Арабо-израильская война (1947—1949)

Арабо-израильская война (1947—1949)
Основной конфликт: Арабо-израильский конфликт
Водружение самодельного флага Израиля в Эйлате, ознаменовавшее окончание войны
Дата	ноябрь 1947 — июль 1949
Место	Палестина
Причина	несогласие арабских стран и арабского населения Палестины с планом ООН по разделу Палестины
Итог	победа Израиля
Изменения	Государство Израиль создано на территориях, отведённых для него решением ООН, а также захваченных в результате войны; иорданская оккупация Западного берега реки Иордан; египетская оккупация сектора Газа
Противники
Израиль Королевство Египет Сирия Трансиордания Ливан Королевство Ирак Саудовская Аравия Йемен Судан Армия Священной Войны Арабская освободительная армия
Командующие
Яаков Дори, Игаэль Ядин Джон Глабб, Абд аль-Кадир аль-Хусейн, Хасан Салама, Фавзи аль-Кавукджи, Эмиль Гури, Ахмед Али аль-Муави
Силы сторон
: 29 677 (первоначальная мобилизация) — 115 000 (на март 1949) На первом этапе войны Арабская освободительная армия: 3500—6000 Армия Священной Войны: не менее 1000 Братья-мусульмане: 1500 На втором этапе войны Египет: 10 000 (первоначальная мобилизация) — 20 000 Ирак: 5000 (первоначальная мобилизация) — 15 000—18 000 Сирия: 2500—5000 Трансиордания: 6000—12 000 Ливан: 1000 (первоначальная мобилизация) — 2000; Саудовская Аравия: 800—1200 Судан: 6 рот Йемен: неизвестно
Потери
6373 погибших (4000 солдат и 2373 мирных жителей) точно неизвестно; по разным данным, от 5000 () до 15 000 () погибших

Ара́бо-изра́ильская война́ 1947—1949 годо́в — война между еврейским населением Палестины, а впоследствии — вновь созданным государством Израиль, и армиями соседних арабских государств и нерегулярных арабских военных формирований. В Израиле она называется «Война за независимость» (ивр. ‏מלחמת העצמאות‏‎) («мильхемет хаацмаут»), а в арабских странах и среди палестинцев эта война известна как «Катастрофа» (араб. النكبة‎) («Накба»).

На первом этапе с 30 ноября 1947 года по 14 мая 1948 года еврейские и арабские военизированные формирования Палестины стремились к максимальному захвату территории и контролю над коммуникациями, занятию ключевых пунктов сразу же после ухода британских войск.

На втором этапе войны, после прекращения действия британского мандата, 15 мая 1948 года Израиль провозгласил независимость. Египет, Сирия, Ливан, Трансиордания, Саудовская Аравия, Ирак и Йемен не согласились с решением ООН о разделе, ввели в Палестину регулярные войска и начали серию военных операций против еврейских вооруженных сил и поселений, часть которых принадлежала провозглашенному накануне Израилю, стремясь переломить ход военных действий, оказавшийся на первом этапе неудачным для арабских иррегулярных военных формирований. Конечной целью действий стран Арабской лиги было недопущение реализации Плана ООН по разделу Палестины, уничтожение вновь образованного еврейского государства и, согласно декларации арабских стран при вторжении, «создание объединенного государства Палестины на основе демократических принципов, которые обеспечат за всеми его жителями равенство перед законом». Израильтяне отразили нападение, отстояли существование Израиля и захватили ещё больше арабской территории, в дополнение к захваченной на первом этапе войны. Боевые действия продолжались до 18 июля 1949 года. 20 июля было подписано последнее соглашение о прекращении огня с Сирией.

Война сопровождалась массовым (от 520 до более чем 900 тысяч) исходом палестинского арабского населения с территорий, попавших под контроль Израиля. С другой стороны, после решения ООН о разделе Палестины свыше 800 тысяч евреев были изгнаны или бежали из арабских стран в Израиль и некоторые другие страны.

История

См. также: План ООН по разделу Палестины

Во время Первой мировой войны союзные державы дали арабским лидерам гарантии независимости за военную помощь, которую арабы оказывали странам Антанты против Османской империи. В то же время, тоже за помощь, оказанную евреями, Великобритания приняла декларацию Бальфура, предусматривавшую создание «еврейского национального очага в Палестине». Арабские лидеры видели в этой декларации нарушение данных им гарантий. После войны Великобритания получила мандат Лиги Наций на Палестину, вскоре выделив из неё формально независимый эмират Трансиордания.

В 1936-39 годах в подмандатной Палестине произошло крупное восстание арабского населения, недовольного нарастающей еврейской иммиграцией в страну и связанными с ней экономическими проблемами. В 1939 году в результате этого восстания правительство Великобритании принимает так называемую Белую книгу, которая предусматривает резкое сокращение еврейской иммиграции в Палестину и создание независимого государства Палестина в течение пяти лет. Однако после Второй мировой войны Великобритания передаёт палестинскую проблему на рассмотрение ООН.

В преддверии решения ООН по палестинскому вопросу делегация ишува встречалась с руководством Лиги арабских государств (ЛАГ) в попытке выработать компромиссное решение о разделе сфер влияния в Палестине. Эта попытка была встречена отказом. Генеральный секретарь ЛАГ Аззам-Паша, дал понять еврейским посланникам, что мирного раздела Палестины не будет и своё право на любую часть территории Палестины им придётся отстаивать с оружием в руках. В октябре 1947 года он заявил:

… это будет война на уничтожение, молниеносная бойня, о которой будут вспоминать так же, как о резне монголов или о крестовых походах.

