Война Босин
| Война Босин | |||
 Самураи клана Симадзу из княжества Сацума, боровшиеся на стороне императора в период Войны Босин (фотография Феликса Беато). | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Реставрация прямого императорского правления, ликвидация сёгуната Токугавы | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Война Босин[2] (яп. 戊辰戦争 Босин сэнсо:, буквально «Война года Дракона», 1868—1869) — гражданская война между сторонниками Сёгуната Токугава и проимператорскими силами в Японии. Закончилась поражением сил сёгуната, что привело к Реставрации Мэйдзи.
Война стала следствием ряда социальных, экономических и политических неурядиц, которые постигли Японию в первой половине XIX века, что стало причиной падения популярности сёгунского правительства и роста сторонников реставрации прямого императорского правления.
3 января 1868 года император Мэйдзи провозгласил реставрацию всей полноты императорской власти. Через семь дней, после того, как сёгун Токугава Ёсинобу объявил о том, что императорская декларация «незаконна», началась война. Войска Ёсинобу атаковали Киото, резиденцию императора. Несмотря на соотношение сил 3:1 и помощь французских военных советников, первая значительная битва возле Тоба и Фусими привела к поражению 15-тысячной армии сёгуна, и Ёсинобу был вынужден бежать в Эдо. Сайго Такамори повёл победоносную императорскую армию на северо-восток Японии, что привело к капитуляции Эдо в мае 1868.
После того, как Ёсинобу капитулировал, большая часть Японии признала императорское правление, но ядро сторонников сёгуната, возглавляемых кланом Айдзу, продолжало сопротивление. После затяжного сражения, продолжавшегося месяц, клан Айдзу наконец признал своё поражение 23 сентября 1868. С этой осадой связан трагический инцидент — самоубийство членов Бяккотай («Отряд белого тигра»), группы молодых самураев (преимущественно подростков), совершивших харакири на вершине холма после того, как дым, поднимающийся от замка, ошибочно убедил их в том, что главная крепость Айдзу пала. Через месяц Эдо был переименован в Токио и началась эпоха Мэйдзи.
В финальной стадии войны адмирал флота сёгуната, Эномото Такэаки, с остатками флота и несколькими французскими советниками бежал на остров Хоккайдо и организовал там республику Эдзо, объявив себя президентом, но в мае 1869 года был разгромлен войсками императора, после чего война была закончена.
В армиях обеих сторон участвовало около 120 000 человек. Из них погибло около 4 000 чел.[1].
После победы Императорское правительство отказалось от политики изоляции от Запада и направило свои усилия на модернизацию и вестернизацию Японии. Многие из бывших лидеров сегуната были помилованы и заняли правительственные посты.
Бывший сёгун Ёсинобу был помещён под домашний арест. Однако в 1872 году он был освобождён и ему были возвращены часть привилегий. В 1902 году Токугава Ёсинобу получил титул герцога, но после ликвидации сёгуната он утратил интерес к политике и полностью ушёл от участия в общественной жизни.
Под влиянием японской монархическо-националистической историографии XIX—XX веков война Босин идеализируется в японском искусстве, литературе и кино.
Содержание
Предыстория
Недовольство сёгунатом
С начала XVII века самурайское правительство Японской Империи — сёгунат Токугава — проводило политику изоляционизма с целью получения тотального контроля над населением и ослабления оппозиции на юго-западе страны. Японцы имели очень ограниченные отношения с внешним миром, за исключением Кореи, Китая, Голландии, Рюкю и земель айнов[3]. Однако с конца XVIII века передовые государства Запада начали погоню за колониями в Азии, и их корабли стали чаще беспокоить японские берега. В 1854 году под давлением США японское правительство было вынуждено покончить с изоляцией страны, а в 1858 году — заключить с западными государствами ряд неравноправных договоров. Вмешательство этих государств во внутренние дела Японии и прибытие на острова иностранцев создало реальную угрозу колонизации страны. В ответ на неё в среде японских интеллектуалов и самураев возник общественно-политическое движение «Сонно Дзёи»[4].
