Война за испанское наследство

Война за испанское наследство
Битва при Денене (1712 год). Картина Жана Ало
Дата	1701—1714
Место	Европа и Северная Америка
Итог	Утрехтский мирный договор, Раштаттский мирный договор, Баденский мирный договор: Филипп V был признан королём Испании, но отказался от претензий на французский трон, разорвав тем самым союз корон Франции и Испании
Противники
Королевство Великобритания Республика Соединённых Провинций Священная Римская империя Королевство Пруссия Курфюршество Ганновер Герцогство Савойя (с 1703) Королевство Португалия (с 1703) Испанская империя (с 1705) Королевство Арагон Камизары (1702—1705) Королевство Франция Испанская империя Королевство Леон и Кастилия Королевство Наварра Курфюршество Бавария (до 1704) Кёльнское архиепископство Мантуанское герцогство Княжество Трансильвания (1703—1711)
Командующие
Вильгельм III † Анна Д. Черчилль, герцог Мальборо А. де Массо, граф Голуэй Леопольд I † Иосиф I † Карл VI Евгений Савойский Людвиг Баденский † В. Ф. фон Даун Фридрих I † Леопольд Ангальт-Дессауский Георг I Виктор-Амадей II Педру II † Жуан V Людовик XIV Людовик Бургундский Филипп II Орлеанский К. Л. де Виллар Л. Ж. де Вандом † Д. Фитцджеймс, герцог Бервик Н. Катина † Л. Ф. де Буффлер Ф. де Вильруа Филипп V Максимилиан II Иосиф Клеменс Баварский Карл Фердинанд † Ференц II
Силы сторон
220 000 450 000
Потери
неизвестно неизвестно
Общие потери
120 000

Война за испанское наследство (1701—1714) — крупный европейский конфликт, начавшийся в 1701 году после смерти последнего испанского короля из династии Габсбургов, Карла II. Карл завещал все свои владения Филиппу, герцогу Анжуйскому — внуку французского короля Людовика XIV — который впоследствии стал королём Филиппом V Испанским. Война началась с попытки императора Священной Римской империи Леопольда I защитить право своей династии (также Габсбургов) на испанские владения. Когда же Людовик XIV начал более агрессивно расширять свои территории, некоторые европейские державы (главным образом Англия и Голландская республика) выступили на стороне Священной Римской империи, чтобы воспрепятствовать усилению Франции. Другие государства присоединились к союзу Франции и Испании, чтобы попытаться заполучить новые территории или же защитить уже имеющиеся. Война проходила не только в Европе, но и в Северной Америке, где локальный конфликт был назван английскими колонистами войной королевы Анны.

Война длилась более десятилетия, и в ней проявились таланты таких известных полководцев, как герцог де Виллар и герцог Бервик (Франция), герцог Мальборо (Англия) и принц Евгений Савойский (Австрия). Война завершилась подписанием Утрехтского (1713) и Раштаттского (1714) соглашений. В результате Филипп V остался королём Испании, но лишился права наследовать французский престол, что разорвало династический союз корон Франции и Испании. Австрийцы получили большую часть испанских владений в Италии и Нидерландах. В результате гегемония Франции над континентальной Европой окончилась, а идея баланса сил, нашедшая своё отражение в Утрехтском соглашении, стала частью международного порядка.

Предпосылки

Поскольку Карл II Испанский с самого раннего детства был болен умственно и физически, а других мужчин в Испанской ветви рода Габсбургов не было, вопрос о наследовании огромной Испанской империи — которая включала помимо Испании также владения в Италии и Америке, Бельгию и Люксембург — был постоянным предметом обсуждения.

Две династии претендовали на испанский престол: французские Бурбоны и австрийские Габсбурги; обе королевские семьи были тесно связаны с последним испанским королём.

Наиболее легитимным с точки зрения испанских традиций, которые допускали наследование престола по женской линии, наследником был Людовик Великий Дофин, единственный законный сын французского короля Людовика XIV и испанской принцессы Марии Терезии, старшей единокровной сестры Карла II. Кроме того, сам Людовик XIV был двоюродным братом своей жены и короля Карла II, поскольку его матерью была испанская принцесса Анна Австрийская, сестра испанского короля Филиппа IV, отца Карла II. Дофин, будучи первым наследником французского престола, стоял перед трудным выбором: если бы он унаследовал французское и испанское королевства, то ему пришлось бы контролировать огромную империю, угрожавшую балансу сил в Европе. К тому же Анна и Мария Терезия отказались после замужества от своих прав на испанское наследство. В последнем случае отказ не вступил силу, поскольку он был условием уплаты Испанией приданого инфанты, которое так и не получила французская корона.

Другим кандидатом был император Священной Римской империи Леопольд I, принадлежавший к австрийской ветви династии Габсбургов. Поскольку дом Габсбургов придерживался салического закона, Леопольд I являлся следующим за Карлом в рамках династической иерархии, поскольку оба они происходили от Филиппа I Испанского. Кроме того, Леопольд был двоюродным братом короля Испании, его мать тоже была сестрой Филиппа IV; более того, отец Карла II, Филипп IV упоминал в своем завещании в качестве наследников австрийскую ветвь Габсбургов. Этот кандидат также вызывал опасения, поскольку с вступлением Леопольда в испанское наследство произошло бы возрождение Испанско-австрийской империи Габсбургов шестнадцатого века. В 1668 году, всего за три года до коронации Карла II, тогда бездетный Леопольд I согласился на раздел испанских территорий между Бурбонами и Габсбургами, даже при том, что Филипп IV завещал ему безраздельную власть. Однако в 1689 году, когда английский король Вильгельм III заручился поддержкой императора в Девятилетней войне, он пообещал поддержать претензии императора на всю испанскую империю.

Ещё одним кандидатом на испанский трон был наследный принц Иосиф Фердинанд Баварский, родившийся в 1692 году. Он принадлежал к династии Виттельсбахов и был внуком Леопольда I по материнской линии. Его мать, Мария Антония, была дочерью Леопольда I от первого брака с младшей дочерью Филлипа IV Испанского, Маргаритой Терезой. Поскольку Жозеф Фердинанд не был ни Бурбоном, ни Габсбургом, вероятность слияния Испании с Францией или Австрией в случае его коронации была невелика. Хотя Леопольд I с Людовиком XIV стремились усадить на испанский трон своих потомков — Леопольд I своего младшего сына, эрцгерцога Карла, а Людовик XIV — младшего сына дофина, герцога Анжуйского — баварский принц оставался наиболее безопасным кандидатом. Таким образом, Англия и Нидерланды предпочли сделать ставку именно на него. Более того, Иосиф Фердинанд был назван законным наследником испанского трона по воле Карла II.

В то время как Девятилетняя война подходила к концу в 1697 году, вопрос с Испанским наследством становился критическим. Англия и Франция, ослабленные конфликтом, подписали Гаагское соглашение, по которому признали Иосифа Фердинанда наследником испанского престола, но владения Испании в Италии и Нидерландах должны были быть разделены между Францией и Австрией. Это решение было принято без согласования с испанцами, которые были против раздела своей империи. Так при подписании Гаагского соглашения Карл II Испанский согласился назвать баварского принца своим преемником, но назначил ему наследством всю Испанскую империю, а не те части, которые выбрали для него Англия и Франция.

Юный баварский принц внезапно скончался от оспы в ночь с 5 на 6 февраля 1699 года, что вновь подняло вопрос об Испанском наследстве. Англия и Франция вскоре ратифицировали Лондонское соглашение, по которому отдали испанский трон эрцгерцогу Карлу. Итальянские территории переходили к Франции, а эрцгерцог оставлял за собой все остальные владения Испанской империи.

Австрийцы, которые не участвовали в подписании соглашения, были крайне недовольны; они открыто добивались владения всей Испанией, а итальянские территории интересовали их в наибольшей степени: они были богаче, находились близко от Австрии и ими было легче управлять. Кроме того, международный престиж Австрии и степень её влияния в Европе возросли после чрезвычайно выгодного для неё Карловицкого мирного договора.

В Испании возмущение этим соглашением было ещё больше; двор единодушно выступал против разделения владений, однако с тем, кого поддерживать — Габсбургов или Бурбонов — единства не было. Сторонники Франции были в большинстве, и в октябре 1700 года в угоду им Карл II завещал все свои владения второму сыну дофина, герцогу Анжуйскому. Карл предпринял шаги по предотвращению слияния Франции и Испании; по его решению в случае наследования Филиппом Анжуйским французского престола, испанский переходил бы к его младшему брату, герцогу де Берри. Далее в списке наследования после герцога Анжуйского и его брата шёл эрцгерцог Карл.

Сначала союзники не возражали против восшествия на испанский престол герцога Анжуйского, обставляя лишь условиями передачу Англии и Голландии Испанских Нидерландов (Бельгию), чтобы сделать из неё буфер между Францией и Голландией, а Австрии — испанские владения в Италии. Но уже после начала войны (в 1703 году) союзники выставили кандидатом на испанский престол эрцгерцога Карла, причём к союзу была привлечена Португалия, опираясь на которую, Карл должен был с помощью англо-голландского флота завладеть Испанией. У Карла III были сторонники в Каталонии и Аррагоне, южная же Испания была на стороне Филиппа Анжуйского (избранного королём Филиппом V).

Начало войны

Когда до французского двора донеслось известие о завещании Карла II, советники Людовика XIV убеждали его в том, что будет безопаснее принять условия Лондонского соглашения 1700 года и не ввязываться в войну за всё испанское наследство. Однако министр иностранных дел Франции объяснил королю, что в случае, если Франция посягнёт на всю или только часть Испанской империи, неизбежна война с Австрией, которая не согласилась с разделом испанских владений, предусмотренным Лондонским соглашением. К тому же, по завещанию Карла, герцог Анжуйский должен был получить либо всю Испанскую империю, либо не получить ничего; в случае его отказа право наследования всей империи переходило к младшему брату Филлипа, Карлу, герцогу де Берри, а в случае его отказа к эрцгерцогу Карлу. Зная, что морские державы — Англия и Голландская республика — не поддержат его в войне с Австрией и Испанией в случае попытки раздела последней, Людовик решил принять волю испанского короля и позволить своему внуку унаследовать все испанские владения. Узнав, что Людовик и Филипп Анжуйский приняли завещание, испанский посол воскликнул: «нет больше Пиренеев».

Карл II умер 1 ноября 1700 года, а 24 ноября Людовик XIV провозгласил Филиппа Анжуйского королём Испании. Филипп V был назван королём всей Испанской империи, несмотря на подписанное ранее с англичанами Лондонское соглашение. Однако Вильгельм III Оранский не стал объявлять Франции войну, не имея поддержки элиты ни в Англии, ни в Голландии.

Однако Людовик избрал слишком агрессивный путь по защите гегемонии Франции в Европе. Он отрезал Англию и Нидерланды от торговли с Испанией, что серьёзно угрожало коммерческим интересам этих двух стран. Вильгельм III в сентябре 1701 года заключил с Голландской республикой и Австрией Гаагское соглашение, по которому Филипп V всё ещё признавался королём Испании, однако Австрия получала желанные испанские владения в Италии. Австрийцы также должны были взять под контроль Испанские Нидерланды, тем самым становясь на защиту региона от контроля Франции. Англия и Голландия вновь получали свои коммерческие права в Испании.

Через несколько дней после подписания соглашения, во Франции умер Яков II, предыдущий король Англии, смещённый Вильгельмом с трона в 1688 году. Хотя Людовик ранее подписанием Рисвикского соглашения признал Вильгельма III королём Англии, теперь он заявил, что единственным наследником умершего Вильгельма III Оранского может быть только сын изгнанного Якова II, Джеймс Фрэнсис Эдуард Стюарт (старый претендент). Возмущённые Англия и Голландская республика (её Людовик прогневал введением в Испанские Нидерланды французских войск) в ответ стали собирать свои армии и 14 мая 1702 года объявили войну Франции и Испании. 15 мая к Англии и Голландии примкнула Австрия.

Вооружённый конфликт начался с введения австрийских войск под командованием Евгения Савойского в герцогство Миланское, одну из испанских территорий в Италии. Англия, Голландия и большая часть немецких государств (включая Пруссию и Ганновер) встали на сторону австрийцев, а Бавария, Кёльн, Португалия и Савойя поддержали Францию и Испанию. В самой же Испании кортесы Арагона, Валенсии и Каталонии (бывшие территории королевства Арагон) заявили о своей поддержке австрийского эрцгерцога. Даже после смерти Вильгельма III в 1702 году, при его преемнице, королеве Анне, Англия продолжила активное ведение войны под руководством министров Годолфина и Мальборо.

Венеция объявила о своем нейтралитете, несмотря на давление держав, но не могла помешать чужим армиям нарушать её суверенитет. Папа Иннокентий XII сначала поддержал Австрию, но после некоторых уступок со стороны Людовика XIV — Францию.

Первые сражения (1701—1703)

Основными театрами боевых действий в Европе стали Нидерланды, Южная Германия, Северная Италия и собственно Испания. На море главные события происходили в Средиземноморском бассейне.

Для разоренной и впавшей в нищету Испании начавшаяся война стала подлинным бедствием. Государственное казначейство было пусто. Правительство не имело ни кораблей, ни армии; в 1702 году с трудом удалось собрать две тысячи солдат для экспедиции в Италию. В полуразрушенных крепостях стояли крайне незначительные гарнизоны, что и стало в 1704 году причиной утраты Гибралтара. Солдаты, у которых не было ни денег, ни оружия, ни одежды, разбегались без всяких угрызений совести, и Франции приходилось употреблять свои флоты и армии на охрану обширных испанских владений.

Кампания 1701 года

Действия в Италии

В 1701 году в Италии Людовик XIV решил ограничиться оборонительными действиями. Пользуясь союзом с герцогом Мантуанским, открывшим дорогу французам в Италию, Людовик XIV успел перебросить туда армию маршала Катина. Последний, принимая во внимание, что вероятный путь наступления австрийцев идёт по правому берегу Адижа, сосредоточил к маю армию (51 батальон пехоты и 71 эскадрон конницы, всего 33 тысяч человек и около 11 тысяч в гарнизонах Кремоны, Мирандолы, Пичигетоны, Лоди и Лекко) на позиции между озером Гарда и Адижем у Риволи. Позиция была сильной и выгодной в стратегическом отношении, доставляя возможность преградить наступающей из Тироля армии дорогу в Италию. План маршала: удерживая позицию у Риволи, двинуть войска во все горные проходы к западу до озера Комо и, не переходя через Адиж из уважения к венецианскому нейтралитету, ограничиться оборонительными действиями.

Военные действия начались ещё весной 1701 года. Герцог савойский Виктор Амадей II во главе пьемонтских войск двинулся на Милан и вошёл в него без труда.

Между тем, австрийская армия, под командованием принца Евгения Савойского, к концу мая собралась у Бреонио, откуда 4 июня начала наступление по левому берегу реки Адижа. 6 июня обе армии расположились следующим образом. Австрийцы: генерал Гутенштейн (5 батальонов и 100 драгун для демонстрации со стороны Гардского озера) — напротив Монте-Бальдо, главные силы Евгения (16,5 тысяч и 20 орудий) — у Мартино, генерал Пальфи (2,5 тысячи конницы) — около Леньяго; кроме того, должны были присоединиться к армии 3700 человек пехоты и 5 тысяч кавалерии. Французы: 8700 человек у Риваги, 1 батальон у Феррары, 2300 человек у Буссоленго, 18 тысяч (главные силы) Катина около Вероны, 10 тысяч генерала Тессе в Оппеано, 4 тысячи в Мантуе; сверх того, ожидались на присоединение войска Виктора-Амадея Савойского.

Таким образом, Катина, вместо того, чтобы занять центральную позицию, откуда мог бы предпринять наступление в благоприятную минуту против переправляющегося противника, растянулся по Адижу кордоном. Последствием этого было то, что, получив известие о готовившейся переправе у Карпи, он не успел сосредоточить достаточно сил к угрожаемому пункту и, стянув к 10 июля к Ногаре до 20 тысяч человек, отошёл к реке Минчио.

Между тем, принц Евгений 9 июля переправился через Адиж у Карпи, а 15 июля прибыл в Виллафранку, где в тот же день соединился с Гутенштейном, следовавшим через Буссоленго. К 16 июля у Евгения было 33 тысячи и 70 орудий против 38 тысяч Катина, армия которого расположилась на фронте Мармироло — Боргетто. 25 июля к французской армии прибыл герцог Виктор-Амадей Савойский, носивший звание главнокомандующего.

26 июля австрийцы начали движение к Минчио на Салионце, а для прикрытия его отряд генерала Пальфи (1200 человек) должен был вести демонстрацию на Гоито; ночью все войска без помехи переправились и расположились близ Пескиеры.

Между тем, Катина вместо того, чтобы, пользуясь численным превосходством, атаковать имперскую армию и отбросить её за Адиж, позволил ей совершить фланговый марш и восстановить сообщения с Тиролем. По переправе через Минчио принц Евгений решил использовать выгоды положения и обходом левого фланга французской армии заставить её без боя оставить свои позиции по Минчио, Киезе и далее. 31 июля австрийцы выступили на Лонато и Каминело, где расположились лагерем. При указанном движении Евгений выигрывал новую коммуникационную линию на Тироль по долине Киезы и занимал такое положение, что Катина должен был опасаться за Олио.

Французский маршал, не уяснив себе обстановки, твёрдо был убежден в наступлении австрийцев в Мантуе и по реке По. Поэтому, переправившись через Олио, он занял позицию близ Канетто. Узнав об отходе французов за Олио, австрийский главнокомандующий передвинулся в Вигиццоло (8 августа) и отправил кавалерийский отряд Пальфи для рекогносцировки в сторону Кьяри и Палацоло. Известие об этом побудило Катина отвести армию к Сонцино, куда он прибыл 15 августа и занял позицию у Романенго.

Группировка сил в этот период времени была следующая. У Катина: в Романенго — 38 тысяч, в Ваприо — 12 тысяч (Водемон), всего 50 тысяч, и до 22 тысяч разбросано по крепостям. У принца Евгения — почти все войска в лагере у Вигиццоло (32 тысячи). 22 августа прибыл на смену Катина новый главнокомандующий, маршал Виллеруа, решивший перейти в наступление.

29 августа войска перешли реку Олио и к 31 августа расположились к югу от Кьяри. Получив известие о переправе французов через Олио, австрийский полководец расположился фронтом к югу на позиции у Кьяри. Австрийцы имели в своих рядах 13 тысяч пехоты, 9 тысяч кавалерии, французы — 30 тысяч пехоты, 8 тысяч кавалерии. 31 августа французы без подготовки артиллерией атаковали позицию у Кьяри, но были отбиты с потерею 3600 человек убитыми и ранеными; потери австрийцев не превышали 200 человек.

После боя у Кьяри французская армия расположилась на линии Ураго — Кастрецато, где оставалась в бездействии более 2 месяцев. Недостаток продовольствия вынудил, наконец, Виллеруа в ночь на 13 ноября скрытно перейти через Олио, отойти к Кремоне и расположиться на зимних квартирах. Евгений, не успев помешать отступлению французов, двинулся вниз по Олио и, став между армией Виллеруа и Мантуей, обложил эту крепость. Вслед за тем, овладев Боргофорте, Остилией, Понтемолино, Гвасталлой и Мирандолой, Евгений также расположился на зимних квартирах, прикрываясь Минчио и По и имея передовые посты на Олио.

