Воинская честь
 |
Стиль этой статьи неэнциклопедичен или нарушает нормы русского языка. Статью следует исправить согласно стилистическим правилам Википедии.
|
Воинская честь — понятие, трудно поддающееся формулировке. Необходимость её, как условия военного быта, всеми сознается, но её существо остается почти неуловимым. Воинская честь представляет собой явление крайне сложное, чем, конечно, и объясняется его неуловимость. Она, несомненно, присуща войску и составляет его характерную черту во все эпохи человеческого существования. Понятию воинской чести в разные эпохи сообщалось различное содержание, но оно неизменно заключает в себе нечто отличное от понятия чести вообще. Честь — не правовое понятие. Она коренится исключительно в нравственном самосознании и, не имея формального основания, представляется столь же относительной, как и принципы нравственности. Но она не есть и нравственный принцип, по крайней мере, в существенной своей части она не совпадает с этикой. Понятие чести распадается на понятие личной чести и коллективной. Если с точки зрения личной чести «честное» тождественно с «нравственным» — и то, впрочем, не всегда, — то с точки зрения чести коллективной или корпоративной соотношение получается иное: «честное» может быть в нравственном смысле безразличным, может даже оказаться и прямо безнравственным. Между тем, каждая социальная группа всегда имеет свою особую корпоративную честь, которая служит связующим началом для её членов и потому является одним из условий самого существования данной группы, выражая степень сплоченности её членов в одно целое. Воинская честь — честь корпоративная, и уже поэтому она отлична от чести вообще. Но она отлична, по содержанию, и от чести других социальных единиц, поскольку войско представляет собой единицу своеобразную.
Понятие воинской чести развилось на почве чувства самолюбия. Война составляет тяжелую обязанность для человека. Она требует от него риска собственной жизнью, принесения высшего, наиболее реального блага — жизни — в жертву отвлеченному представлению об общем благе. Для выполнения функции войны необходим, следовательно, такой стимул, который был бы в состоянии подавить в человеке чувство личного самосохранения. Этот стимул может иметь исключительно нравственный характер — потому что никакое реальное благо не в силах конкурировать с благом жизни, — и должен корениться в природе человека — потому что, взятый извне, он не будет обладать достаточной интенсивностью. Таким стимулом является чувство личного самолюбия. Удовлетворением его, правда, грубым, но производящим всегда наибольший эффект, служат внешние почести. С древнейших времен общественное сознание начинает вырабатывать ряд мер, направленных к тому, чтобы, путём возбуждения в человеке, посвящающем себя войне, чувства честолюбия, развить в нём чувство самолюбия: функция войны приобретает почетный, даже религиозный характер; подвиги храбрости, которая и есть не что иное, как надлежаще развитое чувство самолюбия, превозносятся; победители окружаются ореолом славы. Но все эти меры, преследующие специальную цель, односторонни и развивают чувство личного самолюбия лишь в одном направлении — как стимул, необходимый для войны. Поэтому и понятие военной чести получает такой же односторонний характер. Сущность войны есть бой, и все, что составляет «бой» с врагом, есть «честное» для воина: в этом его честь; наоборот, что выражает уклонение от боя, хотя бы из чувства сострадания или человеколюбия — «нечестно».
Наряду с чувством личного самолюбия, в основе понятия воинской чести лежит чувство коллективного самолюбия, развивающегося всегда при совместной деятельности и составляющего существенный фактор коллективной жизни. Но так как войско представляет собой колоссальную, по размерам, единицу, то на основе коллективного самолюбия развивается понятие корпоративной чести не всего войска, как единого целого, а честь отдельных войсковых административных или тактических единиц — честь полка, батареи, роты. Имея столь глубокое обоснование, воинская честь составляет положительное условие военного быта. Её упадок неизбежно повлек бы за собой невозможность для войска выполнять своё назначение. Но односторонность понятия воинской чести и корпоративный её характер обязывают относиться с крайней осторожностью ко всем связанным с ней вопросам. С точки зрения интересов военного дела она представляется условием только положительным. С государственной точки зрения, а тем более с широкой точки зрения социальной жизни вообще, она — также положительное условие, поскольку функция войны есть функция государственная, но в то же время она заключает в себе и элементы отрицательного условия, поскольку её требования вступают в противоречие с требованиями нравственности и поскольку её крайнее развитие ведет к исключительному обособлению войска. Представляя собой могущественную силу, войско, в случае обособления, легко может подавить и государственную организацию, и все устои социальной жизни. Поэтому государство и общество, наряду с мерами, направленными к поднятию в войске чувства военной чести, создают ограничения его одностороннего, крайнего развития. Сюда относится принцип исключительной для военнослужащих верности престолу и отечеству и принцип возможной гуманности в отправлении функции войны — развитие чувства сострадания к побежденному врагу, право «бить» только врага-воина, а не мирных жителей неприятельской области, обязанность уважать неприкосновенность частной собственности на войне и т. д. Все эти ограничения, с точки зрения интересов военного дела, несомненно носят искусственный характер, но они безусловно необходимы, ибо функция войска есть функция служебная.
Впрочем, и с точки зрения военного дела вопрос о воинской чести имеет обратную сторону: это — понятие корпоративной чести отдельных войсковых единиц. Когда воинская честь понимается в таком узком смысле, она служит полезным фактором на войне; связуя данную войсковую единицу, она составляет положительное условие. Но она заключает в себе элемент обособляемости отдельных войсковых единиц и, при крайнем развитии, влечет за собой распадение армии как единого целого. Понятие чести военного мундира вообще слишком широко, оно расплывается в сознании, тогда как честь отдельного полка, честь полкового мундира вполне конкретна и легко осязаема. Вследствие этого необходимо, в том числе с точки зрения интересов военного дела, двойственное отношение к вопросу. Следует способствовать развитию корпоративной чести войсковых единиц — созданием и поддержанием традиций, почетными отличиями и проч., — но в самой организации их надлежит последовательно проводить принцип единства армии — объединением командования, уравнением порядка несения службы и проч. Носителями и выразителями идеи воинской чести в армии являются офицеры, так как служба нижних чинов есть служба по обязанности, в силу повинности или срочного найма. Для охранения корпоративной чести офицерского сословия учреждаются особые суды чести (см. Суды общества офицеров).
далее стоит запихнуть в пруфлинки
Представление о воинской чести в мировоззрениях, включающих существование души
Существует обширная группа мировоззрений, обозначающих душу как первичное относительно тела и отделимое от него движущее начало жизни.
С этой позиции "функция" воинской чести заключается в сохранении души — предотвращении деградации, саморазрушения при необходимости соприкосновения с проявлением сильных отрицательных эмоций, агрессивными действиями.
В таком случае, коллективная воинская честь является необходимым условием существования (единства) боевой группы и обеспечивает возможность переключения между мирным и военным режимом жизни без разрушения социального уклада самих военных и окружающего общества. Т.е. честь поддерживает границу между войском, защищающим интересы окружающего общества, и бандитами, действующими против общих интересов.
См. также
Напишите отзыв о статье "Воинская честь"
Отрывок, характеризующий Воинская честь
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.
Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