На фоне роста популярности этого движения Император Комэй, который согласно законодательству традиционно выполнял лишь церемониальные функции, стал активно вмешиваться в политику. В 1863 году он приказал отменить все соглашения с «варварами», а их самих изгнать из страны. Отказ сёгуната выполнять Императорский указ ещё больше дискредитировал самурайское правительство. В 1864 году участились нападения на иностранцев, в ответ на которые западные державы провели на территории Японии ряд военных операций: обстрел Кагосимы британским военным флотом и обстрел Симоносеки объединённым флотом Британии, Франции, США и Голландии.
Вместе с тем члены движения «Сонно Дзёи» и войска западнояпонского владения Тёсю подняли восстание и совершили попытку захватить город Киото, где находился Императорский дворец. Правительственные войска во главе с Токугавой Ёсинобу разбили повстанцев, но уже в следующем году он не смог удержать под контролем всю страну. Многие провинциальные властители начали игнорировать приказы из Эдо[5].
В дополнение к внешнеполитическим проблемам добавились социальные и экономические. В 1832—1833 годах в Японии случился голод, крупнейший за всю её историю, от которого умерло несколько миллионов человек. Голод стал следствием экстенсивного, архаичного и малоэффективного сельского хозяйства. В дополнение к этому правительство не снизило налоги в голодные годы, что ещё больше ухудшило ситуацию. Много жителей потеряли свои хозяйства и переселились в города. Социально-экономическое положение самураев, которые считались элитой общества, резко ухудшилось, большинство из них обеднело.
Все эти события привели к резкому падению престижа сёгуната и популярности идеи реставрации прямого Императорского правления.
Иностранная военная поддержка
В ходе вооруженных конфликтов с западными государствами руководители юго-западных японских владений поняли, что политика «изгнания варваров» ведет к открытому вооруженному конфликту, в котором японцам не победить, и поэтому тайно перешли на позиции «открытия страны» иностранцам. Так, княжества Тёсю и Сацума, продолжая традиционную критику сёгуната, начали закупать новейшее оружие за рубежом[6] и нанимать для тренировки собственных войск военных экспертов из Великобритании и США.
Сёгунат также готовился к предстоящему конфликту и модернизировал собственную армию. Токугава в основном полагался на французских военных советников, которых после успехов французских армий в Крымской войне 1853—1856 годов и Австро-итало-французской войне 1859 года считали лучшими военными специалистами того времени[7]. Кроме этого, самурайское правительство делало шаги в направлении модернизации флота, ядро которого составляло девять паровых военных кораблей. К 1868 году флот сёгуната был крупнейшим из флотов стран Дальнего Востока[8].
В 1865 году в городе Йокосука французским инженером Леонсом Верни был построен первый современный японский морской арсенал, а в январе 1867 года французские эксперты начали создавать корабельные отряды, укомплектованные броненосцами, которые планировали закупить в США. Однако американцы, желая сохранить нейтралитет, продали только один корабль этого класса, включенный в начале 1869 года уже в Императорский флот «котэцу» (яп. 甲鉄 ко:тэцу, буквально: «панцирь из железа») — броненосный таран (c 1871 года — «Адзуми»)[9].
Ликвидация сёгуната Токугава
В 1864 году силы сёгуната вместе с войсками княжеств Айдзу и Сацума совершили карательный поход против лидера антиправительственных сил в Западной Японии — княжества Тёсю. Последнее капитулировало, но вскоре снова начало поддерживать недовольных режимом. В то же время на антисёгунские позиции перешел союзник правительства — княжество Сацума, которое возглавили новые руководители Сайго Такамори и Окубо Тосимити. В 1866 году Сацума и Тёсю заключили тайный союз, главной целью которого было свержение сёгуната.
В конце 1866 года Япония получила нового Императора Мэйдзи и сёгуна Токугава Ёсинобу. Последний считал сёгунат устаревшим и планировал создать новое коллегиальное правительство из всех японских региональных властителей во главе с императором, в котором главы рода Токугава продолжали бы удерживать реальную власть в качестве премьер-министра. В октябре 1867 года Ёсинобу вернул Императорскому двору должность сёгуна и полноту политической власти Императору Японии, надеясь стать премьером[10]. Однако антисёгунские силы решили воспользоваться этим и предложили монарху сослать Ёсинобу и конфисковать все земли рода Токугава[11]. В результате этого в конце 1867 года был издан «Указ о реставрации Императорского правления», в котором провозглашалась ликвидация сёгуната, устранение рода Токугава от управления страной и создание нового правительства во главе с императором Мэйдзи[12]. 3 января 1868 года войска княжеств Сацума, Тёсю и Тоса заняли Киото и получили контроль над императорским дворцом.