Действия в Нидерландах

Между тем, в Нидерландах продолжались обширные приготовления к войне и в окрестностях Бреды собирались англо-голландские войска, командование над которыми должен был принять генерал Мальборо. В виду решающего значения войны в Нидерландах, французским главнокомандующим был назначен старший из маршалов, Буфлер, имевший 123 батальона и 129 эскадронов (75 тысяч человек). Кроме того, на Мозеле стоял 15-и тысячный корпус Тялляро и столько же находилось в гарнизонах важнейших городов испанских Нидерландов (Ньюпорт, Уденард, Шарлеруа, Намюр и т. п.). Однако, в этом году здесь не было военных действий.

Действия на Рейне

В Германии, в первый год войны, за вычетом войск, отправленных в Италию и в Венгрию, находилось не более 50—60 тысяч; из них на Рейне, под командованием маркграфа Людвига Баденского, было около 15 тысяч пехоты и 6,5 тысяч кавалерии, а в наследственных австрийских владениях до 11 тысяч пехоты и 7 тысяч конницы.

Французская армия на Рейне (62 батальона и 100 эскадронов, всего 41 тысяча) находилась первоначально под командованием маршала Виллеруа; до 16 батальонов (8 тысяч) были разбросаны по Эльзасу. Намереваясь достигнуть своих целей дипломатическими переговорами и приказав на всех театрах ограничиваться строго оборонительными действиями, Людовик XIV лишил себя всех преимуществ инициативы.

Действия на море

В Европе действия на море сосредоточились у берегов Испании и Италии, причём в общем они были тесно связаны с операциями на суше. Подготовка и передвижение флотов (мобилизация и стратегическое развёртывание) начались ещё с 1701 года. Голландия выставила 24 линейных корабля, но часть из них и значительное количество фрегатов она оставила у своих берегов для защиты проходов, так как опасалась вторжения французов из Нидерландов. В ней находился отряд в 10 000 человек английских войск под командованием герцога Мальборо. Большая часть линейных кораблей под командованием адмирала Альмонда присоединилась к английскому флоту, который начал ещё в апреле собираться в Портсмуте под командованием адмирала Рука. Назначение союзного флота было производить давление на Испанию, завладев на её берегах надежными базами, чтобы не позволить соединиться французским морским силам, готовившимся в Тулоне и в Бресте, и не дать им устроить себе базы из испанских портов. Действительно, Людовик потребовал от испанского правительства, чтобы были укреплены и снабжены Кадис, Гибралтар и Порт-Магон.

Французы, между тем, в августе выслали из Бреста два отряда (адмиралы Кетлогон и Шато-Рено) в Вест-Индию с войсками и снабжением для колоний, а также, чтобы провести оттуда «серебряный флот», от прибытия которого из Южной Америки зависели материальные средства Испании для ведения войны. Англичане, со своей стороны, решили перехватить этот флот. По получении известий о выходе Кетлогона, адмиралу Руку было приказано наблюдать за Брестом, но он подошёл к нему уже после выхода Шато-Рено. Тогда Рук отделил эскадру (25 английских и 10 голландских кораблей) под командованием вице-адмирала Бенбоу к испанским берегам, чтобы перехватить «серебряный флот», после чего Бенбоу должен был с 10 английскими кораблями идти в Вест-Индию для поддержки операций колонистов, а остальные корабли прислать в Портсмут, куда Рук направился тогда же.

10 октября Бенбоу прибыл на Азорские острова, где ему сообщили, что «серебряный флот» уже вошёл в Кадис, а потому Бенбоу отослал свою эскадру в Англию, а сам с 10 кораблями прибыл 13 ноября на остров Барбадос. Между тем, известие оказалось ложным. «Серебряный флот» и не выходил, так как галеоны не были готовы, и испанцы считали отряд Кетлогона слишком слабым для надежного прикрытия, вследствие чего он в феврале 1702 года вернулся в Брест.

Отряд Шато-Рено (10 кораблей) из Бреста пошёл сначала в Лиссабон, чтобы произвести давление на Португалию, верность которой союзу с Испанией уже тогда являлась подозрительной. Оттуда в конце октября он перешёл в Кадис. В Кадисе отряд Шато-Рено встретился с французской эскадрой из 20 линейных кораблей под командованием графа д’Эстре, которая ещё с мая выдвинулась сюда из Тулона. Получив известие о появлении эскадры Бенбоу и о возложенной на него задаче, Шато-Рено отправился с 14 кораблями за «серебряным флотом», а д’Эстре, слишком слабый после этого, чтобы противодействовать Бенбоу, покинул Кадис, взяв испанские войска для перевозки в Неаполь и Сицилию, после чего вернулся в Тулон. Шато-Рено прибыл в Санта-Круз и в марте 1702 года тронулся с «серебряным флотом» в Европу через Гавану.

Кампания 1702 года

Весной 1702 года Англия направила эскадру в Португалию и заставила короля Педру II расторгнуть договор с Францией. 22 октября 1702 года 30 английских и 20 голландских кораблей под командованием адмирала Джорджа Рука взломали заграждения из бревен, ворвались в бухту Виго и высадили здесь 4-тысячный десант. Была потоплена значительная часть армады, доставившей серебро из испанских владений в Америке, часть серебра захвачена, часть утонула вместе с кораблями.

В 1702 году принц Евгений Савойский продолжал действовать в Северной Италии, где французами командовал герцог де Вильруа, которого принц победил и взял в плен в битве под Кремоной 1 февраля. Вильруа был заменён герцогом де Вандомом, который несмотря на удачное августовское сражение при Луццаре и существенное численное преимущество показал свою неспособность выбить Евгения Савойского из Италии.

Между тем в июне 1702 года герцог Мальборо высадился во Фландрии, и бои начались в Нидерландах и на Нижнем Рейне. Мальборо повёл объединённые силы англичан, голландцев и немцев на северные владения Испании и захватил несколько важных крепостей, среди которых был Льеж. На Рейне имперская армия под предводительством Людвига, маркграфа Бадена, в сентябре захватила Ландау, однако угроза Эльзасу уменьшилась после вступления в войну на стороне Франции курфюрста Баварии Максимилиана II. Людвиг был вынужден отступать через Рейн, где его в битве при Фридлингене (октябрь) разбила французская армия под командованием маршала де Виллара.

Действия в Италии

В Италии. В начале 1702 года австрийские войска (50 тысяч человек) занимали квартирное расположение к востоку от реки Олио, в районе Остиано, Новеллара, Мирандола и Кастильоне.

Французы стояли западнее реки Олио (главная квартира город Кремона) и 6 тысяч человек Тессе в Мантуе. Силы Виллеруа насчитывали до 75 тысяч. Рассчитывая, что отправленные к нему подкрепления успеют прийти ранее, чем ожидаемые принцем Евгением, маршал хотел заставить последнего снять блокаду Мантуи и, усилившись отрядом Тессе, вынудить обратно перейти за Минчио. Однако, Евгений решил ещё до прибытия к противнику подкреплений овладеть Кремоной, введя туда войска подземным ходом из крепостного рва, ведущим в погреб австрийского соумышленника, аббата Козоли.

В 7 часов утра 1 февраля 600 человек, собравшись во дворе дома аббата, двинулись в город, овладели воротами, перебили караул, заняли главную площадь Кремоны и взяли в плен маршала Виллеруа. Но этим и окончились успехи имперцев. Заступивший на место Виллеруа генерал Ревель, собрав войска, вынудил австрийцев оставить город.

18 февраля прибыл новый главнокомандующий французской армии, герцог Вандом, который решил перейти в наступление по южному берегу По и затем предпринять операции по деблокированию Мантуи. 18 марта французская армия, усиленная до 56 тысяч, начала стягиваться к Страделле, а 26 марта начала наступление, 30 марта она дошла до реки Нура; но трудность продовольствия на правом берегу По замедляла движение и вынудила французов переправиться на левый берег.

Со своей стороны, принц Евгений, получив известия о наступлении французов, приказал снять блокаду Мантуи и сосредоточил главные силы (24 тысяч) на линии Куртатоне — Боргофорте. Между тем, Вандом, перейдя реку По и следуя на Пральбойно, 23 мая дошёл до Минчио, занял Ривальту и Гоито и принудил имперцев очистить весь левый берег Минчио. 1 июня Вандом овладел Кастильоне. Сообщения принца Евгения с базою подвергались теперь большой опасности.

Затем Вандом решил частью войск держаться у Ривальты, а с другою перейти через реку По и здесь, демонстрируя против Гвасталлы, сосредоточенными силами двигаться на Боргофорто. 8 июля он, оставив у Ривальты Водемона с 33 тысячами, сам с 38 тысячами направился на правый берег По и 25 июля дошёл до реки Энца.

Получив известие о наступлении Вандома, принц Евгений сделал распоряжение об устройстве тет-де-пона у Боргофорте на 6 тысяч человек, а 3 кавалерийским полкам генерала Висконти приказал двинуться к Бресчелло и наблюдать за линией реки Энца, а также позаботиться о постройке тет-де-пона у Сен-Виттории, куда отошли его части при приближении французов.

Вандом решил атаковать Висконти у Сен-Виттории. Застигнутый врасплох отряд Висконти пытался оказать сопротивление, но был отброшен к Гвасталле, с потерею 600 человек убитыми и ранеными, 400 пленными. Французы потеряли около 200 человек.

28 июля Вандом выступил из Сен-Виттории в Новеллару, выделил небольшой отряды для занятия Реджио, Карпи, Модены и Кореджио и надеясь притянуть к себе часть войск Водемона (занявшего тем временем Монтанаро и Куртатоне), дабы продолжать наступление в направлении Боргофорте.

В ночь на 1 августа австрийцы переправились через По и потянулись к Солето. 14 августа, получив от Водемона 7 тысяч подкреплений, армия Вандома (до 30 тысяч, 49 батальонов и 103 эскадроне) выступила к Луцаре, куда и прибыла в 8 часов утра 15 августа. Со своей стороны, принц Евгений, получив известие о наступлении французов, в 10 часов утра двинулся к Луцаре из Солето (25 тысяч, 38 батальонов, 80 эскадронов и 57 орудий). Развернулось кровопролитнейшее сражение длившееся весь день. Только темнота ночи и усталость войск не позволили продолжать сражение, в котором победитель не был выявлен. Потери: австрийцев — 2700 человек убитыми и ранеными; французов — около 3 тысяч.

Затем военные действия в поле не возобновлялись, и только лишь в первых числах ноября Вандом решил обойти левый фланг Евгения. 5 ноября французы двинулись по направлению к Реджиоло. 7 ноября Вандом захватил мост у Банданелло и расположился здесь лагерем. Сообразив, что намерения Вандома клонятся к занятию квартирного расположения в районе рек Секия и Панаро, Евгений направил 4 полка кавалерии на правый берег Секии с приказанием задерживать переправу французов до подхода главных сил, следовавших сзади. Атаковать сильную позицию имперцев Вандом не решился и 13 ноября отошёл к Фабрико для занятия зимних. квартир; его примеру последовал и Евгений. 14 ноября Вандом овладел Боргофорте, а в декабре пало Говерноло.

Действия в Нидерландах

В Нидерландах кампания 1702 года началась осадою города Кейзерсверта (близ Дюссельдорфа), где заперся 5-и тысячный французский гарнизон Бленвиля. 18 апреля англо-голландская армия герцога Нассауского (19 тысяч) осадила город, который 15 июня сдался. Но ещё прежде маршалу Буфлеру (36 батальонов, 58 эскадронов, всего 25 тысяч) удалось одержать победу при Нимвегене (11 июня) над отрядом генерала Гинскеля (27 батальонов, 61 эскадрон, всего 23 тысячи человек). Голландцы потеряли 400 человек убитыми и ранеными и 300 пленными, французы до 200 человек.

11 сентября герцог Нассауский (30 тысяч) обложил Венло, защищавшийся 4-х тысячным французским гарнизоном де-Лабади, и к 23 сентября принудил крепость к сдаче.

29 сентября был обложен Рурмонд, сдавшийся на капитуляцию 7 октября.

Обессиленный отсылкой отрядов в Эльзас и Ландау, Буфлер не мог предпринять ничего решительного и, расположившись лагерем в Тонгре, тщетно старался прикрыть угрожаемый осадою Люттих. Маршал должен был довольствоваться тем, что успел ввести в город 8-и тысячный гарнизон и затем, при приближении к городу 40-тысячной армии Мальборо, избегая боя, отойти к Жанарену 17 октября. Люттих сдался, а 23 ноября все войска уже разошлись на зимние квартиры.

Таким образом, операции этого года в Нидерландах не имели решительного характера и ограничились крепостной войной.

Действия на Рейне

В Эльзасе и в Баварии кампания 1702 года началась переходом маркграфа Людвига Баденского (32 тысячи пехоты и 14 тысяч кавалерии) через Рейн между Майнцем и Шпеером (27 апреля), и расположением его войск лагерем у Франкенталя, где он занимался приготовлениями для осады Ландау.

Маршал Катина, вызванный из Италии и стоявший в Страсбурге, пытался оказать помощь 5-и тысячному гарнизону, но, будучи численно слабым, не мог иметь успеха. 18 июня имперцы тесно обложили Ландау, продержавшийся до 9 сентября. Французы потеряли 1700 человек убитыми и ранеными, остальные получили свободный пропуск в Страсбург.

В этот же день курфюрст Баварский (25 тысяч) овладел Ульмом и, оставив там 4-х тысячный гарнизон, отправил генерала графа д’Арко с 10 тысячами к горам Щварцвальда, чтобы войти в связь с армией Виллара, отправленной Людовиком XIV для усиления войск Катина. Арко овладел Кирхбахом на Иллере, Биберахом, Мемингеном, Аугсбургом и Офенгаузеном. Узнав о движениях баварцев, маркграф решил помешать им соединиться с Вилларом, для чего перешёл через Рейн (22 сентября) на высоте Страсбурга, занял войсками все проходы гор Шварцвальда и стал на пути соединения союзников. Решение Людвига Баденского было правильное, но ему следовало не медлить с атакой и раздавить курфюрста до прибытия французов, а затем обрушиться на Виллара. Однако, осторожный маркграф ограничился лишь занятием Гагенау и Бишвейлера и усилил наблюдение за проходами Шварцвальда.

24 сентября Виллар с 30 батальонами, 40 эскадронами и 33 орудиями, обойдя горы через Гюнингенский проход, успел достигнуть Гюнингена, где распорядился постройкою моста, который был готов в полдень октября. В виду неприятеля маршал перешёл 2 октября на правый берег Рейна (подвиг, который высоко ценился в своё время, как выдающийся эпизод всей этой кампании) и решил атаковать имперцев, обойдя их через Вильц, и затем подать руку баварцам, на соединении с которыми особенно настаивал по политическим соображениям французский король.

После ряда маршей-манёвров и обходных движений он атаковал маркграфа при Фриллингене (14 октября). Французы имели в своих рядах 17 тысяч, а имперцы — 14 тысяч. 2-х часовое сражение было упорное, и победа колебалась. Взятие окопов на высотах Фридлингена и блестящая атака кирасир решили сражение в пользу французов, потерявших 2,5 тысячи убитыми и ранеными; потери имперцев до 2 тысяч человек. Маркграф Людвиг отступил к Штауфену, где соединился с подкреплениями.

После сдачи Фридлингена (15 октября) враждебные армии были разведены на зимние квартиры.

Действия на море

Начало военных действий было задержано смертью английского короля Вильгельма III Оранского (8 марта 1702 года). Только в конце июня 1702 года в Портсмуте было сосредоточено 30 английских и 20 голландских линейных кораблей, 13 фрегатов, 9 брандеров, 8 мортирных судов и около 100 транспортов с 9000 английских и 4000 голландских войск. Предполагалось завладеть Кадисом, чтобы устроить из него базу для экспедиций в Средиземном море, для перерыва сообщения между Тулоном и Брестом, для операций против испанской и французской морской торговли и для защиты торгового пути в Средиземное море. Главное начальство над экспедицией было вручено адмиралу Руку, голландской эскадрой командовал адмирал Альмонд. В английском канале для блокады Бреста и защиты торговли должна была остаться английская эскадра из 30 кораблей под командованием адмирала Шовеля, и у голландских берегов голландская эскадра из 15 кораблей под командованием вице-адмирала Эвертсена.

Только 1 августа Рук вышел из Портсмута. Он уже имел известие от Бенбоу из Вест-Индии, что Шато-Рено в марте вышел с «серебряным флотом». Поэтому, после завладения Кадисом он должен был вернуться на север, чтобы ждать Шато-Рено у северного испанского берега, а Шовель получил приказание стеречь его у французских берегов. Считалось более вероятным, что Шато-Рено приведёт «серебряный флот» в один из французских портов.

23 августа Рук появился перед Кадисом, но попытка овладеть им окончилась полной неудачей. 1 октября экспедиция перешла в Лагос, где суда налились водой, и 6 линейных кораблей с 3000 войск на транспортах были отправлены в Вест-Индию для усиления отряда адмирала Бенбоу. Экспедиция же тронулась в Англию, продвигаясь очень тихо вдоль берега вследствие противных ветров.

В то же время в Бенбоу у берегов колумбийского побережья провёл недельный бой (29 августа — 4 сентября) с французской эскадрой под командованием Дюкасса. Бенбоу преследовал и яростно атаковал французскую эскадру, но отказ большинства его капитанов поддержать атаку позволил Дюкассу спастись. Во время столкновения Бенбоу повредил ногу и спустя два месяца умер от болезни. Двое его капитанов были обвинены в трусости и повешены.

Шато-Рено с «серебряным флотом» прибыл в Виго 27 сентября, и как раз вовремя, так как адмирал Шовель только что получил приказание перейти от Бреста к мысу Финистерре. Через английского посланника в Лиссабоне известие о нахождении «серебряного флота» дошло до Рука, и он решил им завладеть. 23 октября он ворвался на рейд, уничтожил эскадру Шато-Рено и захватил значительную часть «серебряного флота». Это был огромный и важный успех для союзников, которому французы оказались не в состоянии помешать, так как не могли собрать достаточно сильного линейного флота, чтобы вступить в борьбу с флотом союзников в открытом море. Французский флот опять был разбит на небольшие отряды, находившиеся в различных портах, при чём главное их назначение было способствовать нападению на торговлю противников. Если бы собрать их вместе, они могли бы, в особенности в 1702 году, когда союзный флот действовал с крайней медленностью, удержать его в Английском канале или Средиземном море, но это не входило во французские планы ведения морской войны. В результате — потеря 14 линейных кораблей и огромных средств, на которые надеялись для продолжения войны, и появление в 1703 году эскадры союзников уже в Средиземном море.

Кампания 1703 года

В следующем году Мальборо захватил Бонн и вынудил курфюрста Кёльна бежать, но ему не удалось взять Антверпен, а французы удачно действовали в Германии. Объединённая франко-баварская армия под командованием Виллара и Максимилиана Баварского разбила имперские армии маркграфа Бадена и Германа Стирума, однако робость баварского курфюрста не позволила осуществить наступление на Вену, что привело к отставке Виллара. Французские победы в южной Германии продолжились и при сменившем Виллара Камилле де Талларе. Французское командование строило серьёзные планы, включающие захват австрийской столицы объединёнными силами Франции и Баварии уже в следующем году.

В мае 1703 года в Венгрии разразилось общенациональное восстание, в июне его возглавил дворянин Ференц Ракоци II, потомок трансильванских князей; к концу года восстание охватило всю территорию Венгерского королевства и отвлекло крупные австрийские силы на восток. Зато в мае 1703 года на сторону антифранцузской коалиции перешла Португалия, а в сентябре кардинально изменила своою позицию и Савойя. В то же время Англия, ранее наблюдавшая за попытками Филиппа удержаться на испанском престоле, теперь решила, что её коммерческие интересы будут в большей безопасности при правлении эрцгерцога Карла.

