Война Чёрного Ястреба

Война Чёрного Ястреба
Основной конфликт: Индейские войны
Индейские женщины и дети после битвы при Бэд-Экс.
Дата	май — август 1832
Место	Иллинойс и Территория Мичиган
Итог	Победа США
Противники
США Меномини Санти Сауки Фоксы
Командующие
Генри Аткинсон Генри Додж Айсайя Стиллмен Чёрный Ястреб Неапопе Белое Облако
Силы сторон
6000 ополченцев 630 солдат ~700 воинов меномини и санти ~500 воинов
Потери
77 убитых 450-600 убитых

Война Чёрного Ястреба (англ. Black Hawk War) — вооружённый конфликт между США и индейскими племенами, произошедший в 1832 году.

Предыстория

Индейские племена сауков и фоксов в XVIII веке проживали вдоль реки Миссисипи на территории современных американских штатов Иллинойс и Айова. Эти два племени были тесно связаны друг с другом. В результате Луизианской покупки земли сауков и фоксов оказались в центре США.

3 ноября 1804 года некоторые вожди сауков и фоксов пошли на сделку с американцами, согласившись уступить США племенные земли в Иллинойсе в обмен на незначительные подарки. Многие лидеры индейцев, в том числе и вождь сауков Чёрный Ястреб, отказались признать этот договор.

В англо-американской войне 1812—1815 годов сауки и фоксы сражались на стороне Британской империи и конфедерации Текумсе. В 1818 году Иллинойс стал штатом и потребовал выселения индейцев в течение 10 лет. Группа сауков, во главе с Чёрным Ястребом, отказалась покинуть родные земли, но после нападений сиу, военный лидер сауков увёл своих людей в Айову.

После окончания англо-американской войны, белые поселенцы начали продвигаться на Запад, но межплеменная война между сиу, оджибве и сауками и фоксами мешала этому. В 1825 году правительство США на совете в Прэйри-дю-Чин попыталось примирить племена и остановить войну. На совете присутствовали сауки, фоксы, оджибве, сиу, оттава, потаватоми, виннебаго, меномини и айова. Договор, принятый на совете, устанавливал границы между племенами и заключал мир. Согласно договору, в северо-восточной Айове между сиу и сауками и фоксами находилась нейтральная территория, протяжённостью 40 миль.

Начало войны

После ухода в Айову сауки и фоксы разделились на две группы. Первую возглавил Кеокук, который, после посещения американских городов в 1828 году, считал войну с США невыгодной и безуспешной. Как искусный и опытный оратор он часто вёл переговоры с американскими властями. Лидером второй являлся Чёрный Ястреб, который стремился вернуться на родные земли. Большинство сауков и фоксов приняли сторону Кеокука, но около 800 человек примкнули к Чёрному Ястребу.

В конце 1831 года Неапопе, один из вождей сауков, сказал Чёрному Ястребу, что британцы и другие индейские племена готовы поддержать его в войне против США. Военный лидер мятежных сауков был рад услышать такую информацию, но позже он критиковал Неапопе за то, что он ввёл его в заблуждение. Кроме Неапопе, Чёрного Ястреба поддержал Белое Облако, шаман виннебаго. Он также подтвердил, что многие индейцы выступят против американцев.

5 апреля 1832 года часть индейцев, которая стала известна, как Британская группа, пересекла Миссисипи и направилась в Иллинойс. В состав этой группы, кроме сауков и фоксов, входило небольшое количество индейцев виннебаго, иллиноев и потаватоми. Воинов среди людей Чёрного Ястреба было около 500 человек.

Когда Британская группа оказалась в Иллинойсе, то ни потаватоми, ни виннебаго, не поддержали её. Виннебаго в 1827 году вели войну с американцами и не хотели её продолжения, хотя некоторые всё же присоединились к Чёрному Ястребу. Большинство потаватоми стремились сохранить нейтралитет, но сделать это было довольно сложно. Многие белые поселенцы не доверяли потаватоми и считали, что они обязательно будут участвовать в военных действиях. На племенном совете 1 мая 1832 года лидеры потаватоми объявили, что те, кто поддержат Британскую группу, будут считаться предателями своего народа. В середине мая Шабонна и Ваубонси, вожди потаватоми, сообщили Чёрному Ястребу, что ни потаватоми, ни британцы, не помогут ему в войне с США.

Ход войны

Не имея поддержки индейских племён и при отсутствии поставок со стороны Британии, Чёрный Ястреб осознавал, что его война с американцами может кончиться плохо для его сторонников. Он был намерен начать переговоры с американскими властями, но стычка с ополченцами, произошедшая 14 мая, изменила его планы. Чёрный Ястреб направил троих воинов с белым флагом на переговоры с американцами. Но те арестовали индейцев и открыли огонь по остальной группе Чёрного Ястреба. В ответ индейцы атаковали лагерь ополченцев и одержали победу. Они убили 12 белых, потеряв при этом лишь троих. После этого сражения, Чёрный Ястреб решил продолжить войну, чтобы отомстить за убийство своих людей, которые пришли на встречу с американцами под белым флагом, но были предательски убиты.

Новости о поражении ополченцев посеяли панику среди поселенцев Иллинойса. Некоторые бежали в Чикаго, оставив свои дома и фермы, другие организовывали отряды милиции и строили форты. Генерал Аткинсон сформировал новую группу вооружённых сил, назвав её Армией фронтира. Эта группа состояла из 629 пехотинцев армии США и 3196 добровольцев. Милиция добровольцев была разделена на три бригады, которые возглавили Александер Поузи, Милтон Александер и Джеймс Генри. Общее количество ополченцев, принявших участие в войне Чёрного Ястреба, оценивается в 6-7 тысяч. Среди них был и будущий президент Авраам Линкольн.