17 января 1868 года Ёсинобу заявил, что не признаёт этого указа, и попросил Императора отменить его[13]. 24 января сёгун стал готовиться к захвату Киото.
На следующий день войска бывшего сёгуна захватили и сожгли резиденцию княжества Сацума в Эдо. Многие сторонники Императора были убиты или казнены[14].
Начало конфликта
Битва при Тоба — Фусими
В конце января верные бывшему сёгуну войска двинулись на Киото. Они состояли из 15 тысяч воинов княжеств Кувана, Айдзу и отдельных подразделений Синсэнгуми. Некоторые отряды были обучены французскими военными советниками и имели новейшее вооружение, но большая часть войска представляла собой самурайское ополчение с холодным оружием и фитильными ружьями[14]. Им противостояли силы княжеств Сацума, Тёсю и Тоса, состоявшие из 3 тысяч хорошо обученных солдат с новейшими гаубицами, винтовками и пулеметами Гатлинга.
27 января 1868 обе армии сошлись у посёлков Тоба и Фусими на юге Киото. Самурайское ополчение не сумело воспользоваться своим преимуществом в численности и отступило после серии безуспешных атак. 28 января Император признал силы Сацумы, Тёсю и Тоса Императорской правительственной армией и назначил её командующим принца Комацу Акихито; одновременно Ёсинобу и все его сторонники были официально провозглашены врагами трона. Это значительно деморализовало состояние войск сёгуна, которые отныне были провозглашены вне закона[15]. В полдень 29 января Императорская правительственная армия начала общее наступление и разбила противника. Отступающее самурайское ополчение собиралось укрепиться в замке Уодо, но 5 февраля правитель княжества Уодо, который ранее поддерживал Ёсинобу, перешел на сторону Императорского правительства. 6 февраля на сторону империалистов перешел также правитель княжества Цу[16].
7 февраля Токугава Ёсинобу покинул свой штаб в Осаке и перебрался в Эдо. На следующий день Императорские войска практически без боя взяли крепость Осаки. Это ознаменовало потерю контроля сёгуна и его сил над Западной Японией[17].
Морская битва при Аве
После победы в битве при Тоба-Фусими войска Сацумы планировалось переправить обратно в Кагосиму. С этой целью в гавань поселения Хёго, расположенного у Осаки, прибыли транспортные корабли «Хохои», «Хэйун» и военный корабль «Касуга»[18].
Рано утром 28 января корабли сацумской флотилии покинули гавань. «Хэйун» отправился в Акаси, а «Хохои» и «Касуга» — на юг, где они попали в засаду, подготовленную флотом сёгуната под командованием адмирала Эномото Такэаки. После короткой перестрелки «Касуга», воспользовавшись своим преимуществом в скорости, бежал с поля боя и направился в Кагосиму. «Хохои» был затоплен своей командой возле городка Уидзаки[19]. Несмотря на победу флота сёгуна, битва при Аве практически не имела стратегического значения и не повлияла на ход войны Босин.
Тем временем Токугава Ёсинобу пытался заручиться политической поддержкой Запада. В первых числах февраля представители иностранных стран собрались в городе Кобе и подписали совместную декларацию, в которой признавали отмененный Императорским указом сёгунат единственным легитимным правительством Японии. Они также рассмотрели вопросы военной помощи этому правительству, хотя и не приступили к конкретным мерам. Несколькими днями позже в Кобе прибыла также Императорская делегация и сообщила, что Император признает все предыдущие договоры, заключенные ранее сёгунатом и даёт гарантии безопасности иностранцам, которые находятся в Японии. Эти заявления изменили мнение иностранных представителей, которые в конце концов признали законным Императорское правительство[20]. В первых числах марта они подписали соглашение о нейтралитете, согласно которому иностранные государства обязывались оказывать военную помощь сторонам конфликта[21].
Однако, несмотря на гарантии японских чиновников, ксенофобские настроения в стране росли и привели к нескольким нападениям на иностранцев. 8 марта 1868 года самураи провинции Тоса убили 11 французских моряков с корвета «Дуплекс»; также японские солдаты атаковали в Киото Гарри Паркерса, британского торгового представителя[22].