Действия в Италии

Предыдущая кампания окончилась неудачно для имперцев, в руках которых из всех прежних завоеваний оставалась одна Мирандола и единственный путь сообщения с базой через Остилию и Триент. К тому же принц Евгений не находился уже во главе австрийских войск, будучи отправлен на другой театр военных действий, против мятежной Венгрии, и командование перешло к графу Штарембергу, имевшему всего 20 тысяч. Такое положение дел создавало весьма выгодную обстановку для Вандома, имевшего 47 тысяч, кроме 10 тысяч гарнизонов городов и крепостей и 5 тысяч, блокировавших Бресчелло.

Несмотря на превосходство сил, Вандом предпочёл лишь маневрировать, играя на руку противнику, желавшему выиграть время. 8 июня он атаковал с 27 тысячами Остилию, но произведённое прорывом большой плотины на реке По наводнение заставило Вандома отступить.

До 1 июля французы бездействовали; в этот день Вандом передвинулся к Мантуе, в то время как французские войска на правом берегу По развернулись между О.-Бенедетто и Банданелло, а прикрывавший Модену отряд Альберготти (7 тысяч) занимал Буон-Порто.

Тем временем курфюрст Баварский овладел Инсбруком (22 июня) и стал твёрдою ногою в Тироле, вследствие чего, оставив в Дезенцано 8 батальнов и 7 эскадронов, с остальными силами (30 батальонов и 70 эскадронов) в 2 колоннах по обоим берегам озера Гарда, Вандом выступил 20 июля на соединение с баварцами и 28 июля был у Триента. В это время было получено приказание от Людовика XIV прекратить движение к Тиролю и обратиться против изменившего союзника, герцога Виктора-Амадея Савойского. Вандом должен был повернуть обратно и 29 августа прибыл в Бенедетто.

В отсутствие Вандома его брату сдался, наконец, Бресчелло (27 июля), падению которого тщетно пытался помешать Штаремберг. Герцог Савойский имел 8 тысяч пехоты и 3,5 тысячи кавалерии — силы, довольно незначительные для противодействия французам, вследствие чего успех борьбы он основывал на соединении со Штарембергом, рассчитывая войти с ним в связь через Лигурийские Альпы или через Пьяченцу. При приближении Вандома он очистил Асти и отошёл к Вилланова. 6 ноября французы овладели Асти, после чего Вандом решил расположить войска на зимних квартирах и 4 декабря вернулся в Милан.

Граф Штаремберг только и ожидал этого момента, чтобы соединиться с Виктором-Амедеем. Искусно ведя демонстрации на правом берегу По, он, несмотря на попытку Вандома воспрепятствовать соединению, достиг Ницца-делла-Палия, где и соединился с сардинцами. 13 января 1704 года Вандом, упустивший случай разбить почти вдвое слабейшего Штаремберга, должен был расположиться на зимние квартиры.

Действия в Нидерландах

В Нидерландах при открытии кампании 1703 года французская армия (до 105 тысяч) была расположена на линии Дюнкирхен — Гельдерн. Союзники были слабее, а это обстоятельство в связи с несогласиями англичан и голландцев мешало Мальборо действовать решительно.

Кампания началась сдачей Рейнсберга отряду голландского генерала Лоттума (9 февраля), после чего союзники, под командованием Мальборо (около 40 тысяч), 24 апреля осадили Бонн, а 15 мая принудили его к сдаче. Осаду Бонна прикрывал отряд генерала Оверкерка, расположенный вдоль Мааса, вблизи Люттиха и Маастрихта. Другой же англо-голландский корпус был расположен близ устьев Шельды.

Ещё до сдачи Бонна 9 мая маршал Виллеруа выступил из Тирлемонского лагеря и на другой день прибыл к Тонгру, гарнизон которого составлял всего 2 голландских батальона. Оверкерк успел собрать к Ланакену (близ Маастрихта) до 31 тысячи, и, когда 14 мая утром Виллеруа подошёл (около 35 тысяч) к Ланакену, он увидел неприятеля почти равным по численности и на неприступной позиции. Не пытаясь его атаковать Виллеруа отошёл обратно к Тонгру.

Тем временем, благодаря присланным подкреплениям, силы союзников возросли до 82 тысяч, не считая гарнизонов. 25 мая Мальборо выступил из Маастрихта, с целью отрезать французскую армию от Антверпена и затем предпринять осаду этого города. Но несогласия между союзниками мешали английскому главнокомандующему действовать решительно, поэтому вместо движения на Антверпен, он 19 августа приступил к осаде крепости Гюи, гарнизон которой (6 тысяч) капитулировал 25 августа.

17 сентября пал Гельдерн, осажденный ещё с февраля, а 27 сентября в руки союзников достался Лимбург, чем и закончились военные действия 1703 года.

Действия на Рейне

На Рейне и в Баварии война 1703 года велась с целью: для имперцов — уничтожить силы Максимилиана Баварского и захватить его владения; для Людовика XIV — поддержать единственного союзника, оказывая ему помощь в самой Германии.

Численность армии курфюрста достигала 52 тысяч, но около половины её составляли гарнизоны, разбросанные по нижнему Инну, в Ингольштадте, Неймарке и прочих местах. Выдвинутые против баварцев на левом берег Дуная имперские войска были расположены в 2 группах: графа Штирума и графа Шлика (30 тысяч); против армии Виллара (49 батальонов и 77 эскадронов, всего 32 тысячи) на верхнем Рейне и в районе Бризах — Фрейбург стоял маркграф Людвиг Баденский (35 тысяч), а на Мозеле расположился 9-и тысячный отряд принца Гессенского, прикрывавший осаду Трейрбаха.

В середине января Таллар (12 тысяч) начал военные действия движением против принца Гессенского, вынудил его снять осаду Трейрбаха (24 февраля) и 3 марта овладел О.-Ванделем.

Почти одновременно с Талларом начал операции и Виллар. Его войска, разбросанные в Эльзасе и Франш-Конте, постепенно стягивались к Рейну на Альтенгейм, Нейбург и Гюнинген. Цель действий маршала сводилась к обходу и к внезапному нападению на зимние квартиры маркграфа Баденского, после чего он предполагал, овладев Келем, двинуться в Баварию на соединение с войсками курфюрста. 12 февраля он начал движение через Кадерн на Нейбург и, миновав линию Бризах — Фрейбург, 18 февраля прибыл в Альтенгейм, а 19 февраля на Кинциг, откуда предпринял внезапное нападение на квартиры имперцев, вынудив их отступить.

Вслед за тем Виллар овладел Оффенбургом и 25 февраля осадил Кель (2,5 тысячи гарнизона). 9 марта крепость сдалась.

Тем временем курфюрст Максимилиан начал действия, пользуясь отвлечением Вилларом части имперских сил, и 4 февраля занял Нейбург — единственную переправу австрийцев на верхнем Дунае. С 12 тысячами, сосредоточенными в Браунау, он выступил к Пассау, в бассейн нижнего Инна, где при селении Зигхардинге 11 марта атаковал 10-и тысячный отряд Шлика и разбил его. Имперцы потеряли 1200 человек убитыми и ранеными, баварцы около 500 человек.

Новая победа курфюрста при Эмгофе (28 марта) над войсками Штирума заставила имперцев снова сосредоточить силы к Дунаю. Тогда Виллар (34 тысячи) 18 апреля перешёл через Рейн у Страсбурга, двинулся на соединение с баварцами и 10 мая у Ридлингена вошёл в связь с ними. При личном свидании с курфюрстом маршал предложил ему соединенными силами (60 тысяч) долиною Дуная двигаться прямо на Вену, по случаю венгерского восстания почти очищенную от войск, в то время как Таллар будет сдерживать армию маркграфа Баденского. Сначала Максимилиан согласился, но потом, опасаясь движения имперцев в собственные владения, отказался.

14 июня 24-х тысячная баварская армия начала наступление к Тиролю. Последовательно взяты Куфштейн (18 июня), Инсбрук (22 июня), Ротенбург, Шарниц, Эренберг. 26 июня курфюрст достиг Миттенвальда; где оставался лагерем до 21 августа, надеясь войти в связь с Вандомом, войска которого все ещё находились близ Мантуи. 21 августа, получив известие о движении Шлика к Нейбургу и о переходе его через Инн, Максимилиан повернул назад и вернулся в Мюнхен. В продолжение этих бесполезных маршей-манёвров Виллар, связанный условием прикрывать Баварию от покушений на неё со стороны Людвига Баденского и графа Штирума, не мог начать движение.

26 июня имперская армия (40 тысяч) маркграфа остановилась у Лангенау. Со своей стороны Виллар укрепился на левом берегу Дуная, между Диллингеном и Лавингеном. Маркграф не решился атаковать французскую армию на этой позиции, предпочитая овладеть ею путём маневрирования, для чего отправил 5-и тысячный отряд Латура к реке Иллеру для вторжения в Баварию, рассчитывая заставить маршала перейти на правый берег Дуная для прикрытия владений Максимилиана, но Виллар, разгадав план противника, не тронулся с места, отправив лишь 4,5 тысячный отряд Легаля к Оффенгаузену. Последний на рассвете 31 июля атаковал войска Латура при Мундеркингене и нанёс им поражение. 23 августа, оставив против Виллара у Диллингена 20-и тысячный корпус Штирума, маркграф 28 августа переправился через Дунай выше Ульма и через верхний Иллер и Мемминген направился к Аугсбургу. Маршал пытался остановить имперцев высылкой отряда в 20 батальонов и 44 эскадрона к Аугсбургу, но маркграф успел предупредить французов и 5 сентября занял этот город, перебросив через реку Лех два моста и выслав многочисленные конные партии к стороне Мюнхена.

Получив известие о движении к Аугсбургу армии Максимилиана Баварского и желая притянуть к себе Штирума, маркграф Баденский послал последнему приказание идти к нему на соединение. 18 сентября Штирум выступил из Диллингена и 19 сентября достиг Швенингена в то время, как войска курфюрста приближались к Донауверту, где и соединились с Вилларом. За выделением гарнизонов, силы союзников достигали 30 тысяч, тогда как отряд Штирума имел не более 18 тысяч. Вечером 19 сентября, оставив в Диллингенском укрепленном лагере отряд д’Уссона, союзники начали общее наступление. 20 сентября при Гохштедте произошло сражение, начавшееся атакой д’Уссона войск Штирума у Обер-Глаугейма. Атака французов окончилась неудачей: обойденный неприятельской кавалерией, имея перед собою превосходящие силы и не получая вестей от Виллара, занятого переправой через Дунай, д’Уссон поспешно отступил в свои укрепленные линии. Только в 10 часов утра маршал и курфюрст прибыли к полю сражения.

Обойдя левый фланг имперцев, союзники атаковали их так энергично, что они поспешно начали отступать к Нордлингену, и, если бы д’Уссон в этот момент вышел из Диллингенского лагеря и стал бы на путь отступления Штирума, поражение имперцев явилось бы ещё более полным. Они потеряли 4 тысячи убитыми и ранеными; союзники не более 1,5 тысяч. Остатки разбитой имперской армии в беспорядке отходили к Нордлингену, откуда граф Штирум надеялся достигнуть верхнего Дуная и соединиться с маркграфом, стоявшим в Аугсбурге.

22 сентября союзники двинулись туда через Донауверт, Вертинген, Бибербах и 26 сентября достигли Герстгофена, близ Аугсбурга. Но, видя перед собою сильно укрепленные позиции и опасаясь движения Штирума через Шварцвальд, они удовольствовались тем, что для прикрытия Баварии оставили на Лехе 19-и тысячный отряд и через Биберах и Баргау направились к Вилингену (8 тысяч), на левый берег Иллера. Получив о том известие, Людвиг Баденский, оставив в Аугсбурге 6-и тысячный гарнизон, начал наступление к Иллеру и овладел Меммингеном, но затем отошёл к Лейткирху. В Меммингене начались разногласия между маршалом и курфюрстом. Первый предложил атаковать маркграфа, пока он не соединился с Штирумом, но последний не согласился с планом Виллара, предпочитая крепостную войну, и 16 ноября овладел Кемптейном.

Пока происходили эти события, Таллар (26 тысяч) 13 октября осадил Ландау (6 тысяч имперцев графа Фризена). Принц Гессенский 13 ноября выступил из Шпейра с 24 тысячами на помощь Ландау. Между тем, Таллар, соединившись с отрядом Праконталя и имея 18 тысяч человек, двинулся против неприятеля вечером 14 ноября и на другой день наткнулся на него у реки Шпейрбах (в баварском Пфальце, на левом берегу Рейна). Не перестраивая походные колонны в боевой порядок и боясь упустить момент, маршал повёл атаку и нанёс имперцам поражение. Имперцы потеряли 6 тысяч убитыми и ранеными; французы — около 4 тысяч.

Кампания 1703 года закончилась осадою и взятием Аугсбурга (с 3 по 16 декабря), 6-и тысячный гарнизон которого сдался Максимилиану Баварскому.

Действия на море

12 июля 1703 года в Средиземное море отправился с 35 линейными кораблями адмирал Шовель, тогда как операции остальной части флота в этом году ограничивались наблюдением за французским северным побережьем. Шовель имел приказание: провести до Мальты караван торговых судов; войти в сношения с пиратскими государствами северных берегов Африки, чтобы побудить их на войну с Францией; оказать давление на Тоскану и Венецию, которые тяготели к Франции, и заставить их соблюдать нейтралитет; обеспечить австрийцам свободу сообщений по Адриатическому. морю (там появился небольшой французский. отряд, сильно стеснявший действия австрийских войск); поддерживать габсбургскую партию в Неаполе; если обстоятельства окажутся благоприятными, напасть на Кадис, Тулон или другие порты; привести осенью в Англию торговые суда из Средиземного моря.

Задержка в отправлении Шовеля произошла из-за позднего прибытия 12 голландских кораблей (25 июня), которые должны были войти в состав его эскадры. Со смертью Вильгельма III, объединявшего в своем лице Англию и Нидерланды, голландцы, ссылаясь на отсутствие денег, начали уклоняться от принятых на себя обязательств по вооружению определенного числа кораблей. Для экспедиции в Средиземное море они должны были дать 18 кораблей, а прислали только 12; в эскадру канала (адмирала Рука) они в этом году не прислали ни одного корабля. У своих берегов и против Дюнкирхена они держали два отряда, общей численностью в 22 корабля. Начались также несогласия между английскими и голландскими адмиралами из-за того, что англичане третировали последних.

Шовель пробыл в Средиземном море до ноября, после чего вернулся в Англию, оставив 6 голландских кораблей в Лиссабоне. Хотя он и не мог выполнить все возложенные на него поручения, но французский флот из-за присутствия английского не мог тронуться из Тулона. В эту зиму в Доунсе во время страшного шторма в начале декабря погибло 9 английских линейных кораблей.

От Бленхейма до Мальплаке (1704—1709)

Кампания 1704 года

В середине марта 1704 года эрцгерцог Карл на 30 судах союзников с англо-австрийской армией прибыл в Лиссабон, однако наступление англичан из Португалии на Испанию было неудачно. В 1704 году французы планировали использовать армию Вильруа в Нидерландах, чтобы сдержать наступление Мальборо в то время, как франко-баварская армия Таллара, Максимилиана Эммануила и Фердинанда де Марсена будет наступать на Вену. В мае 1704 года венгерские повстанцы (куруцы) угрожали Вене с востока, император Леопольд уже собирался переехать в Прагу, но венгры все же отступили, не получив французской поддержки.

Мальборо, проигнорировав желание голландцев оставить войска в Нидерландах, повёл объединённые английские и голландские войска на юг, в Германию, и тогда же Евгений Савойский с австрийской армией двинулся из Италии на север. Целью этих манёвров была ликвидация угрозы Вене со стороны франко-баварской армии. Объединившись, войска Мальборо и Евгения Савойского вступили с французской армией Таллара в Втором Гохштедтском сражении (13 августа). Союзники одержали победу, стоившую Франции ещё одного союзника — Бавария вышла из войны; только пленными французы потеряли 15 тысяч человек, в том числе маршала Таллара, таких поражений Франция не знала со времен Ришелье, в Версале были весьма удивлены тем, что «Бог взял сторону еретиков и узурпаторов».

В августе Англия добилась важного успеха: с помощью голландских войск английский десант Джорджа Рука всего за два дня боев взял крепость Гибралтар. 24 августа у Малаги принц Тулузский, побочный сын Людовика XIV, атаковал британский флот, получив приказ отвоевать Гибралтар во что бы то ни стало. Однако сражение окончилось вничью, обе стороны не потеряли ни одного корабля; для Рука было важнее сохранить флот для защиты Гибралтара, чем выиграть бой, и таким образом, сражение при Малаге закончилось к пользе англичан. Французский флот после этой битвы совершенно отказался от крупных операций, фактически уступив океан противнику и лишь защищаясь на Средиземном море.

После второго Гохштедтского сражения Мальборо и Евгений вновь разделились и вернулись на свои фронты.

Действия в Италии

К началу 1704 года имперцы занимали Миланскую область и Феррару; число их уменьшилось до 10 тысяч и командование ими, за отъездом графа Штаремберга, принял генерал Линенген. 30-и тысячная армия Виктора-Амадея стояла на границах Савойи. Вандом (62 тысячи) получил королевскую инструкцию вытеснить имперцев из Италии и предпринять вторжение в Савойю. Он должен был быть усилен ещё 24 батальонами и 12 эскадронами.

Кампания 1704 года началась победою Вандома 11 января при Кастельнуово-ди-Бормида, где был разбит 5-и тысячный отряд Соляри, потерявший 600 человек убитыми и ранеными. Но это незначительное дело не имело особых последствий, тем более, что после него французы почти 3 месяцев оставались в бездействии. Наконец, получив известие о движении войск Виктора-Амадея (19 тысяч) к Казале, Вандом решил атаковать савойцев и 8 мая с 29 тысячами выступил к Кречентино. Но, узнав о движениях неприятеля, Виктор-Амадей отступил, поплатившись лишь своим арьергардом, который был уничтожен 11 мая при Кречентино. Дальнейшие действия в 1704 году в Италии ограничились осадой ряда крепостей.

Действия на Рейне

На Рейне и в Баварии кампания 1704 года началась движением армии Таллара (около 18 тысяч) к Саарбрюкену и Пфальцбургу, чтобы угрожать Майнцу и нижнему Рейну (23 апреля). 9 мая отряд Куаньи (10 тысяч) достиг Саверна и 13 мая перешёл через Рейн; главные силы Таллара дошли до Бризаха, а в последующие дни (14 и 15 мая) овладели Адельгаузеном и Цурламбеном, стремясь войти в связь с армиею маршала Марсена, прибывшей 4 мая в Ульм. 29 мая у Донауверта курфюрст Баварский соединился с Марсеном (28 тысяч французов и 32 тысяч баварцев) и они начали наступательное движение против маркграфа Баденского, успевшего тем временем овладеть Мескирхом и стать твёрдою ногою в окрестностях Мундеркингена с 42 тысячами.

16 мая, когда Таллар вошёл в связь с Марсеном, герцог Мальборо (около 31 тысячи) выступил из Маастрихта и через Буа-ле-Дюк и Рурмонд направился к Бонну. На пути к Бонну к нему должны были присоединиться контингенты Люнебурга, Ганновера и Гессена, что увеличивало численность его войск вдвое. 23 мая Мальборо достиг Бонна, а 25 мая — Кобленца.

Между тем, маршал Виллеруа, которому было вверено командование войсками во Фландрии, проникнув в намерения герцога, разделил свою армию на 2 части: одна из них (14 тысяч), под командованием Гюискара, должна была из Сен-Трона войти в связь с корпусом Бедмара (17 тысяч), находившимся на линии Лиерр — Остенде, а другая, под его личным командованием (26 тысяч), перейти к Намюру. 23 мая Бедмар соединился с Гюискаром у Сен-Трона, а маршал в тот же день через Намюр прибыл в Бассон, дабы быть ближе к Мальборо.

