Война за независимость Алжира

Война за независимость Алжира
Основной конфликт: Холодная война
Дата	1 ноября 1954 года — 19 марта 1962 года
Место	Французский Алжир
Итог	Военная победа Франции Политическая победа ФНО: Эвианские соглашения Независимость Алжира
Противники
Франция ФНО АКП (1954—1956) при поддержке: Куба (с 1961 года) ОАС (1961—1962)
Командующие
Шарль де Голль Поль Шерьер Рауль Салан Морис Шалль Жак Массю Мессали Хадж Мухаммед Будиаф Рабах Битат Ферхат Аббас Ахмед бен Белла Белькасем Крим Ларби бен Мхиди Андре Зеллер Эдомонд Жуо Рауль Салан Морис Шалль
Силы сторон
470 000 военнослужащих 90 000 Вооруженные формирования из профранцузских алжирцев (1962) 340 000 повстанцев (1962) 3 000 активных боевиков (1962)
Потери
25 600 военнослужащих погибли (из них 5 966 в боях) 65 000 военнослужащих ранены 30 000 профранцузских алжирцев погибли 152 863 повстанца погибли, от 300 000 до 1,5 миллиона мирных жителей погибли 100 погибших, 200 раненых

Алжи́рская война́ (фр. Guerre d'Algérie) — асимметричный военный конфликт между французской колониальной администрацией в Алжире и вооружёнными группировками, выступающими за независимость Алжира от Франции. Несмотря на фактическое военное поражение алжирских повстанцев, по политическим и экономическим причинам конфликт завершился признанием независимости Алжира Францией.

Алжирская война была запутанным военно-политическим конфликтом, характеризовавшимся партизанскими действиями и проведением антипартизанских операций, городским терроризмом, использованием обеими сторонами пыток. Она является одним из важнейших событий в истории Франции второй половины XX века, став причиной падения Четвёртой республики, двух путчей в армии и появления тайной ультранационалистической организации ОАС, пытавшейся путём террора заставить французское правительство отказаться от признания независимости Алжира. Дополнительную остроту конфликту придавал тот факт, что Алжир по действовавшему законодательству был неотъемлемой частью Франции, и некоторые слои французского общества воспринимали алжирские события как мятеж и угрозу территориальной целостности страны. Десятилетия спустя события 1954—1962 годов по-прежнему воспринимаются во Франции крайне неоднозначно; подтверждением этому является тот факт, что Национальное собрание лишь в 1999 году официально признало боевые действия в Алжире «войной» (до этого использовался термин «восстановление общественного порядка»).

Предпосылки

Франция вторглась в Алжир, издавна бывший центром мусульманского пиратства и работорговли, в 1830 году и официально аннексировала его в 1834 году. Территория страны была разделена на три заморских департамента — Алжир, Оран и Константину. С этого момента в течение более чем ста лет детей во французских школах учили тому, что Алжир — это часть Франции. Согласно принятому в 1865 году Кодексу поведения, алжирцы оставались субъектами мусульманского законодательства и могли быть набраны в вооружённые силы Франции; они также могли сделать запрос на получение французского гражданства. Реально же получение гражданства было затруднительным; к середине XX века его имели лишь примерно 13 % коренного населения Алжира. Соответственно, 87 % алжирцев имели гражданство Французского Союза и не могли занимать высокие государственные посты, служить в некоторых государственных учреждениях и органах.

На территории Алжира проживало около миллиона французских колонистов (известных как франкоалжирцы, колоны или пье-нуары — «черноногие»), которым принадлежало 40 % обрабатываемых алжирских земель. У пье-нуаров были самые плодородные и удобные для обработки земли. Рабочие-алжирцы получали меньшую заработную плату, чем пье-нуары, даже на одинаковой работе. 75 % алжирцев были неграмотными. Несмотря на такое неравноправие, коренное население и колоны долгое время жили в мире. Колоны были консервативны; они считали себя строителями современного Алжира и относились к этой земле как к своей родине — многие из них действительно родились и прожили здесь всю жизнь. Можно сказать, что Алжир был переселенческой колонией при сохранении туземного большинства, сродни ЮАР. Что касается алжирского населения, то французы не стали уничтожать традиционный институт старейшин, которые сохраняли свою власть на местах и поэтому не имели причин быть нелояльными к французской администрации. Во французской армии существовали алжирские подразделения — тиральеры, гумы, таборы, спаги — которые сражались за Францию в Первой и Второй мировых войнах, а затем и в Индокитае.