Осада Эдо
Битва при Косю — Кацунуме
После победы в битве при Тоба — Фусими Императорские правительственные войска разделились на три колонны и двинулись к цитадели оппозиционеров — городу Эдо. В то же время, 1 марта, Кондо Исами, лидер антиправительственного воинского формирования Синсэнгуми, выступил им навстречу, ведя за собой 300 повстанцев. Он собирался закрепиться в замке Кофу, но 3-тысячный отряд Императорских войск под командованием Сайго Такамори успел захватить этот замок раньше[18].
29 марта отряды повстанцев и Императорских войск встретились возле города Кацунума[23]. Благодаря 10-кратному превосходству в живой силе правительственная армия легко победила противника. Войска сёгуната, потеряв 179 человек, отошли к городу Айдзу в провинции Муцу.
Кондо Исами был схвачен в городе Нагареяма и казнен по приказу нового правительства.
Смерть лидера Синсэнгуми деморализовала войска самурайской оппозиции и значительно уменьшила их сопротивление.
Битва при замке Уцуномия
В марте 1868 года двухтысячный отряд повстанцев под командованием Отори Кэйсукэ и Хидзикаты Тосидзо отправился из Эдо в направлении замка Уцуномия, который находился между городами Никко и Айдзу. Отряд состоял из воинов княжеств Айдзу, Кувана и военной полиции Синсэнгуми[24]. Правитель княжества Уцуномия, Тода Тадатомо сначала дал согласие на использование своего замка, но после ареста представителями Императора в городе Оцу перешёл на сторону нового правительства[25]. 7 и 8 мая повстанцы посетили княжества Симоцума и Симодате, где надеялись запастись провизией и деньгами, но эти надежды не оправдались из-за экономического кризиса в этих в княжествах[26].
Утром 10 мая войска оппозиции начали штурм замка Уцуномия и вечером захватили его. В этот же день к ним присоединились местные антиправительственные отряды[27]. 11 мая императорские силы, которые состояли из самураев княжеств Мацумото, Куроханэ, Миба, Ивамурата, Сусака, Хиконэ, Огаку, Уцуномия и Касама сделали попытку отбить замок, но, потеряв 60 человек, отступили в город Уцуномия[28]. 14 мая они штурмовали замковые укрепления вторично и под вечер заняли их[25].
Остатки оппозиционных войск Отори отступили к городу Айдзу[29].
Битва при Уэно
Битва при Уэно стала последней крупной битвой между повстанцами и императорскими войсками в Центральной Японии.
4 мая 1868 года Императорская армия окружила город Уэно и начала артиллерийский обстрел замка Канэидзи, где осели бывший сёгун и 2-тысячная армия его сторонников[30]. Несмотря на ожесточенное сопротивление, во второй половине того же дня правительственным силам удалось прорвать оборону и захватить город. Остатки сёгунских войск в Центральной Японии были уничтожены, а Токугава Ёсинобу арестован и посажен под домашний арест.
В это же время войска княжества Тоса окружили и практически без боя захватили Эдо.
Лидер флота сёгуната Эномото Такэаки вместе с 8 боевыми кораблями и 2000 самураями направился на север, где надеялся объединиться с местными повстанцами и контратаковать правительственные войска. Вместе с Такэаки на север отправилось большое количество французских военных экспертов во главе с французским офицером Жюлем Брюне[31].
Сопротивление Северной коалиции
После поражения войск самурайской оппозиции под Эдо, на большей части Японии закрепилась власть императора Мэйдзи, но несколько северных даймё продолжали сопротивление[32].
В мае 1868 года для борьбы с императорскими войсками они объединились в альянс. Северный союз состоял из княжеств Сэндай, Йонезава, Айдзу, Сёнай и Нагаока.
Армия коалиции состояла из 50 000 человек[33]. Также 25 августа в порт города Сэндай прибыл флот Эномото Такэаки, который присоединился к повстанцам.
Несмотря на численность, войска альянса были мало боеспособны из-за крайне плохого оснащения. В армии Северного альянса практически отсутствовало современное оружие, и вместо полноценной артиллерии использовались деревянные пушки, которые разлетались вдребезги после нескольких выстрелов. Единственным исключением были войска Нагаоки, которые имели на вооружении несколько пулемётов Гатлинга и 2 000 французских ружей.