Тем временем Мальборо перешёл через Рейн (26 мая) и двинулся затем вдоль по Рейну через Цвингенберг и Вейнгем к Неккару, где 3 июня он стал лагерем у Ладенбурга. Это движение в связи с постройкой моста у Филиппсбурга навело французских генералов на мысль, что Мальборо затевает покушение против Ландау. Поэтому Виллеруа двинулся к Люксембургу, а Таллар из Страсбурга к Лаутербургу. Численность французских сил доходила до 58 тысяч, независимо от кавалерийских отрядов, выдвинутых к Мозелю, армии Марсена у Ульма и 32 тысяч курфюрста Баварского в укрепленном лагере у Лаувингена.

22 июня Мальборо подошёл к Ульму, где соединился с 32-х тысячной армией маркграфа Баденского. Численность сил Мальборо и маркграфа составляла 63 тысячи. Остановившись на решении вторгнуться в Баварию, дабы отрезать её от остального театра военных действий, союзники двинулись к Донауверту (30 июня), чтобы взятием этого города обеспечить переправу через Дунай. Разбив около Шелленберга передовой отряд (10 тысяч) баварцев графа д’Арко, союзники 5 июля без боя заняли Донауверт откуда Максимилиан отошёл к Аугсбургу, а 23 июля достиг Фридберга.

Пока происходили указанные события, Виллеруа не трогался из лагеря в нижнем Эльзасе. 23 июня король поручил, наконец, Таллару начать наступательные действия через Шварцвальд, тогда как Виллеруа должен был ограничиться демонстрациями. 1 июля Таллар (26 тысяч) перешёл Рейн у Страсбурга и, следуя через Офенбург, 3 августа соединился около Аугсбурга с курфюрстом Максимилианом. Соединные силы союзников достигли 57 тысяч.

Что касается принца Евгения, то он с 16 тысячами двинулся из Италии на соединение с Мальборо. 11 августа произошло соединение армий у Шенфельда; армия насчитывала теперь 70 батальонов, 180 эскадронов и 52 орудия (60 тысяч) против 82 батальонов, 150 эскадронов и 100 орудий (58 тысяч) неприятеля.

Между тем, французско-баварская армия ещё 6 августа покинула аугсбургский лагерь и расположилась 12 августа между Бленгеймом и Обер-Клау, а курфюрст и Марсен — между Обер-Клау и Люцингеном. 13 августа последовала битва при Гохштедте. Французы и баварцы понесли жестокое поражение. Таллар попал в плен, и Марсен увёл к Страсбургу жалкие остатки французской армии. Курфюрст удалился в Бельгию после того, как эта победа отдала в руки союзников всю Баварию. Союзники до 19 августа оставались на поле сражения и лишь притянули к себе маркграфа Баденского из-под Ингольштадта.

Оставив для взятия Ульма отряд генерала Тунгена (11 тысяч), осадившего город 23 августа, они двинулись к Филиппсбургу и перешли Рейн (8 и 9 сентября). 11 сентября сдался Ульм. В этот же день маркграф, перейдя Рейн, осадил Ландау. 24 ноября крепость пала, а месяцем раньше в руки союзников сдался Трир (29 октября); взятие Траербаха (20 декабря) закончило в 1704 году операции на Рейне.

Действия в Испании

Присоединение Португалии к союзу против Людовика XIV дало имперцам новую базу для операций против Филиппа Анжуйского, на Пиренейском полуострове. 9 марта эрцгерцог Карл, провозгласивший себя королём Испании, высадился в Лиссабоне с 10-и тысячным десантом генерала Шомберга, перевезенным туда на англо-голландских кораблях. Эрцгерцог рассчитывал своим появлением приобрести сторонников в Испании.

У Филиппа Анжуйского было не более 26—27 тысяч; у Бадахоса находился отряд Тсеркласа Тилли (9,5 тысяч), который должен был овладеть в Португалии Порталегро, после чего продвинуться к реке Тахо; близ Сальватиеры (к югу от Бадахоса) стоял главнокомандующий французский маршал граф Бервик с 16 тысяч, долженствовавший овладеть укрепленными местами на правом берегу Тахо, дойти до Вилья-Вега и, притянув отряд Тсеркласа Тилли, начать наступление к Абрантесу в то время, как кавалерия (15 эскадронов) дона Ронкильо сделает диверсию в сторону Альмейды.

4 мая войска начали движение, в тот же день Бервик осадил Сальватиеру, сдавшуюся через 2 дня, а затем до 22 мая овладел Сегурой, Росманингалем, Монсанто и Кастель-Бранко. Кроме того, маршалу посчастливилось внезапным нападением овладеть Сьеррой-Эстреху, после чего он продвинулся к Вилья-Вега, перебросив мост через Тахо.

Тем временем Тсерклас Тилли, задержанный у Эстремоса Шомбергом, не мог двинуться вперед, вследствие чего Бервик решился сам идти ему навстречу. Оставив 2 батальона и 1 эскадрон для прикрытия моста и 5 батальонов и 15 эскадронов в Кастель-Бранко, он перешёл через Тахо, у Порталегро соединился с Тсеркласом (7 июня) и осадил Порталегро, сдавшееся 8 июня. Благодаря задержкам, вызванным обложениями и осадами городов, неприятель успел укрепиться между Вилья-Вега и Абрантес, прикрывая как этот последний пункт, так и дорогу в Лиссабон.

Для действий против правого фланга армии Бервика (отряда дона Ронкильо) в Альмейде было собрано 11 тысяч Лас-Минаса. Последний взял Монсанто и двигался прямо к Сарса — базе испанской армии. Для спасения Сарсы Бервик, соединившись с Ронкильо у Дуро и притянув к себе отряд из Кастель-Бранко (13 тысяч), двинулся навстречу Лас-Минасу, который, однако, уклонился от боя и отошёл на Пена-Макор. После этого маршал поспешил соединиться с Филиппом Анжуйским, стоявшим на левом берегу Тахо, близ Вилья-Вега. К Бервику в это время из Андалусии подошли подкрепления (6 тысяч) генерала Вильядариаса. Ему тотчас было поручено овладеть Кастель-Виде. Маленькая крепость сдалась через 4 дня.

Начиналось время страшной жары, и потому в июле военные действия прекратились, и войска обеих армий расположились по квартирам. Вильядариас вернулся в Андалусию, Тсерклас — в Бадахос, Агиляр — в Алькантару, а Бервик расположился между Дуэро и Сьерра де-Гата, Лас-Минас отошёл к Альмейде.

Операции возобновились лишь в сентябре, но не имели решительного характера, и уже 12 октября войска разошлись на зимние квартиры. Несколько дней спустя (21 октября) английский адмирал Лик осадил испанскую крепость Гибралтар.

Действия на море

В 1704 году союзный флот должен был перевезти в Лиссабон выставленного союзниками претендента на испанский престол Карла III с 10 000 человек пехоты и 2000 кавалерии, и на этот флот была возложена задача содействовать операциям сухопутных войск на испанском театре войны. Но сами эти операции союзники считали не более чем диверсией на правом фланге общего театра войны (Испания — Франция — северная Италия — Дунай), чтобы дать возможность австрийской армии одолеть французов на левом фланге. Этому должен был способствовать союзный флот, действуя против испанских портов в Средиземном море и французского центра в Тулоне и в северной Италии.

Необходимость для Франции морской силы в Средиземном море явилась настоятельной, и Людовик XIV решил употребить все усилия, чтобы собрать сюда весь свой флот. Всю зиму шли деятельные приготовления в портах. Однако, сделать это было очень трудно, так как личный состав рассеялся по многочисленным каперам и стремился больше на отряды, назначенные для преследования торговли и обещавшие ему большие денежные выгоды; кроме того, французские порты были плохо снабжены для подготовки больших эскадр. В Бресте вооружались 25 кораблей, и 30 кораблей — в Тулоне.

24 февраля союзный флот из 17 английских и 12 голландских кораблей и 300 транспортов с войсками, под общим командованием адмирала Рука, вышел в Лиссабон, и французы не могли этому помешать, так как их флот ещё совершенно не был готов. 8 мая Рук с 33 линейными кораблями вышел в Средиземное море и в конце месяца прибыл в Барселону. Надежда на то, что губернатор примет сторону Карла III, не оправдалась, а для правильной осады города не было достаточных средств. Тогда решено было идти к Гиерским островам, чтобы оперировать против Тулона. Здесь Рук получил известие, что французская эскадра вышла из Бреста, и что её видели у португальских берегов. Сейчас же было решено идти к французам навстречу, и, если не удастся их встретить или окажется, что они успеют укрыться в укрепленном порту, например, Кадисе — идти дальше на север, чтобы соединиться с английской эскадрой адмирала Шовеля, которая должна была наблюдать за Брестом и имела приказание, если она упустит французов, следовать за ними, чтобы соединиться с Руком.

Действительно, Брестская эскадра под командованием графа Тулузского вышла в море, благополучно пробралась мимо Шовеля и так как Рук шёл все время впереди его и задержался лишь у Барселоны, то он подошёл к Тулону (7 июня) как раз в то время, когда вблизи его был и Рук, вышедший от Гиерских островов. Счастливое для французов направление, очень слабого притом, ветра не дало возможности Руку немедленно их атаковать. Два дня противники маневрировали на виду друг друга, причём французам удалось так близко подойти к Тулону, что Рук, потерявши надежду отрезать их от этого порта и опасаясь, что оттуда к ним подойдут подкрепления, решил идти на соединение с Шовелем, и граф Тулузский вошёл в Тулон.

Таким образом, благодаря счастливым обстоятельствам, французам удалось сосредоточить 55 линейных кораблей в Тулоне, но вооружавшиеся здесь корабли были ещё далеко не готовы, а потому французы не могли помешать операциям более слабого по численности (33 корабля) Рука. Благоприятный случай нанести поражение союзникам на море был потерян, так как 26 июня в Лагосе Рук соединился с Шовелем, и теперь его эскадра состояла из 58 линейных кораблей, то есть несколько превосходила по силам французскую.

Сначала он получил приказание Карла III овладеть Кадисом, но произошла большая задержка с посылкой необходимых для этого войск, и 27 июля военный совет на эскадре пришёл к решению сделать попытку овладеть Гибралтаром, укрепления которого были ничтожны. 1 августа Рук появился перед Гибралтаром, выставив сторожевой отряд у Малаги, чтобы обеспечить себя от внезапного появления французского флота, и 4 августа крепость была уже в руках союзников.

Только 22 июля французский флот оказался в состоянии выйти из Тулона и направился в Барселону, где надеялся найти союзников. Там он узнал о захвате Гибралтара и получил приказание Филиппа V во что бы то ни стало отобрать его назад, для чего уже был послан корпус войск сухим путём. У графа Тулузского был 51 линейный корабль, к которым могли присоединиться ещё французские и испанские галеры. У Рука тоже был только 51 корабль, так как 5 голландских кораблей было отправлено для провода каравана торговых судов в Плимут и затем доставки оттуда боевых припасов в Лиссабон, и ещё несколько кораблей пошли на Азорские острова, чтобы привести оттуда португальские торговые суда, возвращающиеся из Бразилии.

Рук принял все меры, чтобы укрепить Гибралтар, а с флотом 12 августа направился в Тетуан, чтобы налиться водой. 19 августа он вышел в море только с 39 кораблями, так как остальные 12 ещё не закончили наливаться водой, и в это время разведчики донесли, что неприятель в виду, на расстоянии всего 30 миль. Положение было очень опасное, но пока военный совет никак не мог решить, что делать, — от разведчиков пришло известие, что французы идут в Малагу. Французы решили, найдя противника, налиться в Малаге водой и присоединить находившиеся там галеры. Эта задержка спасла Рука. Он поспел послать в Гибралтар за свезенными там на берег морскими солдатами, которые прибыли к нему 20 августа, и дал знать кораблям, оставшимся в Тетуане, которые присоединились к нему в этот же день.

Французы показались только 23 августа, и 24 августа имело место нерешительное сражение, после которого граф Тулузский, — не потеряв ни одного корабля, тогда как у союзников был уничтожен один корабль, и несмотря на то, что во время маневрирования в бою он расположился между эскадрой Рука и Гибралтаром — ушёл через Аликанте в Тулон. А между тем, у Рука не было боевых припасов, и он уже решил прорываться в Гибралтар, пожертвовав своими повреждёнными кораблями, которым было приказано сжечь себя, если не удастся уйти от французов. 31 августа Рук пришёл в Гибралтар как раз вовремя, так как испанская армия была уже в виду.

После этого Людовик XIV окончательно потерял веру в возможность чего-нибудь достигнуть с помощью линейных флотов, и опять все корабли и средства портов были обращены на преследование морской торговли союзников. В Аликанте граф Тулузский получил приказание Филиппа V непременно поддержать осаждающую армию с моря, вследствие чего он отделил адмирала Пуантиса с 13 кораблями, который должен был конвоировать в Гибралтар транспорт с 3000 человек войск, запасами и осадным парком. Но все это было готово только к октябрю. Так как эскадра Рука настоятельно нуждалась в исправлении и оставаться у Гибралтара не могла, с неё было свезено сколько возможно людей (около 2000), боевых припасов и провианта, и 5 сентября она ушла, оставив на зиму в Лиссабоне отряд из 10 кораблей под командованием вице-адмирала Лика, который, из-за дурного состояния португальских верфей, был готов к выходу тоже только в конце октября.

В это время Пуантис пришёл в Гибралтар, высадил войска, выгрузил припасы и, оставив здесь только фрегаты, ушёл в Кадис за провиантом. Лик мог выйти только 5 ноября и прибыл 9 ноября вечером в Гибралтар, который был в большой опасности. Как раз на 10 ноября был назначен штурм, причём предполагалось высадить отряд войск с моря в тылу, под прикрытием французских фрегатов. Появление Лика спасло Гибралтар. Положение Лика было опасно в виду незащищённости Гибралтарской бухты от зимних штормов и вследствие того, что в тылу у него был более сильный отряд Пуантиса.

Между тем, в Лиссабон прибыли транспорты с новыми подкреплениями для Гибралтара. Лик решил идти к Кадису, заблокировать там Пуантиса, и тем самым дать возможность транспортам пройти. Его задержали штормы, а в это время Пуантис вышел, чтобы завладеть транспортами, для чего он расположился на их пути, подняв английские и голландские флаги; но он слишком рано начал маневрировать для их окружения; из 20 транспортов ему удалось взять только два, и Гибралтар вновь был снабжен. Пуантис вернулся в Кадис, а Лик прошёл в Лиссабон.

Кампания 1705 года

В 1705 году ситуация на фронтах практически не менялась: Мальборо и Вильруа маневрировали в Нидерландах, а Евгений и Вандом — в Италии.

Британский флот появился у берегов Каталонии и 14 сентября 1705 года атаковал Барселону; 9 октября граф Питерборо овладел городом, большинство каталонцев из ненависти к Мадриду перешли на его сторону и признали Карла Габсбурга королём. Часть Арагонии, почти вся Валенсия, Мурсия и Балеарские острова открыто приняли сторону претендента; на западе союзники осадили Бадахос.

Действия в Италии

В Италии к началу 1705 года французы располагали 77 тысячами человек, из них 22 тысячи Вандома — в Пьемонте, 15 тысяч его брата — в области Брешии, 11 тысяч де-Лафельяда — в Ницце, 5 тысяч Лапара облажили Мирандолу и около 24 тысяч находилось в гарнизонах.

Соединенные силы графа Штаремберга и герцога Виктора-Амадея не достигали и 17 тысяч человек; но в начале года в Италию был послан с 28 тысячами Евгений Савойский, который по соединении с войсками Виктора-Амадея должен был перейти в наступление против Вандома. 22 апреля Евгений прибыл в Ровередо и, узнав о тяжелом положении осажденной Мирандолы, решил переправив часть войск (12 тысяч) через Минчио у Салионце, с остальными войсками направиться к Мирандоле. Однако, отряд имперцев был отброшен за Минчио, а 10 мая пала Мирандола.

После этого австрийский главнокомандующий обратился к другому плану — нападению врасплох на Милан. Вместе с тем, чтобы не быть остановленным на Минчио, Евгений перевез войска на судах по озеру Гарда до Сало и Говардо, откуда выступил в ночь на 23 июня к верхнему Олио, желая войти в связь с сардинцами, и 2 июля занял Понтолио и Палацоло. Овладев затем Сонсино и получив необходимые подкрепления, Евгений двинулся к Романенго (15 июля).

Между тем, Вандом, узнав о движении Евгения, притянул к себе войска Лапара и своего брата и, направившись через Лоди, расположился лагерем напротив Евгения. Последний тем временем решил произвести скрытный марш к верхней Адде и перейти реку ранее, чем французы успеют начать преследование. 10 августа ночью он двинулся к Треццо, а оттуда к Парадизо, куда прибыл на рассвете 13 августа и тотчас же распорядился наводкою моста через Адду. По недостатку материалов мост был окончен лишь утром 15 августа, чем и воспользовался Вандом. Разгадав план неприятеля, он, оставив 13-и тысячный отряд под командованием брата у Кассано, с 9 тысячами переправился на правый берег Адды и, следуя вверх по реке, достиг Парадизо в то время, как принц Евгений успел переправить через Адду лишь незначительную часть своих войск. Это заставило австрийцев отказаться от переправы.

Тогда Евгений, желая воспользоваться разделением французской армии, обратился против Кассано, где 15 августа произошло сражение. После упорного боя он был отбит войсками Вандома с большим уроном и отброшен к Тревилио. Здесь австрийцы разбили укрепленный лагерь, а французы расположились у Ривальто и в течение 2 месяцев не предпринимали решительных действий, ограничиваясь наблюдением за противником. Численное соотношение сторон было следующее: 10 тысяч у Евгения в Тревилио и 21 тысяча у Вандома в Ривальто, не считая гарнизонов в Кремоне и на нижнем Олио, а также осаждавший Кивассо корпус де-Лафельяда.

В ночь на 10 октября принц Евгений выступил из Тревилио на Москацано, имея целью переправиться через Серио и затем, прикрывшись нижней Аддой, искать соединения с сардинцами. Получив известие о движении австрийцев, французский главнокомандующий приказал войскам, находившимся на нижней Адде, перейти на левый берег Серио, а сам переправившись через Адду у Лоди, с главными силами двинулся через Пичигитоне к Кастильоне, где успел предупредить Евгения, заняв высоты между Кастильоне и Лонаго и отбросив его передовые отряды к Кьезе. После этого войска разошлись на зимние квартиры: французы расположились между Дезенцано и Карпендоло, а австрийцы — у озера Гарда.

В Пьемонте граф Штаремберг 21 октября овладел городом Асти, и попытка обратного взятия города де-Лафельядом (6 ноября) кончилась неудачей.

Действия французов в Ницце были счастливее: 14 ноября маршал Бервик (8 тысяч) овладел городом, а затем 4 января 1706 года и цитаделью. Таким образом, Вандом быстротою и решительностью своих действий сделал тщетными все попытки Евгения пройти в Пьемонт и достигнуть цели, поставленной ему в этом походе. Действия Вандома стоят несравненно выше таковых же Евгения.

Действия в Нидерландах и на Рейне

В Нидерландах и на Рейне к началу 1705 года французы выставили 3 армии: у Маастрихта стоял Виллеруа (32 тысячи), во Фландрии — Виллар (46 тысяч), на Рейне — Марсен (26 тысяч), который должен был содействовать Виллару и прикрывать Эльзас. Много войск находилось в гарнизонах на всем пространстве от Остенде до Рейна.