После обнародования «Четырнадцати пунктов» Вильсона в 1918 году некоторые алжирские интеллектуалы-улемы начали высказывать желание к получению Алжиром автономии и некоего самоуправления. В 1926 году было основано национально-революционное движение «Североафриканская звезда» (Etoile nordafricaine), ставившее своей целью добиться улучшения условий труда рабочих во всех французских колониях Северной Африки. Движение прекратило своё существование в 1929 году по настоянию французских властей (в 1930-е годы оно было возрождено и вновь распущено). В 1938 году Ферхат Аббас создал Алжирский народный союз (Union populaire algérienne), позднее переименованный в Манифест алжирского народа (Manifeste du peuple algérien), а в 1946 году ставший Демократическим союзом Алжирского манифеста. В ходе Второй мировой войны в Алжире усилились требования автономии или независимости. 8 мая 1945 года, в день завершения войны в Европе, состоялась массовая демонстрация в Сетифе, организованная алжирскими националистами. После того, как французский полицейский застрелил 26-летнего Бузида Сааля за то, что он нёс алжирский флаг, демонстрация переросла в беспорядки, которые охватили и другие населённые пункты. Считается, что всего в ходе волнений погибло 102 европейца и еврея. Колоны и французская армия ответили на это бойней с применением артиллерии, танков и авиации. Репрессии продолжались несколько месяцев и унесли жизни тысяч алжирцев.

Трупов было настолько много, что их зачастую не могли захоронить, поэтому их бросали в колодцы, сбрасывали в горные пропасти в горах Кабилии.

Американский журналист тогда писал:

«Началось, так сказать, открытие охоты на людей. Колоны действовали в группах по 20 или 30 человек. Прежде чем быть расстрелянными, жертвы должны были рыть себе могилы. Для массового уничтожения алжирских заключенных они вывозились из города Кеф Эль-Бумба вблизи Гелиополиса. Трупы, облитые бензином, сжигались прямо на площади или в печах для обжига извести. Иногда группы заключенных связывали цепями или веревкой и давили гусеницами танков. Грудных младенцев брали за ноги, чтобы, размахнувшись, разбить им головы о камень. Танки и артиллерия, поддержанные авиацией, уничтожали все очаги инакомыслия. Это был верх ужаса».

Известный французский адвокат Жак Верже в интервью в документальном фильме «Адвокат террора» говорит, что самые минимальные оценки — 10 тысяч погибших, но, в соответствии с оценками американского посольства, было убито 45 тысяч человек. Эти события известны как Алжирское восстание 1945 года. После этого в Алжире установилось внешнее спокойствие, но совершенные французами 8 мая зверства не могли быть забыты, как и то, что французское правительство по-прежнему игнорировало самые скромные запросы алжирцев. Более всего против каких-либо реформ выступали колоны.

В 1947 году появилась «секретная организация» (ОС), вооружённое крыло Движения за торжество демократических свобод. Её первые акции были неудачными. В 1953 году ОС объединилась с вооружёнными группами Демократического союза Алжирского манифеста. Эти силы подчинялись зарубежному центру, который в течение всей войны находился в Египте и Тунисе. Центром восстания было создано главное, что требовалось для ведения войны - военная организация. Территория Алжира была разделена на шесть военных округов — вилайя. В каждом округе был свой командующий, имевший определённую свободу действий. 1 ноября 1954 года был создан Фронт национального освобождения (ФНО), целью которого было достижение независимости страны вооружённым путём.