Кроме ополченцев, Аткинсон призвал индейские племена, враждовавшие с сауками и фоксами, принять участие в войне. На его призыв откликнулись санти-сиу и меномини. Но из-за неудачных действий Уильяма Гамильтона, полковника милиционеров и сына Александра Гамильтона, большинство меномини и санти покинули лагерь американцев и воевали самостоятельно.

В июне 1832 года произошло ряд сражений между американцами и Британской группой. 15 июня того же года президент Эндрю Джексон, недовольный действиями Аткинсона, назначил Уинфилда Скотта командовать американской армией. Индейцы потаватоми и виннебаго, до этого хранившие нейтралитет, решили присоединиться к американцам. Они практически не участвовали в битвах, но помогали как разведчики.

21 июля 1832 года ополченцы окружили воинов Чёрного Ястреба вблизи современного города Сок-Сити, Висконсин. Чтобы помочь женщинам и детям скрыться, Чёрный Ястреб, Неапопе и другие воины попытались отвлечь милиционеров. Американцы одержали победу в последующем сражении, известным как Битва на Висконсин-Хайтс. Регулярные части американской армии не принимали участие в этом бою.

После битвы на Висконсин-Хайтс Чёрный Ястреб отправил посыльного к милиционерам, чтобы сообщить о том, что он прекращает военные действия, но американцы решили преследовать Британскую группу. 1 августа 1832 года разведчики санти-сиу обнаружили сауков и фоксов вблизи устья реки Бэд-Экс. Пароход «Уорриор», оснащённый артиллерийскими орудиями, открыл огонь по людям Чёрного Ястреба. Сам лидер сауков размахивал белым флагом, пытаясь остановить бойню. 23 индейца били убиты, в то время как на «Уорриоре» пострадал лишь один человек. 2 августа американцы догнали остатки Британской группы. В последующем сражении сауки и фоксы потеряли убитыми около 250 человек. Воины санти и меномини убили множество тех, кто сумел избежать американского плена.

После битвы при Бэд-Экс Чёрный Ястреб с немногочисленными последователями попытался укрыться на севере среди оджибве. Американцы объявили награду за его голову в размере 100 долларов и 40 лошадей. Виннебаго обнаружили группу Чёрного Ястреба и уговорили их сдаться. 27 августа 1832 года Чёрный Ястреб и Белое Облако сдались американским властям в Прэйри-дю-Чин.

Последствия

Война Чёрного Ястреба привела к гибели 77 белых людей. Британская группа потеряла от 450 до 600 человек. Многие известные политические деятели США приняли участие в этой войне, среди них было семь будущих сенаторов США, четыре будущих губернатора Иллинойса, а также будущие губернаторы Мичигана и Небраски.

К концу войны Чёрный Ястреб и ещё 19 лидеров Британской группы были арестованы. Большинство из них было отпущено на свободу, но Чёрный Ястреб, Белое Облако, Неапопе и ещё трое индейцев были отправлены в Форт-Монро, штат Виргиния. Большое количество людей приходило к форту, чтобы посмотреть на мятежных индейцев. 26 апреля 1833 года заключённые встретились с президентом США Эндрю Джексоном в Вашингтоне.

Американские власти решили выпустить заключённых, но перед этим они должны были посетить крупные города США на востоке. Это была обычная тактика правительства США. Мятежные лидеры индейцев должны были увидеть всю мощь Соединённых Штатов и прийти к мысли о тщетности войны с ними. Чёрный Ястреб вернулся в Айову, где мирно жил до своей смерти в 1838 году.

Литература

• Hall, John William. [books.google.com/books?id=5Qlz2pJCESwC&printsec=frontcover&dq=Uncommon+Defense:+Indian+Allies+in+the+Black+Hawk+War&hl=ru&ei=Mz_LTvKULsz1-gaC4czTDg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CC4Q6AEwAA#v=onepage&q=Uncommon%20Defense%3A%20Indian%20Allies%20in%20the%20Black%20Hawk%20War&f=false Uncommon Defense: Indian Allies in the Black Hawk War]. — Harvard University Press, 2009. — 367 с. — ISBN 0674035186.
• Jung, Patrick J. [books.google.com/books?id=DGYLHfsQUD0C&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Black Hawk War of 1832]. — University of Oklahoma Press, 2007. — 275 с. — ISBN 0806138114.
• Trask, Kerry A. [books.google.com/books?id=3HKUMVjCdj4C&hl=ru&source=gbs_similarbooks Black Hawk: The Battle for the Heart of America]. — Henry Holt and Co., 2007. — 384 с. — ISBN 080508262X.
• Nichols, Roger L. Black Hawk and the Warrior's Path. — Arlington Heights, Illinois: Harlan Davidson, 1992. — ISBN 0882958844.
• Eby, Cecil. "That Disgraceful Affair," The Black Hawk War. — New York: Norton, 1973. — 354 с. — ISBN 0393054845.

Ссылки

• [lincoln.lib.niu.edu/blackhawk/index.html The Black Hawk War of 1832]
• [www.wisconsinhistory.org/diary/blackhawkwar.asp Historic Diaries: Black Hawk War Documents]

Отрывок, характеризующий Война Чёрного Ястреба

Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.