Союзники были расположены на зимних квартирах: англо-голландская армия — на левом берегу Мааса и отчасти между Маасом и Мозелем, а маркграф Людовик Баденский — по Лаутеру и в штольгофенских линиях.

15 мая начались военные действия. Мальборо переправился у Визе через Маас и направился к Мозелю, оставив близ Маастрихта против Виллеруа 20-и тысячный отряд Оверкерка. Курфюрст Максимилиан усилил войска Виллеруа до 43 тысяч, и последний мог бы оказать серьёзное противодействие сосредоточению неприятельских армий, но он предпочёл осаду Гюи, а затем Лимбурга, которые и взял.

3 июня Мальборо переправил свою армию через Мозель у Игеля и 14 июня прибыл в Елендорф, во главе 90 тысяч человек. Виллар, находившийся между Люксембургом и Саарлуи, имел не более 55 тысяч, тем не менее, английский главнокомандующий не решился его атаковать и в ночь с 16 на 17 июня отошёл к Триру. Он ожидал присоединения войск маркграфа (19 тысяч) из Ландау, но последние двигались так медленно, что подошли к Саарбрюкену только 20 июля, когда Мальборо уже снялся с лагеря и через Дальгем пошёл к Маасу (27 июля). Виллеруа от Лимбурга отошёл к Тонгру, а Оверкерк из Маастрихта выступил к Гюи и 12 июля принудил его сдаться, после чего присоединился к главным силам.

Между тем, Мальборо 18 июля у Вангена, благодаря искусно веденным демонстрациям, разбил 15-и тысячный французский отряд и вынудил всю неприятельскую армию удалиться за реку Диль. Затем Мальборо двинулся к Лувену (19 июля), где за рекой Диль сосредоточивалась армия Виллеруа, и, после неудачной попытки атаковать её, отошёл к Боссю, где оставался в течение 2 недель. Не отказываясь от плана атаковать французов, Мальборо 15 августа через Корбе двинулся к Брэн-Лалледу, в то время как французы подошли к Суанскому лесу, заняв ту самую позицию, которая спустя 110 лет была обороняема английской армией Веллингтона при Ватерлоо и которую не решился атаковать Мальборо.

19 августа он отошёл к Вавру, оттуда к Аршоту и стал лагерем. Французы отошли к Бушоту и к реке Демеру. Решительных действий более не было и этими манёврами закончились боевые операции во Фландрии и на Маасе.

На Рейне маркграф Баденский, усиленный подкреплениями, во главе 20 тысяч человек, через Цвейбрюкен двигался к Сааре, но Виллар, зорко следивший за движениями имперцев, перешёл эту реку, овладел Саарбрюкеном и отсюда направился к Триру, откуда изгнал 7-и тысячный неприятельский отряд, завладев множеством продовольственных запасов. При незначительных силах (всего 15 тысяч) маршал не мог сделать большего, и лишь после соединения с Марсеном (3 июля) у Верта его силы возросли до 40 тысяч, и он двинулся к Вейсенбургу, где разбил 6-и тысячный отряд имперцев и овладел укрепленными линиями. Однако, его попытка взять Лаутербург не удалась. Зато в руки Виллара достался Гомбург, сдавшийся 27 июля, Друесенгейм (24 сентября) и Гагенау (6 октября). 22 ноября обе армии разошлись на зимние квартиры: французы — к Страсбургу и Саверну, имперцы — к Бишвейлеру.

Действия в Испании

В Испании начало кампании 1705 года ознаменовалось морским сражением при Гибралтаре. После этой битвы Гибралтар, осажденный ещё с 21 октября 1704 года, несмотря на геройское мужество гарнизона, был взят союзниками 30 апреля 1705 года и с тех пор остался во власти Англии.

В Каталонии эрцгерцог Карл (11 тысяч) 6 октября овладел Барселоной, затем Леридой, Тортозой и другими городами, но в Эстремадуре Бадахос, обороняемый генералом Пуеблой, упорствовал до тех пор, пока осада не была снята (17 октября).

Этим и закончились военные действия на Пиренейском полуострове в 1705 году, когда в Австрии умер Леопольд I и вступил на престол Иосиф I (1705—1711).

Действия на море

В 1705 году французы и испанцы делали большие усилия, чтобы взять обратно Гибралтар. Были прекращены операции на португальской границе, и войска с маршалом Тессе во главе были направлены к Гибралтару. Тессе потребовал содействия флота; Пуанти получил категорическое приказание выйти, и 16 марта он пришёл в Гибралтар с 13 линейными кораблями. Несмотря на его протесты об опасности бухты, Тессе не позволил Пуанти держаться в море. 18 марта 8 кораблей было сорвано с якорей и унесено в море, а 20 марта внезапно появился Лик с 32 кораблями (19 английских, 4 голландских и 9 португальских) и транспортом с 3 полками пехоты и большими запасами. 3 французских корабля было взято, 2 выбросилось на берег и сожгли себя, а 8 унесенных кораблей ушли в Тулон. Тессе пришлось снять осаду.

В 1705 и 1706 годах союзный флот под командованием адмиралов Шовеля и Альмонда помогал Карлу III в овладении Каталонией. Для этой цели к находившимся уже в Средиземном море силам были присоединены новые корабли, и 5 августа союзный флот достиг численности в 58 линейных кораблей, 11 фрегатов и 9 бомбардирских судов. Под его прикрытием была высажена союзная армия, и 3 октября, с помощью флота, она овладела Барселоной, после чего вся Каталония перешла на сторону Карла III, и её примеру последовали Валенсия и Аррагон. Союзный флот 23 октября направился домой, оставив в Лиссабоне на зиму эскадру из 25 кораблей под командованием Лика и Вассенаара.

Кампания 1706 года

В феврале 1706 года Питерборо вступил в Валенсию; Филипп V двинулся на Барселону, но её осада закончилась тяжёлым поражением. 23 мая 1706 года Мальборо разбил войска Вильруа в битве при Рамийи в мае и захватил Антверпен и Дюнкерк, вытеснив французов из большей части Испанских Нидерландов.

Принцу Евгению также сопутствовал успех; 7 сентября, после ухода Вандома в Нидерланды для поддержания действующей там расколотой армии, Евгений вместе с герцогом Савойским Виктором Амадеем нанёс тяжёлые потери французским войскам герцога Орлеанского и Марсена в битве при Турине, что позволило к концу года изгнать их из всей Северной Италии.

После того, как французов вытеснили из Германии, Нидерландов и Италии, центром военной активности стала Испания. В 1706 году португальский генерал маркиз Минаш начал наступление на Испанию из Португалии: в апреле он взял Алькантару, затем Саламанку и в июне вступил в Мадрид. Но Карл Габсбург так и не успел въехать в столицу; Филипп V перенёс свою резиденцию в Бургос и объявил, что «скорее прольёт свою кровь до последней капли, чем откажется от престола». Кастильцы были возмущены, что восточные провинции и еретики-англичане хотят навязать им своего короля. В Испании повсюду началось народное движение, дворянство взялось за оружие, съестные припасы и денежные взносы стали со всех сторон поступать во французский лагерь. Испанцы восстали к западу от Мадрида и отрезали Карла от Португалии. В октябре 1706 года союзники, не видя ниоткуда поддержки, покинули Мадрид, и Филипп Бурбон при помощи герцога Бервика (незаконнорожденного сына английского короля Якова II), возвратился в столицу. Союзники отступили в Валенсию, резиденцией Карла Габсбурга до 1711 года сделалась Барселона.

Действия в Италии

Кампания 1706 года в Италии являлась наиболее поучительной и интересной из всей этой войны. К началу 1706 года австрийские войска (15 тысяч человек) стояли на зимних квартирах к западу от озера Гарда. За отсутствием принца Евгения временное командование ими было поручено генералу Равентлау. 25-и тысячная армия графа Штаремберга находилась у Турина.

Силы герцога Вандома доходили до 44 тысяч, но для действий в поле он имел не более 36 тысяч. Пользуясь отсутствием принца Евгения и несмотря на приказание действовать оборонительно, Вандом решил начать наступление, вытеснить австрийцев из Италии и тем обеспечить де-Лафельяду овладение Турином. Овладев в ночь на 19 апреля Понте-сан-Марко, Вандом (36 тысяч человек) повёл атаку на левый фланг австрийцев у Кальчинато. После упорного боя 20-и тысячный отряд Ревентлау был разбит и отброшен к Ровередо с потерею 3 тысяч убитыми и ранеными. Французы потеряли не более 500 человек. Однако, Вандом не развил успеха путём наступления всех сил на Ровередо.

Тем временем принц Евгений прибыл из Вены в Ровередо с незначительным отрядом (3600 человек) и, устроив отступавшие войска, двинулся к Вероне, близ которой расположился на левом берегу Адижа. В свою очередь, и французы расположились вдоль Адижа, охраняя все пространство от Сало до Бадиа на нижнем Адиже. Обе армии бездействовали с конца мая до середины июля. Евгений (16 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии) ожидал 10-и тысячный корпус из Германии, Вандом (39 тысяч) — с целью выиграть время для овладения Турином, обложенным де-Лафельядом с 13 мая. У де-Лафельяда находилось 42 тысячи человек против 20-и тысячного гарнизона графа Дауна, который, за отсутствием Виктора-Амадея Савойского, отступившего с 8 тысячами к Карманьоле, должен был вести оборону Турина. Между тем, усиленные просьбы Виктора-Амадея, опасавшегося за участь Турина, а также боязнь, что с падением сардинской столицы герцог Савойский мог отказаться от австрийского союза, побудили принца Евгения перейти к решительным действиям. План его заключался в том, чтобы, бросив сообщения с Тиролем и двигаясь правым берегом По, обойти правый фланг французской линии и по соединении с Виктором-Амадеем (12 тысяч) дать де-Лафельяду решительное сражение под Турином.

Оставив на Адиже 8-и тысячный отряд, который должен был скоро усилиться прибытием 10 тысяч гессенцев, с остальными 36 тысячами в ночь на 5 июля Евгений быстро спустился вниз по Адижу, 9 июля переправился у Бадиа, 16 июля перешёл По у Полицеллы и достиг реки Панаро у Кампосанто. Таким образом, правый фланг французской армии был обойден, и она, не имея возможности держаться на Адиже, отступила за Минчио. При таком противнике, как Вандом, подобный обход фланга не мог иметь особого значения, но на несчастье французов, этот талантливый полководец получил в это время новое назначение в Нидерланды, чтобы поправить там критическое положение дел вследствие поражения Виллеруа при Рамильи. Преемником ему был назначен герцог Орлеанский, хотя человек смелый и решительный, но зато неопытный и связанный советами маршал Марсена, имевшего полномочие короля, на случай разногласия во мнениях с герцогом, принять начальство над армией. Так как армия Евгения находилась в двух массах, разделённых рекой По, то французы легко могли бы, пользуясь своей сосредоточенностью и превосходством сил, разбить австрийцев по частям, но герцог Орлеанский и Марсен сами разделились на две части. Оставив на Минчио 10-и тысячный отряд графа Медави, против принца Ангальтского, успевшего соединиться с гессенцами, с остальными 26 тысячами французские военачальники перешли на правому берегу По и стали лагерем при Сан-Бенедетто за рекой Секией, то есть заняли фланговую позицию по отношению пути наступления на Турин на правом берегу По.

24 июля Евгений перешёл через Панаро у Кампосанто, переправился затем через Секию и 1 августа овладел Карпи и Кореджио, находившимися на правом фланге французской армии. В то же время принц Гессенский начал наступательные действия на Минчио против графа Медави и оттеснил его к Кастильоне. 9 августа Евгений прибыл в Реджио, взял его после 6-и дневной осады и 15 августа утром двинулся к Парме, которая пала на другой день.

До тех пор французы проявляли полную пассивность, но, наконец, опасения за сообщения с Миланом заставили герцога Орлеанского и Марсена переправиться на левый берег По и поддержать отряд Медави; однако, они опоздали, так как Гоито находилось уже в руках австрийцев. 19 авг. австр. армия находилась ок. Пиаченцы и на след. день двинулась к Страделле, обладание которой было тем важнее для Евгения, что эта узкая теснина являлась ключом для вторжения в Пьемонт.

Разгадав намерения противника и зная стратегические выгоды страделльской позиции, герцог Орлеанский двинулся туда из Кремоны по левому берегу По (20 августа), но опоздал на несколько часов и, не успев загородить австрийцам путь, через Кивассо направился к Турину, где 28 августа соединился с де-Лафельядом. Со своей стороны, Евгений следовал на Вогеру и смело прошёл между Тортоною и Алессандрией, занятыми сильными французским гарнизонами, а 31 августа был уже в Асти, в то время как вышедший ему навстречу Виктор-Амадей находился у Карманьолы. 2 сентября обе армии соединились, причём численность войск союзников простиралась до 36 тысяч человек, тогда как герцог Орлеанский по соединении с де-Лафельядом имел около 60 тысяч. С такими силами можно было достигнуть решительных результатов, но вместо того решено было встретить атаку неприятеля, не выходя из своих контрвалационных линий. 7 сентября 1706 года разыгралось сражение под Турином, в котором французы понесли жестокое поражение и отступили к Алессандрии на соединение с Медави, находившимся на среднем По. Таким образом, разбитая армия добровольно отрезывала себя от остальных войск на По и на Минчио. Поражение под Турином повлекло за собою для французов потерю всей Италии, несмотря на их удачные действия на Минчио.

Между тем, принц Гессенский (18 тысяч), овладел Гоито, начал осаду Кастильоне, на выручку которому из Мантуи спешил Медави (13 тысяч), столкнувшийся с имперскими войсками 8 сентября у Сольферино. Имперцы были опрокинуты и отброшены на левый берег Минчио. Победа при Сольферино не могла поправить общее положения дел, когда главная французская армия была разбита под Турином и когда принц Евгений своим движением к Милану совершенно отрезал отряд Медави от его базы. С разрешения короля, Медави вступил в переговоры и, сдав имперцам Модену, Мирандолу, Виченцу, Кремону, Мантую и Милан (и удержав в руках французов одну Сузу), получил свободное отступление во Францию.

Вскоре французы оставили Пиньероль, Верчелли, Иврею и Верруа, перешедшие во власть сардинцев. 15 сентября Евгению сдалась крепость Кивассо, а 20 сентября Новара с фортом Бар. Затем настала очередь Лоди, Пичигетоне, Тортоны, Алессандрии и других укрепленных мест, число которых доходило до 20, а в начале следующего года — 10-и тысячный отряд австрийцев без выстрела овладел Неаполитанским королевством. Таким образом, вся Италия была потеряна для Людовика XIV.

Движение Евгения в Пьемонт бесспорно принадлежит к блистательным подвигам. Успех объясняется смелым решением бросить свои сообщения и быстрым движением ударить на сообщения французов, затем вступлением в решительный бой и искусным выбором пункта атаки укрепленной линии под Турином.

Действия в Нидерландах

В Нидерландах боевые операции 1706 года начались переходом армии Виллеруа (19 мая) через Диль и расположением её лагерем в Тирлемоне. Силы её достигли 40 тысяч пехоты и 30 тысяч кавалерии. В этот же день английские войска прибыли в Маастрихт и 20 мая соединились с голландскими в Лоо (между Тонгром и Сен-Тру); численность союзных войск равнялась 62 тысячи человек (в том числе около 15 тысяч кавалерии). Предполагая, что Мальборо двигается к Намюру, Виллеруа хотел предупредить его и предпринял марш в Рамильи, где 23 мая произошло решительное сражение. Французы проиграли его и в беспорядке отступили сначала к Лувену, а потом к Брюсселю. 25 мая Мальборо перешёл через Диль, 26 мая уже находился около Брюсселя, откуда французы, перейдя Шельду, выступили к Генту, расположившись между этим городом и Сен-Дени. Союзники следовали за ними неотступно: 30 мая они были в Алосте, а 31 мая в Генте, откуда противник отступил к Куртре, где получил значительные подкрепления, которые довели численность его до 32 тысяч.

Тем временем английский полководец подчинял себе наиболее значительные города и укрепленные пункты Брабанта и Фландрии. Уденард и Брюгге сдались 2 июня, 6 июня пал Антверпен, а 26 июня началась осада Остенде, окончившаяся 6 июля капитуляцией. 4 августа Мальборо осадил Менин и 25 августа овладел им.

В день начала осады Менина к французской армии прибыл новый главнокомандующий, герцог Вандом. Со слабой и дезорганизованной армией он не мог остановить успехов такого выдающегося противника, как Мальборо, после взятия Менина осадившего 27 августа Дендермонд (близ Гента), сдавшийся 5 сентября, а 6 сентября Ат, сдавшийся 2 октября. Вслед за тем обе армии разошлись на зимние квартиры (6 ноября).

Действия на Рейне

В Эльзасе и на Рейне боевые действия не имели решительного характера и ограничивались, главным образом, маневрированием и крепостной войной. К началу 1706 года маркграф Баденский с 20 тысячами занимал Бишвейлер и Друценгейм, имея в то же время около 10 тысяч в Штольгофенских линиях.

Французские войска были разделены на две армии: одна, Марсена (11 тысяч), угрожала Трауербаху, а другая, Виллара, занимала пространство между Страсбургом и Гюнингеном. 30 апреля Марсен соединился с Вилларом (46 тысяч) и они 1 мая атаковали укрепленный лагерь имперцев у Бишвейлера и вынудили маркграфа очистить левый берег Рейна. Друценгейм и Гагенау (12 мая) достались в руки Виллара, но дальнейшего успеха он не развил, так как в это время 11-и тысячный отряд Марсена получил приказание следовать во Фландрию, а затем, узнав о поражении Виллеруа при Рамильи, он отделил 18 тысяч на помощь разбитой в Нидерландах армии; наличность оставшихся у него сил не превышала 28 тысяч, в то время как имперская армия усиливалась с каждым днём и даже грозила Страсбургу.

В конце августа у Виллара было 25 тысяч, а у имперцев около 55 тысяч; поэтому маршал ограничился наблюдением за противником, а для прикрытия Эльзаса с севера построил у Вейсенбурга укрепленные линии. 15 ноября войска обеих армий разошлись по зимним квартирам.

Действия в Испании

В Испании два иностранных короля все ещё продолжали оспаривать друг у друга трон Карла V. Филипп Анжуйский владел Мадридом и центральными провинциями, имея гарнизоны в большинстве укрепленных пунктов, особенно на португальской границе. Его армия, усиленная милицейскими отрядами Кастилии, Андалусии и Эстремадуры, достигла 26 тысяч. За эрцгерцога Карла, владевшего Барселоной, стояли Арагон, Каталония и Валенсия. Силы его простирались до 32 тысяч, причём ему оказывали помощь португальцы и англо-голландские вспомогательные войска генерала Голуэйя. 4 марта Филипп, соединившись с отрядом маршала Тессе, стоявшим на Эбро, двинулся к Барселоне во главе 17 тысяч и 3 апреля подошёл к этому городу.

В это время португальская армия (30 тысяч человек) с англо-голландскими отрядами вторглась в Эстремадуру и, перейдя через Гвадиану, расположилась у Элваса. Маршал Бервик, стоявший близ Бадахоса (4 тысячи), не мог помешать её наступлению к Мадриду. 4 мая армия союзников находилась уже в 80 километрах от Мадрида. Здесь она простояла до 11 мая и затем двинулась к Сиудад-Родриго, которым овладела 26 мая вечером. Бервик отошёл к Саламанке.