Ход войны

1954—1957

Война в Алжире началась в ночь на 1 ноября 1954 года, когда отряды повстанцев атаковали ряд французских объектов в Алжире. Французское правительство ответило на это отправкой в страну новых воинских подразделений в дополнение к уже расквартированным здесь. В то же время в начале 1955 года генерал-губернатором Алжира был назначен Жак Сустель, который планировал провести ряд реформ, направленных на увеличение благосостояния алжирцев.

Момент для начала восстания был выбран достаточно удачно. В течение предыдущих полутора десятилетий Франция пережила унизительную капитуляцию 1940 года, оккупацию и разруху, непопулярную колониальную войну в Индокитае и катастрофическое поражение при Дьенбьенфу, произошедшее всего лишь за полгода до начала алжирских событий. Только что были потеряны индокитайские колонии; наиболее боеспособные войска всё ещё находились в Юго-Восточной Азии, ожидая эвакуации. В то же время и сам ФНО был очень слаб. Его военные силы в начале восстания состояли, по разным данным, из всего лишь 500—800 полноценных бойцов (муджахидов), и даже при такой малочисленности испытывали дефицит оружия.

Первоначальные акции ФНО и противодействие французской армии не носили широкомасштабного характера. Повстанцы были пока слишком малочисленны, а Франции требовалось время на переброску в страну подкреплений и развёртывание антипартизанских операций. Считается, что настоящая война развернулась после Филиппвильской резни в августе 1955, когда повстанцы впервые совершили массовое убийство мирного населения (123 человек, в том числе 71 «европеец») в городе Филиппвиль (сейчас Скикда). Французская армия и ополчение колонов отреагировали на это так же, как и в 1945 году, убив сотни, а возможно, и тысячи алжирцев — оценки расходятся на порядок. Положение ФНО значительно улучшилось в 1956 году, когда получили независимость соседние французские колонии Тунис и Марокко; на территории обеих стран сразу же появились лагеря алжирских повстанцев. В августе было завершено формирование Армии национального освобождения, вооружённого крыла ФНО: теперь она получила тактическую структуру — воинские звания и подразделения. Крупнейшим подразделением был батальон, хотя на практике партизаны редко действовали силами более роты.

Силы ФНО придерживались партизанской тактики: нападали на армейские конвои, небольшие гарнизоны и посты, взрывали мосты, уничтожали линии связи. Велась и «идеологическая» война: детям запрещали посещать французские школы, простых жителей заставляли отказываться от употребления алкоголя и табака, тем самым вынуждая подчиняться нормам шариата, а заодно нанося удар по определённому сектору французской экономики. Подозреваемых в сотрудничестве с французами убивали, порой — самым жестоким образом.

Французы противопоставили партизанскому движению тактику квадрильяжа, широко применявшуюся в первой половине войны. Страна была разделена на районы (квадраты), каждый из которых был закреплён за определённым подразделением, отвечавшим за местную безопасность. В целом во французской армии достаточно чётко выделялись два типа подразделений: элитные силы парашютистов и Иностранного Легиона вели мобильную войну, проводя операции в различных районах, а все остальные подразделения контролировали ситуацию на выделенной им территории. В Алжире впервые в истории войн для переброски подразделений были широко использованы вертолёты; концепция аэромобильности была проанализирована американскими военными и десятилетие спустя нашла применение во Вьетнамской войне.

В мае 1955 г. французское правительство призвало 8 тыс. резервистов и обнародовало планы продлить срок службы 100 тыс. призывников. В августе того же года были ограничены отсрочки от воинской службы по призыву. В 1955 г. численность французских войск в Алжире увеличилась более чем вдвое – с 75 тыс. в январе до 180 тыс. в декабре. Осенью 1956 г. треть французской армии была сосредоточена в Северной Африке. К концу 1956 г. там служили 400 тыс. французских военных.