Битва при Хокуэцу
В мае 1868 года армия княжества Нагаока под командованием Каваи Цугуносукэ встретилась в битве при Хокуэцу с войсками императора. Благодаря современному вооружению и хорошей выучке повстанцев вражеские войска понесли тяжелые потери и вынуждены были остановить своё наступление. 8 июля отдельные подразделения императорской армии высадились с моря в тыл мятежникам и подожгли город Нагаока, что вызвало панику среди повстанцев. В этот же день замок Нагаока был взят.
Двумя месяцами позже, 10 сентября, войска княжества Нагаока вместе с отрядами княжеств Айдзу и Сонай вернули замок себе, но в этом сражении повстанцы понесли большие потери и поэтому уже 15 сентября правительственные войска вновь захватили крепость[34].
После поражения в битве при Хокуэцу Северный союз утратил жизненно важную гавань города Ниигата и больше не мог сопротивляться императорскому флоту на побережье Хонсю.
Бой за перевал Бонари
Перевал Бонари играл ключевую роль в обороне города Айдзу. Именно поэтому для охраны этого прохода были выделены значительные силы повстанцев: 700 солдат Синсэнгуми под командованием Отори Кэйсукэ и Хидзикаты Тосидзо и 2 000 солдат Северного союза[18].
6 октября 1868 года императорская армия численностью 15 000 солдат начала штурм перевала Бонари. Благодаря значительному превосходству в живой силе императорская армия в этот же день разбила войска повстанцев и продолжила продвигаться в Айдзу.
Битва при Айдзу
Несмотря на большое стратегическое значение города, Северный союз из-за нарастающих внутренних споров не мог оказать военную помощь Айдзу, а в середине октября коалиция повстанцев распалась. 12 октября флот Эномото Такэаки вместе с остатками войск Синсэнгуми, отрядом самураев под командованием Отори Кэйсукэ, 3 000 солдат и французскими военными экспертами отбыл на остров Хоккайдо[31].
Правитель княжества Айдзу Мацудайра Катамори остался практически один на один против наступающей императорской армии. Основные силы княжества были сосредоточены в замке Вакамацу. Гарнизон крепости составлял 5 000 человек. Даймё также объявил всеобщую мобилизацию населения. В ополчение записались все местные мужчины. Несколько сот молодых самураев были объединены в отряд Бяккотай (яп. 白虎隊 Отряд Белого Тигра) — наряду с Синсэнгуми самое известное военное формирование войны Босин[35][36].
В середине октября 15-тысячная императорская армия окружила замок Вакамацу. Проведя несколько неудачных штурмов, императорские войска изменили тактику и взяли крепость в осаду. После месячной осады, при посредничестве княжества Йонезава, Мацудайра Катамори начал переговоры о сдаче, и 6 ноября 1868 года гарнизон крепости сдался.
Битва при Айдзу стала последней крупной битвой между правительственными войсками и повстанцами, что ознаменовало полное поражение самурайской оппозиции на острове Хонсю.
Кампания на острове Хоккайдо
После поражения Северного союза, часть флота сёгуната во главе с адмиралом Эномото Такэаки бежала на северный остров Эдзо (сейчас известный как Хоккайдо). Вместе с флотом на остров прибыло несколько тысяч солдат и французские военные советники под командованием военачальника Жюля Брюне.
15 декабря 1868 на территории Хоккайдо была провозглашена независимая Республика Эдзо и проведены выборы президента. Это были первые выборы в истории Японии. Республику Эдзо признали Великобритания и Франция, однако иностранные государства отказались оказывать ей военную поддержку.
Эномото, пытаясь подписать мирное соглашение с Императором Мэйдзи, отправил ему петицию с просьбой разрешить развивать остров Хоккайдо, сохраняя самурайские традиции, но получил отказ[37].
В течение зимы 1868—1869 гг., готовясь к вторжению императорских войск, повстанцы создали цепь укреплений возле города Хакодате. Главным укреплением Республики Эдзо стал Пятиугольный форт на юге Хакодате.
Армия повстанцев была реорганизована и разделена на 4 бригады с французскими офицерами во главе. Каждая бригада делилась на две полубригады (всего было восемь полубригад), которыми командовали японские офицеры[38].