Между тем, осада Барселоны не подвигалась вперед, а когда прибывшая 10 мая к Барселоне английская эскадра высадила десант на помощь городу, то Тессе 11 мая начал отступление. Узнав об отступлении французов от Барселоны, Голуэй, командовавший англо-португальской армией, выступил 3 июня из Сиудад-Родриго к Мадриду, в который вступил 25 июня и провозгласил королём Испании эрцгерцога Карла. Однако, Бервик, соединившись с Тессе, 4 августа вновь занял Мадрид, а Голуэй отошёл в провинцию Валенсия, а затем принудил к сдаче Куенцу (9 октября) и двинулся к Картахене, после взятия которой 17 ноября расположился на зимние квартиры в юго-восточной части полуострова.

На западе Пиренейского полуострова счастье также благоприятствовало французам, где в их руки перешли Саламанка и Алькантара.

Действия на море

В 1706 году французы предприняли решительные шаги, чтобы возместить прошлогодние неудачи. Чтобы успеть достигнуть решительных результатов раньше, чем в Средиземное море придёт союзный флот, они вторглись в Каталонию, отбросили Карла III к Барселоне, которая была обложена с суши 40 000 французской армией, а с моря французским флотом из 30 кораблей и отряда галер, под командованием графа Тулузского.

Получив известие о приготовлении французов, союзники тоже поторопились в этом году. 9 марта Лик вышел из Лиссабона, 14 апреля в Гибралтаре он имел уже 30 линейных кораблей, а в начале мая у Алтеи к нему присоединились дальнейшие подкрепления, так что его силы дошли до 50 линейных кораблей (36 английских, 14 голландских), 6 фрегатов, 2 брандера, 2 мортирных судна и транспорты с войсками и запасами. 6 мая около Тортозы он получил сообщение от Карла III, что Барселона едва держится и только приход флота может её спасти. Лик приказал своей эскадре, не соблюдая порядка, форсируя парусами, идти к Барселоне. Передовые его корабли подошли к Барселоне рано утром 7 мая, но французского флота уже не было. При известии о приближении флота союзников он ушёл в Тулон. В тот же день прибыл весь союзный флот, войска были высажены на берег, и Барселона, а с нею и Каталония, были спасены. 10 мая маршал Тессе снял осаду, бросив около 100 орудий и раненых.

После этого союзный флот получил приказание перевезти войска из Каталонии в Валенсию, откуда они сухим путём пошли на Аликанте, оплот сторонников Филиппа V. Пока войска совершали этот переход, флот явился (10 июня) перед Картахеной и под угрозой нападения заставил её признать власть Карла III. Затем флот перешёл к Аликанте (7 июля), и с его помощью 6 сентября город был взят. Из Аликанте Лик направился к Балеарским островам. Остров Ивиса немедленно признал Карла III, а на Майорке население принудило к тому же губернатора, когда Лик пригрозил бомбардировать город Пальму. Союзникам очень хотелось завладеть Миноркой с её превосходной гаванью Порт-Магоном, но Лик нашёл свои десантные средства недостаточными, чтобы одолеть находившийся там французский гарнизон. 4 октября союзный флот направился на зиму домой, оставив в Лиссабоне 17 английских кораблей под командованием адмирала Бинга.

После выручки Барселоны война на суше ознаменовалась для Карла III целым рядом успехов. 26 июня был взят Мадрид, и Филипп V вместе с французской армией отступил во Францию.

В Английском канале английский флот участвовал (июнь) во взятии Остенде. Однако, успех Карла III был непродолжителен. В Кастилии было слишком много сторонников Филиппа, и когда в Испанию вступила опять французская армия (герцог Бервик), Кастилия восстала; Карлу III пришлось отступить в Каталонию, Филипп V вступил в октябре в Мадрид, и после поражения союзных войск при Альмансе (25 апреля 1707 года) вся Испания, за исключением Каталонии, опять оказалась в руках Филиппа. В ответ на это союзники в кампанию 1707 года решили нанести удар в центре французского расположения — взять Тулон и, базируясь на него, овладеть Провансом.

Кампания 1707 года

Граф Голуэй предпринял новую попытку взять Мадрид весной 1707 года, наступая из Валенсии, но Бервик нанёс ему сокрушительное поражение в битве при Альмансе 25 апреля, в плен попало 10 тысяч англичан, Валенсия открыла ворота перед победителями, вскоре им покорился Арагон — вся Испания, кроме Каталонии, вновь перешла к Филиппу. После этого война в Испании превратилась в серию мелких столкновений, которые в целом не меняли общей картины.

В 1707 году война за испанское наследство ненадолго пересеклась с Великой Северной войной, которая проходила в Северной Европе. Шведская армия Карла XII прибыла в Саксонию, где вынудила курфюрста Августа II отказаться от польского трона. Французы и анти-французская коалиция послали своих дипломатов в лагерь Карла. Людовик XIV стремился настроить Карла на войну с императором Иосифом I, который поддерживал Августа. Однако Карл, считавший себя защитником протестантской Европы, сильно не любил Людовика за преследование гугенотов и не был заинтересован в ведении западной войны. Он заключил договор с австрийцами и направился в Россию.

Герцог Мальборо разработал новый план, предусматривавший одновременное наступление вглубь Франции со стороны Фландрии и из Пьемонта в Прованс, чтобы заставить Людовика XIV заключить мир. В июне 1707 года 40-тысячная австрийская армия перешла Альпы, вторглась в Прованс и несколько месяцев осаждала Тулон, но город был хорошо укреплен, осада была неудачна. Зато летом 1707 года имперская армия через Папскую область прошла к Неаполю и овладела всем Неаполитанским королевством. Мальборо продолжал действовать в Нидерландах, где захватывал одну за другой французские и испанские крепости.

Действия в Италии и Южной Франции

В Италии и в южной Франции, после завоевания Неаполитанского королевства и заключения договора 13 марта 1706 года с Медави, союзники сделались фактическими обладателями Италии. Теперь они задумали вторжение в южную Францию, оборона которой была поручена вызванному из Испании маршалу Тессе, расположившему войска (43 тысячи) на всем пространстве для прикрытия Дофине и Прованса.

Что касается союзников (44 тысячи), то, решаясь на вторжение во Францию и имея намерение овладеть Тулоном, они рассчитывали на поддержку англо-голландского флота, который в составе 108 судов (из них 48 военных кораблей) должен был прибыть к городу и содействовать его осаде с моря. Для прикрытия Пьемонта был оставлен значительный отряд.

1 июля союзники начали движение со стороны Иври, Пиньероля и Кони и, перейдя Альпы по Тендскому проходу, 10 июля подошли к Ницце, а 26 июля расположились у Ла-Валетты в виду Тулона. Попытки овладеть Тулоном не увенчались успехом, и 20 августа союзники сняли его осаду и отошли к Сузе (принц Евгений), Пиньеролю и Савильяно (Виктор-Амадей). Со взятием Сузы 3 октября закончились боевые операции 1707 года, и войска стали на зимние квартиры.

Действия в Нидерландах

К началу мая Мальборо сосредоточил свою армию (76 тысяч) в окрестностях Брюсселя. Вандом (80 тысяч) находился около Монса и 26 мая, когда Мальборо подошёл к Суанскому лесу, передвинулся к Линьи, очутившись, таким образом, на фланге англо-голландской армии, что доставляло ему возможность отрезать её от Мааса и пресечь её коммуникационную линию с Брабантом. Английский главнокомандующий, рассчитывавший атаковать французов у Нивеля, вовремя заметил угрожавшую ему опасность и поспешно отошёл к Тирлемону, прикрывая Брабант от покушений Вандома, расположившегося в укрепленном лагере у Жемблу.

С 1 июня по 10 августа противники оставались в бездействии, но в этот последний день Мальборо, узнавший об ослаблении сил Вандома, вынужденного отправить 8 тысяч человек на усиление тулонского гарнизона, перешёл через реку Диль, намереваясь обойти левый фланг французов. 12 августа Вандом передвинулся в Сенеф, а Мальборо — в Нивель. Затем после ряда бесполезных маршей Вандом отошёл к Турне, а союзники переправились на левый берег Шельды (7 сентября) и 10 октября стали на зимние квартиры. 20 сентября то же сделали и французы.

Действия на Рейне

В Эльзасе и на Рейне военные действия 1707 года начались движением 21 мая армии Виллара (44 тысяч) в направлении укреплений Штольгофенских линий, занятых имперцами (35 тысяч) графа Тунгена, заместившего умершего (4 января) маркграфа Баденского. Благодаря скрытности движения и удачно выбранным пунктам для атак, маршалу с ничтожными потерями удалось 23 мая овладеть линиями. Имперцы в беспорядке отошли к Пфорцгейму куда спешил Виллар, но уже не застал там противника. 8 июня он занял Штутгарт, 15 июня он переправился через Неккар и 19 июня подошёл к Шорндорфу, а 20 июня при аббатстве Лох уничтожил 5-и тысячный неприятельский отряд. Но в это время маршал получил приказание короля выслать 6 тысяч человек в Прованс на помощь Тулону и должен был приостановить наступление.

Между тем, 29 июня имперцы овладели Гейльбронном и двинулись к Филиппсбургу. Узнав об этом, Виллар (29 тысяч) выступил 28 июня в Шорндорф, отрядив 7 тысяч человек к Лаутеру и 2,5 тысячи — для охраны моста. 9 июля он подошёл к Брухзалю, в то время как имперские войска находились в лагере ниже Филиппсбурга, у Рейнгаузена. Имея намерение не допустить к неприятелю подкреплений, маршал овладел Мангеймом (14 июля), но не успел помешать имперцам перейти на левый берег Рейна (16 июля), между Рейнгаузеном и Филиппсбургом, и усилить себя свежими войсками. При таких условиях Виллару пришлось ограничиться оборонительными действиями, и он отошёл к Раштадту (29 августа), откуда в последних числах октября увёл армию на зимние квартиры.

Действия в Испании

В Испании к началу 1707 года эрцгерцог Карл владел ещё Каталонией, Арагоном и Валенсией, имея в этих провинциях до 45 тысяч своих войск и до 8 тысяч португальцев. Филипп Анжуйский, расположившийся на зимних квартирах в Мурсии, имел 38 тысяч; независимо от сего к португальской границе был выдвинут отряд в 8 тысяч, под командованием маркиза де-Бэ, а из Наварры подходили французские подкрепления (14 тысяч).

27 марта Голуэй начал наступление через Фуенте-ла-Хигуэра (33 тысяч). Со своей стороны, маршал Бервик 11 апреля перешёл к Альмансе, угрожая операционной линии союзников, осадивших тем временем Виллену, где 13 апреля произошло генеральное сражение, которое французы называют битвой при Альмансе и которое окончилось полным разгромом армии союзников.

Победа при Альмансе утвердила испанскую корону за Филиппом Анжуйским. На другой день после битвы к Бервику присоединились 14 тысяч человек герцога Орлеанского, и началось преследование неприятеля. 21 апреля сдалась Реквена, а 26 апреля отворила ворота Валенсия, после чего англо-голландская армия отошла к Тортозе, куда 2 мая подошёл Бервик, между тем, как герцог Орлеанский, притянул к себе отряд Легаля с Туделы и овладел Сарагосой, так что во владении эрцгерцога Карла оставалась одна Каталония.

С наступлением зимы Бервик расположил свою армию на зимних квартирах от Сарагосы до Мурсии, а союзники в Барселоне.

Действия на море

Уже в январе 1707 года адмирал Шовель из Англии пошёл в Средиземное море и высадил в Аликанте, в помощь Карлу III, 7000 войск; но после этого ему пришлось вернуться в Лиссабон, так как флот его далеко не был в готовности для продолжительного плавания в Средиземном море, вдали от базы. 10 апреля из Лиссабона был выслан адмирал Бинг с готовой частью флота и с дальнейшими подкреплениями к восточному берегу Испании. В Аликанте он узнал о поражении Карла III при Альмансе и о том, что остатки разбитой армии отступили к Тортозе. Поэтому он перешёл к каталонскому берегу, собрал в различных пунктах берега эти остатки, и вместе с новыми подкреплениями доставил их 20 мая в Барселону. Вскоре сюда прибыл и Шовель.

4 июня союзный флот направился к берегам сев. Италии, чтобы обеспечить безопасное движение австрийской армии принца Евгения по этому берегу к Тулону и коммуникационную линию с его базами — Генуей и Ливорно. В середине июня флот вошёл в связь с армией, и 11 июля с его помощью армия беспрепятственно перешла пограничную реку Вар. 29 июля Тулон был осажден с суши и с моря, но к 22 августа выяснилось, что надежды овладеть им нет и австрийская армия отступила в северную Италию, причём флот опять сопровождал её вдоль берега. Главная причина неудачи заключалась в малочисленности осадной армии, а это произошло потому, что австрийский император отделил значительную часть армии для захвата Неаполя, так как ожидалось начало мирных переговоров, и он хотел к этому моменту фактически овладеть Неаполем. Англия и Голландия убеждали его, что Неаполь сам собой окажется в его руках, если удастся завладеть Провансом, но император остался при своем. Единственный результат нападения на Тулон заключался в том, что французы, опасаясь истребления своего флота при бомбардировке, затопили его, и потом им удалось только небольшую его часть привести в пригодный вид для дальнейшей службы. По окончании совместных операций с австрийской армией, союзный флот направился домой, оставив в Гибралтаре 12 английских и 6 голландских кораблей, под командованием контр-адмирала Дилька, который, перевезя из Барселоны войска в Ливорно, перешёл в Лиссабон (24 марта 1708 года). На обратном пути над эскадрой Шовеля разразилась катастрофа, которой постоянно опасались моряки при возвращении поздней осенью из Средиземного моря. При входе в Английский канал эскадра попала в жестокий шторм, причём погибло 4 линейных корабля и, выброшенный на берег после крушения, сам адмирал Шовель был убит грабителями.

Кампания 1708 года

В 1708 году армия Мальборо столкнулась с французами, которые испытывали серьёзные проблемы с командирами: герцог Бургундский (внук Людовика XIV) и герцог Вандом часто не находили общего языка и принимали недальновидные решения. Нерешительность герцога Бургундского привела к тому, что войска Мальборо и Евгения вновь объединились, что позволило армии союзников сокрушить французов в битве при Ауденарде 11 мая 1708 года, а затем захватить Брюгге, Гент, Лилль.

Английский флот между тем заставил Сицилию и Сардинию признать власть Габсбургов; 5 сентября 1708 года англичане взяли крепость Порт-Магон на острове Менорка, где все это время держался французский гарнизон. С этого момента Англия стала сильнейшей державой Средиземного моря.

Австрийцы почти одновремнно нанесли тяжелое поражение венгерским повстанцам в сражении у Тренчина; поскольку новый император Иосиф I легко амнистировал мятежников и терпимо относился к протестантам, венгры начали массами переходить на сторону Габсбургов.

Катастрофические неудачи при Ауденарде и Лилле поставили Францию на грань поражения и вынудили Людовика XIV согласиться на переговоры о мире; он послал своего министра иностранных дел, маркиза де Торси, на встречу с командирами союзников в Гаагу. Людовик согласился отдать Испанию и все её территории союзникам, за исключением Неаполя и Сицилии, выслать из Франции Старого претендента и признать Анну королевой Англии. Более того, он готов был финансировать изгнание Филиппа V из Испании. Однако союзники выдвинули ещё более унизительные для Франции условия: они требовали уступить французские владения в Вест-Индии и Южной Америке, а также настаивали, чтобы Людовик XIV отправил армию для смещения собственного внука с трона. Людовик отверг все условия и решил сражаться до конца. Он обратился за помощью к французскому народу, его армия пополнилась тысячами новых рекрутов.

Действия во Фландрии и в Эльзасе

В середине апреля 1708 года французская армия (90 тысяч) сосредоточилась к Монсу. Силы англо-голландской армии, стягивавшейся к Брюсселю, доходили до 85 тысяч. На Рейне, у Страсбурга, французы имели 53 тысяч, а имперцы, с армией принца Евгения (у Этлингена), до 60 тысяч.

Кампания началась движением войск Мальборо к Монсу (26 мая) и маршем Вандома к лесу Суань. 1 июня французская армия стояла в 12 километрах от левого фланга неприятеля, и Вандом уже намеревался его обойти, как английский полководец поспешил отойти к Лувену (3 июня). В этом положении обе враждебные армии оставались месяц, не проявляя активных действий.

Тем временем имперцы, под командованием курфюрста Ганноверского, находившиеся в укрепленном лагере в Этлингене, имели перед собою войска Максимилиана Баварского и высланного из Испании Бервика, которые стояли у Лихтенара. Не желая допустить соединения имперской армии с подкреплениями, стоявшими у Майнца, маршал Бервик, отрядив часть войска к Сааре, а часть к Лаутеру, с остальными (35 тысяч) расположился лагерем в Реснике на Мозеле, наблюдая за движениями курфюрста Ганноверского. Однако, это обстоятельство не помешало принцу Евгению соединить свои войска с имперцами в Кобленце 22 июня и в этот же день выступить во Фландрию на соединение с армией Мальборо.

4 июля герцог Бургундский, носивший звание главнокомандующего королевскими войсками во Фландрии, выступил к Генту, 5 июля внезапным нападением Гент был взят, а отряд графа де-Ламота овладел городом Брюгге. С тех пор намерения принца Бургундского имели единственной целью сохранить завоеванные места, и этой целью определялись все его дальнейшие движения. 6 июня он стал между Алостом и Офдегемом, прикрывая в то же время Гент.

В этот же день Мальборо выступил к Генту и расположился у Аша, где соединился с принцем Евгением, после чего союзники двинулись к Уденарду, где разыгралось сражение, окончившееся поражением французской армии, в расстройстве отступившей к Генту. После Уденардской битвы Вандом укрепился позади канала Брюгге у Ловендегема, где занялся устройством и реорганизацией армии. Наконец, союзники решились осадить крепость Лилль, где заперся маршал Буффлер с 16-ю тысячным гарнизоном.

Евгений (около 40 тысяч) 14 августа начал осаду, в то время как Мальборо (15 тысяч) прикрывал её, разбив укрепленный лагерь у Гельхина и наблюдая за Бервиком, находившимся у Конде и стремившимся к соединению с армией Вандома. 28 августа Бервик прибыл в Энгиен и без помехи соединился с Вандомом; французские армии доходили до 35 тысяч. Однако, вмешательство военного министра Шамильяра в ход боевой операции привело к тому, что французы не могли вынудить противника снять осаду Лилля. 8 декабря крепость пала. 30 декабря сдался Гент, защищавшийся де-Ламоттом.

В Эльзасе за это время не произошло ничего выдающегося, потому что оставшиеся здесь силы были ничтожны для производства каких бы то ни было серьёзных боевых операций.

Действия в Альпах

На Альпийских границах силы французов доходили до 39 тысяч, из которых 17 тысяч были разбросаны по гарнизонам, так что, начиная кампанию, маршал Виллар мог располагать лишь 22 тысячами для прикрытия всего пространства от Женевы до Ниццы. Армия Виктора-Амадея Савойского (до 40 тысяч) находилась близ Турина. 20 июля сардинцы атаковали французские отряды, находившиеся на Мон-Сенисе и на Малом Сен-Бернаре, которые после упорного сопротивления отошли к Барро, но Виллар, усилившись подкреплениями, перешёл в наступление (27 августа) и отбросил сардинцев к Фенестрелле. Впрочем, этот незначительный успех не имел особых последствий и даже не помешал Виктору-Амедею принудить Фенестреллу к капитуляции (3 сентября), несмотря на все старания Виллара спасти крепость.

Действия в Испании

В Испании силы союзников к началу 1708 года были совершенно разъединены, так как одна часть их войск имела своей базой Португалию, а другая с эрцгерцогом Карлом во главе — Каталонию и несколько крепостей (Тортоза, Аликанте, Ургель). Численность войск не превышала 11 тысяч в Португалии (у Эльзаса) и 20 тысяч в окрестностях Барселоны, под командованием графа Штаремберга. Чтобы окончательно изгнать союзников с Пиренейского полуострова, Филипп Анжуйский направил в мае герцога Орлеанского к Тортозе, 12 июня началась осада, а 15 июня эта крепость сдалась. Это был единственный результат кампании 1708 года на Пиренейском полуострове, не изменивший положения дел ни одной, ни другой стороны.