Довольно большой успех был достигнут в завоевании симпатий алжирцев. В 1957 году были созданы Специальные административные секции (Section Administrative Spécialisée). Их задачей было вступать в контакт с местным населением в отдалённых регионах и по возможности вести борьбу против националистических идей, склоняя крестьян к лояльности Франции. Эти же подразделения занимались вербовкой местных добровольцев в отряды ополчения, так называемые «харки» (harkis), которые обороняли свои селения от партизан НФО. Французские спецслужбы вели свою тайную войну в Алжире; в ряде случаев им удавалось подбросить противнику дезинформацию о якобы имевшем место предательстве отдельных командиров и активистов движения, тем самым спровоцировав кровавые внутренние «чистки», серьёзно ослабившие ФНО.

Осенью 1956 года, стремясь привлечь к своей борьбе внимание французов и международного сообщества, ФНО развернул кампанию городского терроризма в городе Алжире. Почти ежедневно на городских улицах взрывались бомбы, гибли колоны, а жертвами безадресных акций возмездия становились невиновные алжирцы. Кампания городского террора оказалась эффективной и вызвала серьёзную озабоченность французского правительства. В январе 1957 года в городе началась крупная забастовка, приуроченная к обсуждению алжирского вопроса в ООН. Это стало началом так называемой «битвы за Алжир»: в город была введена 10-я парашютная дивизия, а её командир генерал Жак Массю получил чрезвычайные полномочия. Парашютисты начали проводить по всему городу облавы и обыски, задерживая всех подозреваемых в сотрудничестве с ФНО. Применение жестоких пыток, нередко оканчивавшееся летальным исходом для допрашиваемых арабов, позволило получить информацию о структуре партизанских сил в городе. Были захвачены многие документы, оружие и денежные средства ФНО в Алжире. По оценке советских источников, «Связь военных округов с городом, откуда поступали оружие, снаряжение, медикаменты, деньги, почти полностью прекратилась… В течение 1957 г. французским властям удалось разгромить основные силы фидаев и в других городах». Оборотной стороной восстановления порядка в Алжире стала негативная реакция французского общества на информацию о широком применении пыток.

1958—1960

В 1958 году во Франции произошли значительные политические события, спровоцированные шедшей уже четвёртый год Алжирской войной. Всё началось с того, что в январе французский патруль на границе с Тунисом попал в засаду ФНО и понёс большие потери. В этом же районе, возле тунисского селения Сакиет-Сиди-Юсеф, в течение месяца были сбиты два и повреждён один самолёт ВВС Франции. Разведка сообщала, что здесь находится большой склад оружия. 8 февраля французская авиация нанесла бомбовый удар по деревне, при этом погибли примерно 70 мирных жителей. Последствием авианалёта стал кризис во франко-тунисских отношениях, вызвавший большой международный резонанс (вопрос о бомбардировке предполагалось обсудить на специальном заседании Совета Безопасности ООН). В связи с этим правительство Франции приняло решение согласиться на предложенные США и Великобританией «добрые услуги» в посредничестве. Премьер-министру Феликсу Гайяру была предложена идея создания в Северной Африке оборонительного пакта с американо-британским участием. Но когда он озвучил её в парламенте, это вызвало волну негодования со стороны ряда правых депутатов, считавших согласие на вмешательство третьих стран в североафриканскую политику Франции предательством. В конце концов 15 апреля кабинет министров был вынужден уйти в отставку. В стране начался острый внутриполитический кризис; кандидатуру нового премьер-министра не могли утвердить несколько недель.

Тем временем колоны в Алжире с раздражением следили за кризисом в метрополии. В начале мая было сообщено об убийстве партизанами трёх пленных французских солдат. 13 мая премьер-министром был назначен Пьер Пфлимлен, который, как предполагалось, мог начать переговоры с ФНО. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения как колонов, так и ряда французских генералов. Проходившая в тот же день в Алжире демонстрация в память об убитых солдатах переросла в беспорядки. Был сформирован так называемый Комитет общественной безопасности, во главе которого стал генерал Рауль Салан. Комитет потребовал принять новую конституцию Франции и сделать премьер-министром Шарля де Голля. Фактически это был путч. Мятежные генералы планировали в случае отказа от выполнения их требований высадить парашютный десант в Париже.

