/texty_kto/krepost.htm#Krepos ЦБ г. Сызрани ]
  • [vozmon.ru/index.php?page=about Официальный сайт монастыря. Основание обители]
  • [www.youtube.com/watch?v=0xFL31gWdAY Фильм «Свято-Вознесенский Сызранский мужской монастырь» из цикла «Путь паломника» ТК «Союз»]
</td></tr></table></td></tr></table>

Отрывок, характеризующий Вознесенский монастырь (Сызрань)

Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Вознесенский_монастырь_(Сызрань)&oldid=79671251»