Морская битва при Мияко
9 марта 1869 года Императорский флот Японии покинул Токио и 20 марта прибыл в гавань города Мияко. Вместе с флагманом флота броненосцем Котэцу в Мияко прибыли фрегат Касуга, три небольших корвета и три транспортных корабля.
Узнав о прибытии вражеского флота, повстанцы решили осуществить превентивную атаку. Планировалось, что три корабля сепаратистов: Каитэн (флагман флота Республики Эдзо), Банрю и Такао, войдут в гавань Мияко под иностранными флагами и неожиданной атакой захватят Котэцу. Но накануне атаки корабли Эдзо попали в шторм. Паровой двигатель Такао был поврежден, что значительно понизило его скорость, а Банрю вынесло в открытое море. Впоследствии Банрю прибыл на Хоккайдо, так и не приняв участие в битве.
6 мая Каитэн вошел в гавань Мияко под флагом США. Подойдя вплотную к Котэцу, Каитэн поднял флаг Республики Эдзо и пытался взять его на абордаж. Во время битвы Каитэн повредил три вражеских корабля, но захват Котэцу не удался. Чувствуя преимущество врага, Каитэн начал отступать. В это же время в гавань Мияко вошёл Такао, который из-за поврежденного двигателя значительно опоздал. В результате Каитэн вышел из битвы и направился на Хоккайдо, а Такао был захвачен императорским флотом[39].
Поражение флота Республики Эдзо в битве при Мияко имело катастрофические последствия для повстанцев. Сепаратисты не смогли нейтрализовать Котэцу, кроме того, потеря Такао ослабила флот Эдзо, что стало одной из причин поражения повстанцев в битве в бухте Хакодатэ и неспособности помешать транспортировке солдат императорской армии на Хоккайдо.
Битва при Хакодате
4 апреля 7-тысячная императорская армия высадилась на острове Хоккайдо. Императорские войска быстро разгромили повстанцев и в начале мая окружили главный оплот Республики Эдзо — Пятиугольный форт.
В мае французские военные эксперты оставили повстанцев на произвол судьбы и бежали в Иокогаму, а затем вернулись во Францию.
Морская битва в бухте Хакодате
4 мая императорский флот, в составе военных кораблей Котэцу, Касуга, Хируи, Тэйбо, Ёхару и Мосун, разрушил прибрежные укрепления в бухте Хакодате и атаковал флот повстанцев. Флот Республики Эдзо, который к тому времени потерял три своих лучших корабля (Каиё Мару, Синсоку и Канрин Мару) был значительно ослаблен и состоял из кораблей Каитэн, Банрю, Тиёдагата, Сёгэи и Микахо[40].
7 мая Императорский флот Японии победил в битве в бухте Хакодатэ.
17 мая 1869 года, потеряв практически весь флот и большую часть солдат, Республика Эдзо капитулировала. 18 мая Эномото Такэаки передал крепость императорской армии[41].
Окончательно Республика Эдзо прекратила своё существование 27 июня 1869 года, что обозначило окончательное поражение самурайской оппозиции и конец войны Босин.
Последствия
Победа императорских сил в войне Босин существенно повлияла на бюрократический аппарат, законодательство, администрацию, финансы, промышленность, дипломатию, образование, религию и другие сферы жизни японцев.
В конце 1868 года резиденция Императора была перемещена из города Киото в Токио. Лидеры княжеств Сацума, Тёсю и Тоса, которые сыграли ключевую роль в гражданской войне, заняли ключевые позиции в новом правительстве[42]. Некоторые из бывших высокопоставленных чиновников сёгуната были впоследствии помилованы и инкорпорированы в Императорскую администрацию[43].
Военная и политическая мощь княжеств была постепенно уничтожена, а они сами были превращены в префектуры в 1871 году. Главы этих префектур назначались Императором[44]. Важной реформой стала отмена сословной системы, в частности привилегий самурайского сословия. Много бывших самураев стали чиновниками или предпринимателями. Была введена всеобщая воинская повинность.