Действия на море

Необходимость удобной базы в Средиземном море явилась настоятельной. Как таковая, была намечена Минорка, с её превосходной гаванью — Порт-Магоном. В 1708 году союзный флот, оперировавший в Средиземном море под командованием адмирала Лика, состоял всего из 31 корабля, так как опасаться французского флота было уже нечего, а потому значительная часть морских сил была оставлена на севере, для борьбы с французскими истребителями торговли. Эскадра Лика оказывала деятельную поддержку операциям на сухом пути, перевозя постоянно войска, смотря по надобности, то в Испанию, то в северную Италию. 22 мая удалось захватить 67 из 100 прибрежных торговых франц. судов, которые везли провиант французской армии, действовавшей в Испании, что чрезвычайно выгодно отразилось на операциях Карла III. По указаниям последнего, что желательно овладеть Сардинией, как продовольственной базой, Лик 12 августа появился перед Каллиари, и, под угрозой бомбардировки, губернатор, принужденный к тому и населением, признал власть Карла III, которую затем признал и весь остров. После того Лик, совместно с генералом Стэнхопом, атаковал Порт-Магон, и 29 сентября Минорка оказалась во власти союзников.

Главные силы Лика не дождались взятия крепости и ушли домой, оставив для содействия сухопутным войскам 12 английских и 3 голландских линейных корабля, 5 фрегатов и 3 мортирных судна, под командованием контр-адмирала Уитакера. Но перезимовать ещё в этом году и этой эскадре в Порт-Магоне не удалось, из-за отсутствия соответственно оборудованных береговых учреждений для починки и снабжения флота.

На севере французы в этом году предприняли попытку поднять восстание в Шотландии, в пользу Якова III, высадив там его с 6000 французских войск. Вследствие полного упадка регулярного флота, адмирал граф Форбен, который должен был конвоировать транспорты с войсками, имел всего 5 военных кораблей, а остальные конвоиры были каперы. В Англию дошли слухи о планах французов, и 12 марта адмирал Бинг был уже под Дюнкирхеном, откуда должна была выйти экспедиция. Ночью 19 марта, когда он был отброшен штормом к Доунсу, экспедиция вышла, и добралась благополучно до Фортского залива, но оказалось, что надежды на восстание шотландцев нет никакой и на берегу готовы отразить высадку силой. Бинг, между тем, уже шёл следом за Форбеном, который, услышав о его приближении, вышел 23 марта в море на глазах Бинга. Несмотря на энергичное преследование, Форбену удалось ловкими переменами направления пути ночью обмануть англичан и добраться до Дюнкирхена с потерей только одного корабля.

Кампания 1709 года

В 1709 году союзники попытались осуществить три наступления на Францию, два из которых были незначительными, служившими для отвлечения внимания. Более серьёзное наступление организовали Мальборо и Евгений, продвигавшиеся к Парижу. Они столкнулись с войсками герцога Виллара в битве при Мальплаке (11 сентября 1709 года), самом кровавом сражении войны. Хотя союзники и нанесли французам поражение, они потеряли убитыми и ранеными тридцать тысяч человек, а их противники лишь четырнадцать тысяч. В руках объединённой армии оказался Монс, но развить успех она уже не смогла. Битва стала поворотной точкой войны, поскольку, несмотря на победу, у союзников из-за огромных потерь не осталось сил продолжать наступление. Тем не менее, общее положение франко-испанской коалиции казалось безнадежным: Людовик XIV вынужден был отозвать из Испании французские войска, и Филипп V остался лишь со слабой испанской армией против объединённых сил коалиции.

Действия во Фландрии и в Эльзасе

С началом кампании во Фландрию был послан маршал Виллар (60 тысяч) с целью прикрыть доступ во Францию. Получив подкрепления, которые довели его силы до 80 тысяч, 14 июня маршал двинулся к Лансу и укрепил его.

Тем временем союзники осадили Турне (26 июня). Силы их доходили: у Евгения — до 51 тысячи, у Мальборо — 79 тысяч, то есть на 50 тысяч более сил Виллара. 3 сентября Турне пал, а 4 сентября союзники двинулись к Монсу. Узнав о переходе союзников через Шельду и движении их к Монсу, Виллар тоже совершил переправу через эту реку с целью атаковать армию союзников во время её движения к Монсу. 9 сентября французская армия расположилась у Мальплака, где 11 сентября 1709 года произошло сражение, окончившееся поражением французов, отступивших к Валансьенну. Союзники двинулись к Монсу. 24 сентября началась осада крепости, а 20 октября она сдалась.

Буффлер, сменивший раненого Виллара, с 46-ю тысячами расположился на позиции между Валансьеном и Кэнэ, а Бервик с 35-ю тысячами занял позицию по ту сторону Самбры, в укрепленном лагере против Мобежа. 28 октября союзники разошлись на зимние квартиры.

В Эльзасе у Страсбурга находились французские войска (24 тысячи) маршала Гаркура, который 11 июня перешёл через Рейн у Келя, но уже 26 июня переправился обратно на левый берег, теснимый герцогом Ганноверским, собравшим при Эттлингене 33 тысячи человек. 26 августа отряд имперских войск генерала Мерси (10 тысяч) наткнулся на французский арьергард (около 6 тысяч) графа де-Бурга близ Нейбурга, где имперцы потерпели поражение.

Действия в Альпах

На Альпийских границах французская армия Бервика (45 тысяч) находилась в Бриансоне, в Провансе и Валуаре. Союзники, имея 40 тысяч, начали 11 июля наступление 3 колоннами, но после нескольких стычек, не достигнув существенных результатов, вернулись в сентябре в Пьемонт.

Действия в Испании

В Испании начало военных действий в 1709 году ознаменовалось взятием Аликанте (20 апреля); 7 мая маркиз де-Бэ, стоявший у Бадахоса, атаковал англо-португальскую армию Голуэйя и после упорного боя у Гудины нанёс ей поражение; однако развить успех не удалось, и французы отошли к Бадахосу. В Каталонии военные действия продолжались до конца сентября, ограничиваясь мелкими стычками.

Действия на море

В 1709—1712 годах союзному флоту не приходилось участвовать в каких-либо больших делах, ввиду отсутствия значительной морской силы у противника, а также и ввиду того, что все важные цели были достигнуты (Гибралтар, Минорка, Сардиния) и теперь надо было только удержать занятое положение. Разделённый на отряды, что не представляло опасности ввиду слабости противника на море, союзный флот везде помогал сухопутным операциям, поддерживал сообщение между армиями в Испании и в Италии, подвозил им продовольствие и не давал возможности пользоваться морским подвозом французам. Впрочем, иногда последним удавалось обмануть бдительность союзников. Например, капитану Кассару удалось в 1709, 1710 и 1711 годах привести караваны с хлебом в Марсель, что имело важное значение, так как во Франции в эти года был неурожай. В 1712 году ему же удалось уйти из Средиземного моря в Вест-Индию и разорить некоторые из английских и голландских колоний. Однако, попытки союзников утвердиться на французской территории кончались неудачей. В июле 1710 года им удалось овладеть портом Цеттой, но удержаться здесь они не могли. Вследствие слабости французов на море, численность эскадры союзников в Средиземном море все уменьшалась, и они могли оставить большие силы для борьбы с истребителями торговли в Английском канале и Северном море, после чего успех французских каперов начал быстро падать, несмотря на их многочисленность, так как французское правительство отдало для этой цели все военные корабли, личный состав и средства портов. Французская же морская торговля совсем должна была прекратиться, а также погиб в этой борьбе окончательно и французский флот.

Со стороны французов в этой борьбе выделилось несколько офицеров, совершивших целый ряд блестящих и иногда изумительных подвигов, но эти частные успехи не могли уравновесить общих успехов на море союзного флота. Таковы были капитаны Форбен, Сен Поль, Дюге-Труен, Кассар и адмирал Дю-Касс.

Кампания 1710 года

В 1710 году союзники начали свою последнюю кампанию в Испании, армия Карла Габсбурга под командованием Джеймса Стэнхоупа выступила из Барселоны на Мадрид. 10 июля у Альменары англичане атаковали и после ожесточенной схватки разбили испанцев; только наступившая ночь спасла армию Филиппа V от полного уничтожения. 20 августа состоялась битва при Сарагосе между 25 тыс. испанцев и 23 тыс. союзников (австрийцы, англичане, голландцы, португальцы). На правом фланге португальцы отступили, но центр и левый фланг выстояли и разгромили противника. Поражение Филиппа казалось окончательным; он бежал в Мадрид, а через несколько дней перенёс свою резиденцию в Вальядолид.

Карл Габсбург во второй раз занял Мадрид, однако большая часть знати ушла за «законным» Филиппом V в Вальядолид, а народ почти открыто выказывал недоброжелательство. Положение Карла было очень непрочным, его армия страдала от голода; Людовик XIV советовал внуку отказаться от престола, но Филипп не согласился, а вскоре Карл отступил из Мадрида, так как не мог собрать там продовольствия для своей армии. Из Франции прибыла новая армия; преследуя отступавших, 9 декабря 1710 года при Бриуэге Вандом заставил капитулировать английский отряд, у которого закончились боеприпасы, в плен попал и генерал Стэнхоуп. Почти вся Испания перешла под власть Филиппа V, Карл сохранил только Барселону и Тортосу с частью Каталонии. Альянс начал ослабевать и распадаться.

Действия во Фландрии и в Эльзасе

Боевые действия во Фландрии в 1710 году начались 23 апреля обложением союзными армиями крепости Дуэ, в которой заперся 8-тысячный гарнизон Альберготти. Французская армия (около 75 тысяч) находилась у Камбре, куда 20 мая прибыл оправившийся от ран маршал Виллар. Численное превосходство союзников (160 тысяч) было настолько велико, что маршал не мог рассчитывать на успех сражения, потому ставил себе целью отвлечь неприятеля от осажденных им крепостей; тем не менее, таковые постепенно сдались: Дуэ — 27 июня, Бетюн (близ Арраса) — 28 августа, Сент-Венан — 29 сентября и Эра — 8 ноября. После падения Эры союзники разошлись на зимние квартиры, их примеру последовали и французы.

В Эльзасе за указанный период времени не совершилось ничего важного. Маршал Безон, командовавший там французской армией (50 батальонов и 84 эскадрона), не выходил из укрепленного лагеря на Лаутере, также, как и его противник, имперский генерал Грофельд, зарывшийся в окопы Эттлингена. Обе стороны в полном бездействии простояли на позициях до 19 ноября, когда разошлись на зимние квартиры.

Действия в Альпах

На Альпийских границах маршал Бервик с 35 тысячами продолжал вести оборонительную войну. Союзники, после неудавшейся попытки перейти в июле в наступление на Комо, несмотря на содействие английского десанта, вновь возвратились в Пьемонт. По удалении их Бервик немедленно завладел покинутыми позициями.

Действия в Испании

В Испании из всех войск Филиппа Анжуйского было составлено 2 армии: одна (40 батальонов и 66 эскадронов) предназначалась для действий в Каталонии; другая (20 батальонов и 50 эскадронов) в Эстремадуре; опираясь на силы, расположенные в Андалусии (14 батальонов и 15 эскадронов), остальные войска были размещены в Валенсии. Собственно испанская армия Вильядариаса (23 тысячи) находилась между Альменарой и Альгуерой. Граф Штаремберг, приближавшийся к Балагеру, располагал только 15 тысячами пехоты и 3,5 тысячами кавалерии.

Надеясь на численное превосходство, Филипп и маркиз Вилладариас решились атаковать имперцев. 10 июня, переправившись через Сегру у Лериды, они двинулись к Балагеру, около которого, в укрепленном лагере, стояли войска Штаремберга. Найдя позицию очень сильной, Вилладариас не решился атаковать и отошёл к Альменаре. Между тем, Штаремберг, получив подкрепления, перешёл в наступление и нанёс французам поражение у Альменары (27 июня). Однако, имперцы успеха не развили, и только 12 августа Штаремберг с 24 тысячами направился к Сарагосе, куда 19 августа подошла и испанско-французская армия. Здесь французы, атакованные 20 августа Штарембергом, понесли новое поражение.

16 сентября в Вальядолид прибыл генерал Вандом, при котором война на Пиренейском полуострове приняла другой оборот. Приказав де-Бэ немедленно передвинуться в Эстремадуру, чтобы заслонить от англо-португальской армии, расположенной у Эльваса, дорогу в Испанию, маршал сконцентрировал остальные силы в Саламанке. Занятый устройством и реорганизацией армии, Вандом не мог немедленно выступить против союзников; поэтому, отделив португальцев от имперцев, он позаботился отрезать последних от сообщений с Сарагосой, как путём высылки конницы на их коммуникационную линию, так и овладением тыловых пунктов, занятых имперцами. Он достиг того, что отрезал Мадрид от остальной страны, подвергнув столицу голоду. Силы его увеличивались всё более и более.

Между тем, эрцгерцог Карл был вынужден покинуть Мадрид, но по слабости сил, не отваживаясь на встречу с Вандомом, решил искать соединения с португальцами, для чего 12 ноября перешёл через Тахо и расположился между Толедо и Аранжуецом. Но невозможность соединения с англо-португальской армией была настолько очевидна, что граф Штаремберг принял решение отойти в Арагон и 29 ноября оставил Толедо. В это время Вандом получил известие, что отряд генерала Стенхоупа выдвинут к Бригуэте (к северо-востоку от Мадрида). 9 декабря Вандом атаковал противника и после боя, продолжавшегося целый день, английский генерал сдался на капитуляцию с 3400 человек, обозом и артиллерией, оставив на поле сражения около 6 тысяч убитыми и ранеными. Потери французов — около 1,5 тысяч. На другой день при Вилья-Висьосе Вандом атаковал спешившего на выручку Стенхоупу графа Штаремберга и после упорного и кровопролитного боя разбил и его. 23 декабря граф Штаремберг прибыл в Сарагосу, откуда отошёл на зимние квартиры в Каталонию.

Кампания 1711 года

На всех театрах войны враждующие стороны не предпринимали никаких решительных действий, ограничиваясь маршами и незначительными стычками.

Герцог Мальборо потерял своё политическое влияние в Лондоне, попав в немилость из-за ссоры его супруги и королевы Анны. Более того, поддерживавших военные действия вигов сменили тори, сторонники мира. Мальборо, единственный способный английский военачальник, был отозван в Великобританию в 1711 году и заменён герцогом Ормондом.

После внезапной смерти своего старшего брата Иосифа (17 апреля 1711 года) эрцгерцог Карл, все ещё находившийся в Барселоне, был провозглашен императором Священной Римской империи под именем Карла VI. Это означало, что в случае победы австрийцев возродится католическая империя Карла V, что совсем не устраивало ни англичан, ни голландцев. Британцы начали тайные односторонние переговоры с маркизом де Торси. Герцог Ормонд вывел британские войска из союзнической армии, и французы под командованием Виллара в 1712 году смогли вернуть многие из утраченных территорий.

Кампания 1712 года

24 июля 1712 года маршал Виллар разбил союзников в битве при Денене, Евгений Савойский не смог спасти положения. После этого союзники оставили планы наступления на Париж, а Евгений начал отводить войска из Испанских Нидерландов.

11 сентября 1712 года французский флот, давно не проявлявший активности, напал на Рио-де-Жанейро, взял с города большую контрибуцию и благополучно вернулся в Европу.

Действия во Фландрии и в Эльзасе

К 10 апреля французская армия (93 тысячи) была расположена за Скарпой, а армия Евгения (133 тысячи) — между Дуэ и Бушеном.

Между тем, со смертью Иосифа I и с переменой английского министерства, политическое положение западной Европы значительно изменилось, и государственные люди Англии, разделяя общественное мнение, высказывались против войны, находя, что со вступлением на престол Карла VI, уже не Франция, а Австрия угрожала политическому равновесию Европы. При наличии указанных условий и в связи с отставкой устранённого от командования герцога Мальборо, сторонника войны, английское правительство вступило в переговоры с Францией и пришло с нею к соглашению — созвать в Утрехте конгресс. Переговоры эти привели к тому, что герцогу Ормонду, командовавшему английскими войсками, было дано секретное предписание ограничиться оборонительными действиями, а потом и вовсе прекратить действия против Франции, о чём версальский кабинет не замедлил поставить в известность маршала Виллара.

Таким образом, отныне вся тяжесть войны должна была лечь на одну Австрию, тщетно старавшуюся помешать всеобщему примирению. Но если таково было намерение венского кабинета, то принц Евгений должен был бы торопиться с нанесением решительного удара, не давая возможности усилиться противнику.

Но австрийский полководец втянулся в крепостную войну и 8 июня обложил Кенуа, павший 3 июля. 17 июля принц Евгений приступил к осаде Ландреси, имея в виду открыть проход в пространство между Шельдой и Самброй и затем примыкавшей к этому пространству долиной Уазы двинуться прямо на Париж. Виллар, получивший приказание ограничиться манёврами до отделения англичанн от союзников, все время в бездействии простоял за Шельдою. Взятие Кенуа и начавшаяся осада Ландреси обеспокоили французское правительство, и Виллару было приказано действовать решительноно, стараясь в то же время не допустить падения Ландреси.

Блистательный успех французского полководца выразился в так называемой Дененской операции (24 июля), спасшей Париж от вторжения Евгения и принудившей последнего снять осаду Ландреси и через Монс отступить к Турне, а оттуда к Брюсселю. Пользуясь успехом, поднявшим дух французской армии, Виллар отправил Альберготти для осады Дуэ (14 августа). 8 сентября крепость сдалась, и в этот же день отряд Сен-Фремона тесно обложил Кенуа, сдавшийся 4 октября, а 19 октября пал Бушен.

Действия на Рейне

На Рейне по-прежнему стояли друг против друга обе враждебные армии: имперская (30 тысяч) — в укрепленных линиях Эттлингена, армия Гаркура (26 тысяч) — в укрепленном лагере на Лаутере. Решительных действий ни с той, ни с другой стороны не происходило.

Действия в Альпах

На Альпийских границах переговоры о мире не могли не отразиться на боевых действиях, которые в этом году начались движением войск маршала Бервика (22 тысяч) 12 июля в долину Барселонеты и Дюрансы. Герцог Савойский (35 тысяч) двинулся ему навстречу к Фенестрелле, но до решительного сражения дело не дошло, и после ряда манёвров Бервик отошёл к Шианаль, куда перенёс свою главную квартиру, а сардинцы — к Сузе.

Действия в Испании

В Испании в 1712 году французы понесли крупную утрату в лице даровитого Вандома, скончавшегося 11 июня в Тортозе. Смерть его пришлась как нельзя более кстати для Штаремберга, который, получив подкрепления из Италии, 29 июля предпринял наступление к Балагеру, отделив 9-и тысячный отряд для осады Героны, но отделение Англии от союза и уход английских войск, бывших под его командованием, настолько ослабили его силы, что он отошёл в свой укрепленный лагерь. Тем не менее, он не оставил покушений на Герону и 1 ноября предпринял её осаду корпусом генерала Ветцеля. Когда 3 января 1713 года к Героне подошли французские вспомогательные войска, угрожая Барселоне, Штаремберг снял осаду и отступил в свой лагерь.

Кампания 1713—1714 годов

Переговоры о мире между британско-голландскими союзниками и Францией состоялись в 1713 году и завершились подписанием Утрехтского мирного договора, по которому Великобритания и Голландия вышли из войны с Францией.