К этому времени де Голль, ставший в годы Второй мировой войны национальным героем Франции, уже некоторое время находился в политической тени. Он не был причастен к решениям правительства по индокитайской и алжирской проблеме и оказался приемлемой фигурой для всех сторон. Ультраправые считали, что де Голль не допустит «сдачи Алжира», все остальные также надеялись, что он сумеет вывести страну из политического кризиса и решить алжирскую проблему достойным образом. Четвёртая республика пала, ей на смену пришла Пятая. 1 июня де Голль вступил на пост премьер-министра. Сразу после этого он совершил поездку в Алжир, где заявил колонам и генералам: «Я понял вас». На самом деле де Голль испытывал пессимизм по поводу судьбы Французского Алжира. Он сознавал, что процесс деколонизации невозможно остановить и что военным путём алжирская проблема не будет решена.

Боевые действия в самом Алжире не прекращались. С 1956 года ФНО получил возможность рекрутировать новых бойцов из числа беженцев в Тунисе и Марокко, и здесь же их тренировать. Через границу партизаны в Алжире получали подкрепления и оружие. Сознавая это, в 1956—1957 годах французские военные построили укреплённые линии, призванные «запечатать» границы. Линии (наибольшую известность получила линия на тунисской границе, прозванная «линией Мориса» по имени тогдашнего министра обороны) представляли собой комбинацию заграждений из колючей проволоки под напряжением, минных полей и электронных сенсоров, позволявших выявить попытку прорыва и своевременно перебросить войска на угрожаемый участок. Всю первую половину 1958 года ФНО пытался прорвать эти линии, но не добился успеха и понёс тяжёлые потери. С января по июль в ходе, возможно, самых ожесточённых сражений всей войны потери партизан, согласно французским данным, составили 23 тыс. человек убитыми и пленными. Для ФНО наступил тяжёлый период.

Дипломатический фронт борьбы за независимость оставался успешным — Алжирская война обсуждалась мировым сообществом и подрывала международный престиж Франции, а в сентябре было провозглашено Временное правительство Алжирской республики (Gouvernement Provisoire de la République Algérienne), находившееся в Тунисе. Однако во всём остальном ФНО стал терпеть неудачи. Ему не удалось сорвать в Алжире референдум по новой конституции; попытка развернуть террористическую деятельность на территории европейской части Франции была быстро пресечена полицией. Группировки в Тунисе и Марокко продолжали накапливать силы, но не могли прорваться через границу и помочь отрядам в Алжире. В 1958 году французы начали принудительное переселение жителей ряда районов страны в так называемые «лагеря перегруппировки». Жизненные условия в таких лагерях были, как правило, неудовлетворительными, что не прибавило алжирцам симпатий к Франции, однако повстанцы более не могли рекрутировать новобранцев и получать продовольствие в выселенных районах. Осенью де Голль обнародовал пятилетний план экономического развития Алжира («план Константины») и в угоду ультраправым пообещал крупное военное наступление на партизан. Кроме того, он выдвинул инициативу так называемого «мира храбрых», предусматривавшую амнистию для повстанцев, добровольно сложивших оружие. До сих пор обе стороны обычно убивали захваченных пленных и сдаваться у партизан не было особой мотивации, но теперь она появилась, что обеспокоило не только руководство ФНО, но и колонов.

Обещанное де Голлем наступление началось в феврале 1959 года. Им руководил новый командующий войсками в Алжире генерал Морис Шалль, и его план ведения боевых действий получил название «план Шалля». Это была серия операций, продолжавшихся в различных районах до весны 1960 года с целью разгрома основных сил партизан и их базовых лагерей; местные войска блокировали пути вероятного отступления партизан, а высокомобильные подразделения парашютистов и Иностранного Легиона прочёсывали окружённый район. Эффект этих операций был сокрушительным. Уже в марте командование ФНО приказало своим силам рассредоточиться и действовать группами не более отделения—взвода. По советским данным, в 1959 году ФНО потерял убитыми до 50 % командного состава, были выведены из строя командующие всеми военными округами. Согласно французской статистике, с конца 1958 по конец 1959 года противник потерял больше людей, чем за все предыдущие 4 года войны. По оценке канадского исследователя Эрика Улле, к 1960 году французская армия, по существу, одержала военную победу в Алжире.