Император провел реформу образования. Система образования реформировалась сначала по французскому, а затем по немецкому образцу. Было введено обязательное среднее образование. В 1880—1890-х годах принципы конфуцианства и синтоизма, включая и культ Императора, были внедрены в программы всех образовательных учреждений. Многие студенты были отправлены учиться в ведущие учебные заведения Европы и Америки, также в Японию стали приглашать иностранных учителей[45]. Новое правительство всячески поддерживало развитие бизнеса и промышленности, особенно крупных предприятий.
В 1869 году в Токио, по приказу Императора Мэйдзи, в память о погибших в войне Босин солдат правительственной армии было построено святилище Ясукуни[46].
Императорское правительство отказалось от политики изоляционизма и направило свои усилия на модернизацию и вестернизацию Японии. Император пытался изменить неравноправные договоры с иностранными государствами и усилить сотрудничество с другими странами[47].
В начале эры правления Мэйдзи отношения между Японией и Францией были довольно прохладными, в основном из-за поддержки Францией сёгуната. Но уже в 1874 году в Японию прибыла вторая французская военная миссия, в 1884 году — третья. В 1886 французские инженеры помогали строить Императорский флот Японии.
В 1868 году Император Мэйдзи провозгласил «Клятву Пяти пунктов», где обещал уравнять в правах все слои японского населения.
Все реформы периода Мэйдзи воплотились в Конституции Мэйдзи, которая была принята в 1889 году[18].
Самураи в результате реформ Мэйдзи потеряли практически все свои привилегии, что вылилось в ряд самурайских восстаний[48]. В 1874 году произошло восстание в префектуре Сага, в 1876 — в Тёсю. В 1877 году бывшие самураи под командованием Сайго Такамори подняли Сацумское восстание. Все восстания закончились полными поражениями.
Оценки
Под влиянием японской монархически-националистической историографии XIX—XX веков война Босин идеализируется в японском искусстве, литературе и кино.
События этого периода истории экранизированы в множестве фильмов, сериалов, книг, сценических постановок и прочее.
В частности, этой теме посвящена известная серия романов японского писателя Асады Дзиро «Последний меч самурая» (яп. 壬生義士伝, みぶぎしでん мибу гиси-дэн), которая была экранизирована режиссёром Ёдзиро Таката в 2003 году. Эта же серия была экранизирована режиссёром Кэном Ватанабэ в виде сериала. В жанре аниме можно выделить популярный сериал «Бродяга Кэнсин», события которого происходят во время и после войны Босин.
Напишите отзыв о статье "Война Босин"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Hagiwara, Kōichi. Illustrated life of Saigō Takamori and Okubo Toshimichi. ст. 50
- ↑ Книга Самурая. — Санкт-Петербург : Евразия, 2008. — С. 568 — ISBN 978-5-8071-0300-9
- ↑ The technology of Edo (見て楽しむ江戸のテクノロジー), 2006, ISBN 4-410-13886-3
- ↑ Hagiwara, Kōichi. Illustrated life of Saigō Takamori and Okubo Toshimichi. ст. 34
- ↑ Jansen, Marius B. (2002). The Making of Modern Japan ст. 303—305.
- ↑ Hagiwara, Kōichi (2004). 図説 西郷隆盛と大久保利通 ст. 34-35
- ↑ Polak, Christian (2002). 日仏交流の黄金期 ст. 53-55
- ↑ [page.freett.com/sukechika/ship/ship02.html Детальная характеристика флота Сёгуната] (Японский).
- ↑ Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World ст. 165—166.
- ↑ Satow, Ernest (1968). A Diplomat in Japan ст. 282
- ↑ Satow, Ernest (1968). A Diplomat in Japan ст. 286.
- ↑ Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World Keene, ст. 120—121
- ↑ Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World ст. 124.
- ↑ 1 2 Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World ст. 125
- ↑ Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World стр. 126—127.
- ↑ Hagiwara, Kōichi (2004). 図説 西郷隆盛と大久保利通 стр. 42
- ↑ Hagiwara, Kōichi (2004). 図説 西郷隆盛と大久保利通 стр. 43-45.
- ↑ 1 2 3 4 J., David (1997). Japan. A documentary history: The late Tokugawa period to the Present
- ↑ Schencking, J. Charles (2005). Making Waves: Politics, Propaganda, And The Emergence Of The Imperial Japanese Navy ISBN 0-8047-4977-9
- ↑ Polak, Christian (2002). 日仏交流の黄金期 ст. 75.