Действия на Рейне

На Рейне за этот период времени командование имперско-австрийскими войсками перешло к принцу Евгению Савойскому, силы которого, с присоединением немецких контингентов, должны были возрасти до 110 тысяч. Его главная квартира находилась в Эттлингене.

Французская армия на Рейне находилась в двух группах: одна, под командованием Безона (25 тысяч), была расположена на Сааре, а другая, под предводительством Гаркура (105 тысяч), у Страсбурга. Но вскоре Гаркура сменил Виллар, предпринявший 11 июня осаду Ландау. Несмотря на усилия принца Евгения, стоявшего в своих укрепленных линиях, не допустить падения крепости, последняя 20 августа сдалась. 22 сентября Виллар обложил Фрибург, который сдался 16 ноября, а 10 дней спустя открылись между Францией и Австрией мирные переговоры в Раштадте, протянувшиеся до 7 марта 1714 года, когда был подписан мир.

Действия в Испании

В Испании дело имперцев было проиграно безвозвратно, и Штаремберг вынужден был покинуть Каталонию. Оставалась Барселона, которая ещё в 1705 году объявившая о своей поддержке эрцгерцога Карла в его борьбе за испанский престол. 12 июля 1714 года маршал Бервик (40 тысяч человек и 87 орудий) осадил Барселону, гарнизон которой не превышал 16 тысяч. Каталонцы защищались мужественно, но должны были 11 сентября сдать город Бервику. Многие лидеры каталонских сепаратистов были репрессированы, старинные вольности — фуэрос — сожжены рукой палача. День капитуляции Барселоны сегодня отмечается как Национальный день Каталонии. После этого поражения союзники окончательно утратили позиции в Испании. Сдача Барселоны явилась последним актом грандиозной борьбы за Испанское наследство.

Военные действия между Францией и Австрией продолжались до конца года, вплоть до подписания Раштаттского и Баденского соглашений. Война за испанское наследство была окончена, хотя Испания до 1720 года формально находилась в состоянии войны с Австрией.

Военные действия на других театрах

См. также: Война королевы Анны

В колониях шла борьба в Вест-Индии и в Северной Америке. В Вест-Индии с самого начала войны у противников имелись отряды военных судов: адмиралов Кетлогона и Шато-Рено со стороны французов и адмирала Бенбоу — со стороны англичан. После ухода Кетлогона и Шато-Рено с «серебряным флотом» туда был отправлен в 1702 году адмирал Дю-Касс с 4 линейными кораблями и 8 транспортами с войсками для усиления гарнизонов испанских колоний. Чтобы его перехватить, Бенбоу отделил 6 линейных кораблей под командованием адмирала Витстона к южному берегу острова Гаити, а сам с 7 линейными кораблями направился к Картахене, куда, по слухам, шёл Дю-Касс. 29 августа они встретились, и, несмотря на вдвое слабейшие силы и присутствие транспортов, Дю-Кассу в продолжение 5 дней удавалось блестящим образом отбиваться от нападений англичан, которым пришлось отступить на остров Ямайку. Дю-Касс же высадил войска в Картахене, и, кроме того, провёл в Европу галеоны с серебром.

Ему удалось это сделать и в 1708 и 1711 годах, и этим он в значительной мере облегчил Франции и Испании ведение войны. Остальные военные действия ограничивались взаимными набегами на отдельные острова, причём с 1708 года, когда англичане могли прислать сюда большие силы, так как на главном театре войны дело было уже кончено, они почти безраздельно владели водами в Вест-Индии, и французам удавалось лишь случайно одержать какой-либо частный успех.

В Северной Америке борьба долго велась только между милициями колонистов и вооружёнными ими купеческими судами, причём французы имели перевес. Но в 1710 и 1711 годах появились и здесь английские эскадры и войска, французы потеряли Порт Рояль в Новой Шотландии, и морская торговля и рыбная ловля их были стеснены; однако, попытка англичан в 1711 году завладеть Квебеком не удалась.

Наиболее удачной из французских экспедиций было нападение на Рио-де-Жанейро в 1712 году капитаном Дюге-Труена, который забрал богатую добычу и взял с города огромную контрибуцию. Эта экспедиция имела влияние и на заключение мира, так как удар был нанесён по самому чувствительному месту Португалии: в Бразилии лежал источник её богатства.

Целый ряд удачных выходов небольших французских отрядов, которые, хотя и не оказывали значительного влияния на общий ход военных действий, всё-таки наносили иногда очень чувствительные уколы противникам Франции, имели место, главным образом, потому, что в это время ещё не вошло в сознание понятие о настоящей тесной блокаде. Союзники наблюдали за берегами противника из своих баз, появляясь перед ними изредка и выходя в море обыкновенно только по получении известий о приготовлениях французов, а потому сплошь и рядом опаздывали. Только впоследствии, главным образом, во время войн французской революции и империи, выработались у англичан приёмы тесной блокады, во время которой их эскадры и отряды неотступно наблюдали непосредственно за выходами из неприятельских портов.

Результат

По Утрехтскому мирному договору Филипп был признан королём Филиппом V Испанским, однако он отказался от права наследования французского престола, тем самым разорвав союз королевских родов Франции и Испании. Филипп сохранил за Испанией её заокеанские владения, однако Испанские Нидерланды, Неаполь, Милан, Президии и Сардиния отошли к Австрии; Австрия также получила Мантую после пресечения там в 1708 году профранцузской Гонзага-Неверской династии; Сицилия, Монферрат и западная часть герцогства Миланского были присоединены к Савойе, Верхний Гелдерн — к Пруссии; Гибралтар и остров Менорка — к Великобритании. Британцы также добились права монопольной торговли рабами в испанских колониях в Америке («асьенто»). Англия также овладела торговлей Португалии, заключив с последней в 1703 году Договор Метуэна.

Заботясь о политической организации своей империи, Филипп, применив централизующий подход Бурбонов во Франции, издал декреты, положившие конец политической автономии королевств Арагона, поддержавших в войне эрцгерцога Карла. С другой стороны, Наварра и баскские провинции, поддержавшие короля, не утратили своей автономии и сохранили свои институты власти и законы.

Серьёзных изменений границ Франции в Европе не произошло. Хотя французы и не утратили накопленных ими земель, их экспансия в центральную Европу была остановлена. Франция прекратила поддерживать претендентов на английский трон из династии Стюартов и признала Анну законной королевой. Также французы отказались от некоторых территорий в Северной Америке, признав господство Англии над Землёй Руперта, Ньюфаундлендом, Акадией и своей частью острова Сент-Китс. Франция обязалась уничтожить Дюнкирхенский порт, служивший главной базой для её истребителей торговли.

Голландия получила несколько фортов в Испанских Нидерландах и право аннексировать часть испанского Гелдерланда. Между тем, война очень существенно истощила Голландию, которая не могла больше соперничать с Англией в морской торговле и прекратила быть великой державой.

С подписанием Утрехтского мирного договора французская гегемония в Европе, характеризовавшая Grand Siècle, подошла к концу. За исключением реваншистской войны Филиппа V за обладание южноитальянскими землями (1718—1720), Франция и Испания, которыми правили теперь монархи из династии Бурбонов, оставались в последующие годы союзниками («семейный пакт Бурбонов»). Испания, потерявшая территории в Италии и Нидерландах, лишилась большей части своей силы, став второстепенной державой в вопросах континентальной политики. Австрия стала доминирующей силой в Италии и резко усилила свои позиции в Европе.

Источники

• [www.1911encyclopedia.org/War_Of_The_Spanish_Succession War of the Spanish Succession (1911). Encyclopædia Britannica, 11th ed. London: Cambridge University Press.]
• Brodrick, Thomas. A Compleat History of the late war in The Netherlands together with an abstract of the treaty of Utrecht. London: William Pearson, 1713.
• Lynn, John A. The French wars 1667—1714: The Sun King at War. Osprey Publishing, 2002. ISBN 1-84176-361-6
• Wolf, John B. The Emergence of the Great Powers, 1685—1715. New York: HarperCollins, 1951.
• [oll.libertyfund.org/ToC/0028.php Acton, J. E. E., 1st Baron. (1906). Lectures on Modern History. London: Macmillan and Co.]
• [www.chivalricorders.org/royalty/bourbon/france/success/sucprt1.htm Sainty, Guy Stair. (2004). «The French Succession: The Renunciations of 1712, the Treaties of Utrecht and Their Aftermath in International Affairs.»]

Литература

• Испанская наследственная война (1701—14) // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
• Борисов Ю. Дипломатия Людовика XIV. — М.: Международные отношения, 1991. — ISBN 5-7133-0305-5.
• Дельбрюк Г. Т. 4 // История военного искусства. — М., 1938.
• Т. 1 // История дипломатии. — М., 1959. — С. 319—323.
• Урланис Б. У. Войны и народонаселение Европы. — М., 1960. — С. 51—65.
• Kamen H. The War of succession in Spain, 1700—1715. — London, 1969.
• Roosen U. Y. The Age of Louis XIV: The Rise of Modern Diplomacy. — Cambridge (Mass.), 1976.

Ссылки

• [www.spanishsuccession.nl/ The Spanish Succession and the War of the Spanish Succession] (англ.). Проверено 27 апреля 2010. [www.webcitation.org/619B01E6o Архивировано из первоисточника 23 августа 2011].
• [www.krugosvet.ru/enc/istoriya/VONA_ZA_ISPANSKOE_NASLEDSTVO.html Кругосвет. ВОЙНА ЗА ИСПАНСКОЕ НАСЛЕДСТВО]

Отрывок, характеризующий Война за испанское наследство

Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один два дня. Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.


Выл канун зимнего Николина дня, 5 е декабря 1820 года. В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5 го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6 го числа, в день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер, племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, – подумала графиня Марья, – и за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из за стола и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
– У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, – сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
– Ну, messieurs et mesdames, – сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), – я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. – И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.
«Вот это всегда так, – думала графиня Марья. – Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», – сказала она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья не заметила его.
– Chere Marie, il dort, je crois; il est si fatigue, [Мари, он спит, кажется; он устал.] – сказала (как казалось графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. – Андрюша не разбудил бы его.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее, сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все таки шел за ней, и подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она, слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из за двери закричал:
– Папенька, маменька тут стоит.
Графиня Марья побледнела от испуга и стала делать знаки сыну. Он замолк, и с минуту продолжалось страшное для графини Марьи молчание. Она знала, как не любил Николай, чтобы его будили. Вдруг за дверью послышалось новое кряхтение, движение, и недовольный голос Николая сказал:
– Ни минуты не дадут покоя. Мари, ты? Зачем ты привела его сюда?
– Я подошла только посмотреть, я не видала… извини…
Николай прокашлялся и замолк. Графиня Марья отошла от двери и проводила сына в детскую. Через пять минут маленькая черноглазая трехлетняя Наташа, любимица отца, узнав от брата, что папенька спит в маленькой диванной, не замеченная матерью, побежала к отцу. Черноглазая девочка смело скрыпнула дверью, подошла энергическими шажками тупых ножек к дивану и, рассмотрев положение отца, спавшего к ней спиною, поднялась на цыпочки и поцеловала лежавшую под головой руку отца. Николай обернулся с умиленной улыбкой на лице.
– Наташа, Наташа! – слышался из двери испуганный шепот графини Марьи, – папенька спать хочет.
– Нет, мама, он не хочет спать, – с убедительностью отвечала маленькая Наташа, – он смеется.
Николай спустил ноги, поднялся и взял на руки дочь.
– Взойди, Маша, – сказал он жене. Графиня Марья вошла в комнату и села подле мужа.
– Я и не видала, как он за мной прибежал, – робко сказала она. – Я так…
Николай, держа одной рукой дочь, поглядел на жену и, заметив виноватое выражение ее лица, другой рукой обнял ее и поцеловал в волоса.
– Можно целовать мама ? – спросил он у Наташи.
Наташа застенчиво улыбнулась.
– Опять, – сказала она, с повелительным жестом указывая на то место, куда Николай поцеловал жену.
– Я не знаю, отчего ты думаешь, что я не в духе, – сказал Николай, отвечая на вопрос, который, он знал, был в душе его жены.
– Ты не можешь себе представить, как я бываю несчастна, одинока, когда ты такой. Мне все кажется…
– Мари, полно, глупости. Как тебе не совестно, – сказал он весело.
– Мне кажется, что ты не можешь любить меня, что я так дурна… и всегда… а теперь… в этом по…
– Ах, какая ты смешная! Не по хорошу мил, а по милу хорош. Это только Malvina и других любят за то, что они красивы; а жену разве я люблю? Я не люблю, а так, не знаю, как тебе сказать. Без тебя и когда вот так у нас какая то кошка пробежит, я как будто пропал и ничего не могу. Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его…
– Нет, я не так, но я понимаю. Так ты на меня не сердишься?
– Ужасно сержусь, – сказал он, улыбаясь, и, встав и оправив волосы, стал ходить по комнате.
– Ты знаешь, Мари, о чем я думал? – начал он, теперь, когда примирение было сделано, тотчас же начиная думать вслух при жене. Он не спрашивал о том, готова ли она слушать его; ему все равно было. Мысль пришла ему, стало быть, и ей. И он рассказал ей свое намерении уговорить Пьера остаться с ними до весны.
Графиня Марья выслушала его, сделала замечания и начала в свою очередь думать вслух свои мысли. Ее мысли были о детях.
– Как женщина видна уже теперь, – сказала она по французски, указывая на Наташу. – Вы нас, женщин, упрекаете в нелогичности. Вот она – наша логика. Я говорю: папа хочет спать, а она говорит: нет, он смеется. И она права, – сказала графиня Марья, счастливо улыбаясь.
– Да, да! – И Николай, взяв на свою сильную руку дочь, высоко поднял ее, посадил на плечо, перехватив за ножки, и стал с ней ходить по комнате. У отца и у дочери были одинаково бессмысленно счастливые лица.
– А знаешь, ты, может быть, несправедлив. Ты слишком любишь эту, – шепотом по французски сказала графиня Марья.
– Да, но что ж делать?.. Я стараюсь не показать…
В это время в сенях и передней послышались звуки блока и шагов, похожих на звуки приезда.
– Кто то приехал.
– Я уверена, что Пьер. Я пойду узнаю, – сказала графиня Марья и вышла из комнаты.
В ее отсутствие Николай позволил себе галопом прокатить дочь вокруг комнаты. Запыхавшись, он быстро скинул смеющуюся девочку и прижал ее к груди. Его прыжки напомнили ему танцы, и он, глядя на детское круглое счастливое личико, думал о том, какою она будет, когда он начнет вывозить ее старичком и, как, бывало, покойник отец танцовывал с дочерью Данилу Купора, пройдется с нею мазурку.
– Он, он, Nicolas, – сказала через несколько минут графиня Марья, возвращаясь в комнату. – Теперь ожила наша Наташа. Надо было видеть ее восторг и как ему досталось сейчас же за то, что он просрочил. – Ну, пойдем скорее, пойдем! Расстаньтесь же наконец, – сказала она, улыбаясь, глядя на девочку, жавшуюся к отцу. Николай вышел, держа дочь за руку.
Графиня Марья осталась в диванной.
– Никогда, никогда не поверила бы, – прошептала она сама с собой, – что можно быть так счастливой. – Лицо ее просияло улыбкой; но в то же самое время она вздохнула, и тихая грусть выразилась в ее глубоком взгляде. Как будто, кроме того счастья, которое она испытывала, было другое, недостижимое в этой жизни счастье, о котором она невольно вспомнила в эту минуту.

Х
Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что нибудь случайно вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она бывала еще более привлекательна, чем прежде.
Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение (она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося, рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все, знавшие Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему то необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном, мать удивлялась удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа будет примерной женой и матерью.
– Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и детям, – говорила графиня, – так что это даже глупо.
Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное – пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся – то есть всей душой, не оставив ни одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем то другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.
Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, – может быть, теперь это и было бы приятно ей, – она не знала, – но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.
Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на него, не разросся до бесконечности.
Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, – была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, – и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.
И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем существом своим, в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их все сосредоточивала на одно и то же, и все таки не успевала сделать всего того, что ей казалось нужно.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами, были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.
Рассуждения эти и теперешние вопросы, подобные вопросам о том, каким образом получить как можно более удовольствия от обеда, тогда, как и теперь, не существуют для людей, для которых цель обеда есть питание и цель супружества – семья.
Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком.
Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не будет иметь семьи.
Весь вопрос, ежели цель обеда есть питание, а цель брака – семья, разрешается только тем, чтобы не есть больше того, что может переварить желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи, то есть одной и одного. Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей семью. И в другом, лучшем муже она не только не видела надобности, но, так как все силы душевные ее были устремлены на то, чтобы служить этому мужу и семье, она и не могла себе представить и не видела никакого интереса в представлении о том, что бы было, если б было другое.
Наташа не любила общества вообще, но она тем более дорожила обществом родных – графини Марьи, брата, матери и Сони. Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.
Наташа до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность – она ревновала к Соне, к гувернантке, ко всякой красивой и некрасивой женщине – были обычным предметом шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Пьер был под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Наташа заявила свои требования. Пьер удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Пьер удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился им.
Подвластность Пьера заключалась в том, что он не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной, не смел ездить в клубы, на обеды так, для того чтобы провести время, не смел расходовать денег для прихоти, не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего не понимала, но которым она приписывала большую важность. Взамен этого Пьер имел полное право у себя в доме располагать не только самим собой, как он хотел, но и всей семьею. Наташа у себя в доме ставила себя на ногу рабы мужа; и весь дом ходил на цыпочках, когда Пьер занимался – читал или писал в своем кабинете. Стоило Пьеру показать какое нибудь пристрастие, чтобы то, что он любил, постоянно исполнялось. Стоило ему выразить желание, чтобы Наташа вскакивала и бежала исполнять его.
Весь дом руководился только мнимыми повелениями мужа, то есть желаниями Пьера, которые Наташа старалась угадывать. Образ, место жизни, знакомства, связи, занятия Наташи, воспитание детей – не только все делалось по выраженной воле Пьера, но Наташа стремилась угадать то, что могло вытекать из высказанных в разговорах мыслей Пьера. И она верно угадывала то, в чем состояла сущность желаний Пьера, и, раз угадав ее, она уже твердо держалась раз избранного. Когда Пьер сам уже хотел изменить своему желанию, она боролась против него его же оружием.
Так, в тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташе, после родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим ребенком, несмотря на противудействие матери, докторов и самого мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем и с тех пор всех детей кормила сама.
Весьма часто, в минуты раздражения, случалось, что муж с женой спорили подолгу, потом после спора Пьер, к радости и удивлению своему, находил не только в словах, но и в действиях жены свою ту самую мысль, против которой она спорила. И не только он находил ту же мысль, но он находил ее очищенною от всего того, что было лишнего, вызванного увлечением и спором, в выражении мысли Пьера.
После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только то, что было истинно хорошо: все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим – таинственным, непосредственным отражением.


Два месяца тому назад Пьер, уже гостя у Ростовых, получил письмо от князя Федора, призывавшего его в Петербург для обсуждения важных вопросов, занимавших в Петербурге членов одного общества, которого Пьер был одним из главных основателей.
Прочтя это письмо, Наташа, как она читала все письма мужа, несмотря на всю тяжесть для нее отсутствия мужа, сама предложила ему ехать в Петербург. Всему, что было умственным, отвлеченным делом мужа, она приписывала, не понимая его, огромную важность и постоянно находилась в страхе быть помехой в этой деятельности ее мужа. На робкий, вопросительный взгляд Пьера после прочтения письма она отвечала просьбой, чтобы он ехал, но только определил бы ей верно время возвращения. И отпуск был дан на четыре недели.