Независимость Алжира

16 сентября 1959 года де Голль выступил с речью, в которой впервые признал право алжирцев на самоопределение. В кругах ультраправых это вызвало ярость. Они начали понимать, что ошиблись в своём выборе и привели к власти человека, который, возможно, и погубит Французский Алжир. Первое выступление против де Голля произошло в конце января 1960 года, когда группа студентов попыталась поднять мятеж в алжирской столице и начала сооружать баррикады. На сей раз армия в целом осталась лояльна правительству, и бунт провалился, войдя в историю войны под названием «неделя баррикад».

1960 год стал «годом Африки» — 17 стран континента получили независимость, но Алжира среди них не было. Война продолжалась, хотя уже и не с такой интенсивностью, как раньше. Летом впервые прошли переговоры между представителями французских властей и Временного правительства Алжирской республики, закончившиеся, впрочем, безрезультатно. Де Голль в течение года сделал ряд заявлений, подразумевавших возможность изменения статуса Алжира. 8 января 1961 года был проведён референдум по вопросу о судьбе алжирской проблемы. За предоставление Алжиру независимости высказались 75 % участников опроса. Ответом ультраправых на это волеизъявление стал очередной путч в Алжире, начавшийся 21 апреля. Он был организован четырьмя генералами (за что и получил название «Путч генералов») и через несколько дней провалился, поскольку его не поддержали уставшие от войны солдаты-призывники. После подавления мятежа были расформированы несколько воинских частей и подразделений, запятнавших себя участием в нём.

Летом 1961 года активные боевые действия в Алжире практически завершились, так как обе стороны уже не видели в них смысла; продолжались лишь мелкие стычки. Убедившись, что де Голля просто так не остановить, «ультра» прибегли к своему последнему козырю — терроризму. С начала года действовала Секретная вооружённая организация (ОАС); ради сохранения Французского Алжира французы убивали французов. К концу февраля 1962 года группировка за десять месяцев провела 5000 покушений в Алжире и 657 во Франции. На 12 апреля список жертв ОАС в Алжире насчитывал 239 европейцев и 1383 араба. За всё время своей деятельности ОАС организовала более десятка покушений на де Голля. Эффект этих мероприятий оказался обратным желаемому: террористические акции окончательно дискредитировали дело «ультра» в глазах большинства французов.

Переговоры между французским правительством и ФНО возобновились весной 1961 года и проходили в Эвиан-ле-Бен. 19 марта 1962 года были подписаны Эвианские соглашения, завершившие войну и открывшие Алжиру путь к независимости. На апрельском референдуме 91 % французов высказались в поддержку соглашений. ОАС прекратила безнадёжную борьбу лишь 17 июня. 1 июля алжирцы на референдуме почти единогласно поддержали независимость своей страны, которая была официально провозглашена 5 июля.

После войны

См. также: Парижский погром и Оранский погром

После окончания войны, в сентябре 1962 года правительство Алжира обратилось к СССР с просьбой оказать помощь в разминировании территории страны. В помощь правительству Алжира была направлена группа сапёров Московского военного округа, которые разминировали 1350 кв. км территории страны и уничтожили 2 млн. противопехотных мин. Поскольку в Эвианские соглашения о прекращении войны не был включён пункт о разминировании местности, французская сторона не передала правительству Алжира карты минных полей. Между тем, минирование местности в интересах Франции проводили не только французские военные, но и иностранные военные специалисты (в том числе немецкие). Основную часть снятых советскими сапёрами мин составляли французские мины АР1Д и АРМВ, американские осколочные мины М2А1 (некоторые из них заделывали бетоном, что делало невозможным извлечение взрывателя) и М3, но встречались также фугасные, осветительные и иные мины других систем. США отрицали использование Францией мин американского производства, однако такие мины использовались в Алжире и были сняты советскими сапёрами.