- ↑ Polak, Christian, et al. (1988). 函館の幕末・維新 «End of the Bakufu and Restoration in Hakodate» ст. 77.
- ↑ Le Monde Illustré № 583 за 13 июня 1868 року
- ↑ Современный город Косю префектуры Яманаси.
- ↑ Ōtori Keisuke. «Nanka Kikō». Kyū Bakufu 1 (1898) ст. 21
- ↑ 1 2 Abe Akira, «Utsunomiya-han», in Hanshi Daijiten, Том 2. 1989, ст. 189.
- ↑ Kikuchi Akira, Shinsengumi Hyakuichi no Nazo. 2000, ст. 217
- ↑ Nagakura Shinpachi. Shinsengumi Tenmatsu-ki. 2003, ст. 180.
- ↑ Yamakawa Kenjirō, Aizu Boshin Senshi. 1931, ст. 235
- ↑ amakawa Kenjirō, Aizu Boshin Senshi. 1931, ст. 236
- ↑ Mori Mayumi. Shōgitai Ibun ст. 123
- ↑ 1 2 Polak, Christian, et al. (1988). 函館の幕末・維新 "End of the Bakufu and Restoration in Hakodate ст. 81.
- ↑ Bolitho, Harold (1974). Treasures among Men: The Fudai Daimyo in Tokugawa Japan ст. 246
- ↑ Polak, Christian (2002). 日仏交流の黄金期 ст. 79-91
- ↑ Adachi Yoshio 阿達義雄. Kaishō Suneru to Boshin Niigata kōbōsen 怪商スネルと戊辰新潟攻防戦. Niigata: Toyano Shuppan 鳥屋野出版, 1985
- ↑ Noguchi Shinichi, Aizu-han. Tokyo: Gendai Shokan, 2005. ISBN 4-7684-7102-1
- ↑ Журнал Япония сегодня Статья: «Наш путеводитель по западной окраине Тохоку». Номер за январь 2004 года
- ↑ Black, John R. (1881). Young Japan: Yokohama and Yedo ст. 240—241
- ↑ Polak, Christian, et al. (1988). 函館の幕末・維新 "End of the Bakufu and Restoration in Hakodate ст. 85-89.
- ↑ Hillsborough, Romulus (2005). Shinsengumi: The Shogun’s Last Samurai Corps. Tuttle Publishing. ISBN 0-8048-3627-2.
- ↑ Ballard C.B., Vice-Admiral G.A. The Influence of the Sea on the Political History of Japan
- ↑ Polak, Christian, et al. (1988). 函館の幕末・維新 "End of the Bakufu and Restoration in Hakodate
- ↑ Tōgō Shrine and Tōgō Association (東郷神社・東郷会)
- ↑ Gordon, Andrew (2003). A Modern History of Japan ст. 64-65
- ↑ Jansen, Marius B. (2002). The Making of Modern Japan ст. 348-9.
- ↑ Бирюлёв И. М. Новая история. — Просвещение. — Киев: 1999.
- ↑ [news.bbc.co.uk/2/hi/asia-pacific/4789905.stm BBC News. 15 августа 2005 года].
- ↑ Keene, Donald (2005). Emperor of Japan: Meiji and His World ст. 142.
- ↑ Jansen, Marius B. (2002). The Making of Modern Japan ст. 367—368
Ссылки
- [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_japan/89/%D0%91%D0%BE%D1%81%D0%B8%D0%BD Босин] // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
- Дацышен В. Г. Ликвидация сегуната и гражданская война в Японии // Новая история Японии. — Красноярск: КГПУ им. В. П. Астафьева, 2007. — 200 с. — ISBN 978-5-8173-0363-6.
- Мазуров И. В. Гражданская война // [www.pandia.ru/text/77/168/14482.php Япония на пути модернизации]. — Хабаровск: Изд-во Дальневосточ. гос. гуманитар. ун-та, 2006. — 48 с.
- (яп.) [100.yahoo.co.jp/detail/%E6%88%8A%E8%BE%B0%E6%88%A6%E4%BA%89/ Война Босин] // Энциклопедия Ниппоника: в 26 тт. 2-е издание. — Токио: Сёгакукан, 1994—1997.
Отрывок, характеризующий Война Босин
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