Политика ФНО по отношению к колонам сразу после завершения войны характеризуется выдвинутым кратким лозунгом «Чемодан или гроб». В первые же месяцы после подписания перемирия около 1 млн поселенцев покинули свою родину, эмигрировав во Францию и превратились в беженцев.

5 июля 1962 года, в день провозглашения независимости Алжира, в Оран прибыла толпа вооружённых людей, принявшихся убивать европейцев. Резня была остановлена через несколько часов вмешательством французской жандармерии. В поимённом списке погибших и пропавших без вести в тот день значится 153 человека.

Жертвы

Число жертв войны с трудом поддаётся оценке. На пике боевых действий в Алжире находилось более 400 тыс. французских военнослужащих. Потери французской армии сразу после завершения войны были оценены в 18 тыс. погибших; именно это цифра наиболее распространена. Некоторые источники приводят более высокие оценки — от 25 до 35 тыс. погибших; неясно, чем вызвано такое расхождение в цифрах.

По официальной французской статистике, в ходе войны было убито и пропало без вести 3300 «черноногих» пье-нуаров (pieds-noirs) — французов алжирского происхождения. На территории Франции погибло 4300 человек — жертвы конфликта между алжирскими движениями.

Алжирские источники используют цифры от 1 миллиона до 1,5 миллиона погибших и 3 миллиона алжирцев, перемещённых в концлагеря, но большинство современных историков считает эту цифру завышенной.

Основываясь на пенсиях, выплаченных семьям погибших бойцов-муджахединов, как гражданских, так и военных, Бенжамен Стора даёт цифру приблизительно 150 000 убитых, то есть один боец из двух. Надо к этому добавить приблизительно 12 тысяч жертв внутренних конфликтов между Национальным алжирским Движением и Фронтом национального освобождения (одним из примеров кровавого противостояния между ними является резня в Мелузе — убийство активистами ФНО нескольких сотен сторонников Движения). Что касается «европейцев», этот автор пишет о 4500 человек.

Что касается гражданского населения, с учётом процесса сравнения по пирамиде возрастов, французские историки оценивают число погибших во время войны алжирцев от 300 000 и 400 000 (около 3 % населения).

По мнению Алистера Хорна, автора классического исследования A Savage War of Peace, реальное число жертв находится где-то между французской и алжирской оценками.

После провозглашения независимости Алжира алжирцы-лоялисты мусульманского происхождения (так называемые харки), верные действовашему законодательству и принимавшие участие в боевых действиях на стороне Франции, были, вопреки соглашениям и контролю Международного Красного Креста, арестованы; многие из них были убиты. Число погибших харки колеблется, согласно различным источникам, от 10 до 150 тыс. человек. Наиболее правдоподобная оценка — от 15 до 30 тысяч.

Иностранная помощь алжирским повстанцам

Уже в 1961 году в Алжир с грузом оружия и боеприпасов прибыло кубинское судно, которое на обратном пути забрало раненых и детей.

Фильмы о войне в Алжире

• Маленький солдат (Франция, 1960)
• Непокорённый (Франция, 1964)
• Битва за Алжир (Алжир—Италия, 1966)
• Пропавший отряд (США, 1966)
• Хроника огненных лет (Алжир, 1975)
• Допрос с пристрастием (Франция, 1977)
• Честь капитана (фр. L'Honneur d'un capitaine) (Франция, 1982)
• Саймон: Английский легионер (Великобритания, 2002)
• Близкие враги (Франция, 2007)
• Вне закона (Франция, 2010)
• Джинны (Франция, 2010)
• Я вас понял (фр. Je vous ai compris) (Франция, 2013)

См. также

• Список войн XX века

Отрывок, характеризующий Война за независимость Алжира

– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.