Оригинальный текст (англ.)  

… this will be a war of extermination and momentous massacre which will be spoken of like the Mongolian massacre or the Crusader wars.

Согласно резолюции № 181 Генеральной ассамблеи ООН от 29 ноября 1947 года о разделе британской колонии Палестина, на её территории должны были быть созданы два независимых государства — еврейское и арабское, а также Большой Иерусалим — территория, подконтрольная ООН. Каждое из государств должно было состоять из трёх территорий, граничащих друг с другом лишь углами.

Евреи согласились на раздел, а арабы отказались его признавать и требовали создания в Палестине единого государственного образования.

В декабре 1947 года Верховный комиссар Палестины представил в министерство по делам колоний прогноз о том, что территория, выделенная под создание арабского государства, будет, в результате предполагаемой войны, разделена между Сирией (Восточная Галилея), Трансиорданией (Самария и Иудея) и Египтом (южная часть).

Силы сторон

Евреи

Части «Хаганы», в том числе:

• «Пальмах» — 4 батальона общей численностью 2200—2900 человек — основная ударная сила.
• ХИШ (ивр. ‏חיל השדה - חי"ש‏‎, Хейль садэ — «полевые части») — подразделения пехоты 1800 кадровых бойцов и 10 000 резервистов, сведённые в 6 бригад.
• ХИМ (ивр. ‏חיל המשמר — חי"ם‏‎, Хейль мишмар — «сторожевые части») — оборонные и гарнизонные структуры территориального подчинения общей численностью 32 000 чел.
• Штабы, вспомогательные части и малочисленная артиллерия.

Кроме «Хаганы» на первом этапе войны самостоятельно действовали также боевые подразделения Иргун (5000 чел. в начале войны) и Лехи (до 1000 чел.)

На вооружении:

• противотанковая и противовоздушная артиллерия
• легкое оружие, огнеметы, автоматы
• 30 легких самолетов, которые использовались для разведки, перевозки грузов и снабжения изолированных районов.

К октябрю 1948 года численность армии обороны Израиля составила уже 120 000 человек, она имела около 100 боевых самолётов, но устаревших моделей. К концу войны она насчитывала 84-90 тысяч человек и один танковый батальон. Быстрый рост численности израильских сил был в частности связан с тем фактом, что после провозглашения независимости в Израиль ежемесячно прибывало более 10 000 еврейских иммигрантов.

Арабы

• Арабский легион — наиболее подготовленные части трансиорданской армии под командованием бывшего британского генерала Джона Глабба в количестве 10 000 человек.
• Сирия — 5000 солдат, один танковый батальон и одна воздушная эскадрилья (лёгкие штурмовики «Гарвард».)
• Египет — две бригады, танковый батальон (танки «Матильда» и «Крусейдер») и группировка добровольцев при поддержке Королевских Военно-воздушных сил Египта: 4 «Харрикейнов», около 20 «Спитфайров», эскадрильи лёгких бомбардировщиков «Westland Lysander» и нескольких переоборудованных под бомбардировщики военно-транспортных С-47; по ходу войны на египетской стороне было сконцентрировано до 40 тысяч солдат.
• Ирак — от 10 до 18 тысяч солдат, батальон танков и 2 воздушных эскадрильи (в том числе 7 истребителей «Sea Fury»).
• Ливан — 2500 солдат и 2 батареи артиллерии.
• Арабская освободительная армия — около 6000-7500 добровольцев из арабских стран, сведённые в 6 батальонов. Из них около 3-4 тысяч — в Самарии.
• Армия Священной Войны — иррегулярные формирования палестинских арабов, основные действия в районе Иерусалима — около 5000 чел.
• Братья-мусульмане — около 1500 добровольцев из Египта, Трансиордании и Сирии к марту 1948 года (общая численность членов Братства в Палестине достигала 12-20 тысяч человек).
• Арабские ополчения местного подчинения (аналог еврейских отрядов ХИМ), рассредоточенные по 700—800 населённым пунктам, численностью от 10 до 100 человек в каждой деревне.

В отличие от израильтян, арабские страны задействовали в войне лишь небольшую часть своего населения, намного превосходящего израильское еврейское население по численности. Поэтому к концу войны израильская армия численно превосходила арабские.

Первый этап войны 29 ноября 1947 — 15 мая 1948

См. также: 1947–1948 Civil War in Mandatory Palestine  (англ.)

На первом этапе вялотекущие вооружённые столкновения, происходившие с середины 1930-х годов, переросли в полномасштабные боевые действия почти во всех районах соприкосновения евреев с арабами. Этот этап войны характеризовался противоборством между еврейскими и арабскими нерегулярными формированиями. К первым относились «Хагана», «Иргун» и «ЛЕХИ», ко вторым — Арабская освободительная армия и Армия Священной войны. Британские войска готовились к предстоящей эвакуации и мало вмешивались в противостояние группировок.

Бенни Моррис, один из израильских новых историков, делит этот этап на два периода. Первый период с 29 ноября 1947 до марта 1948 года, характеризовался тем, что еврейские силы декларировали принцип «ответных акций» против арабов. С марта 1948 года до середины мая 1948 года этот принцип отменяется и война характеризуется активными действиями Хаганы по взятию под контроль территорий в подмандатной Палестине.

Распределение сил на первом этапе войны

Большинство приводимых источников оценивает численность еврейских вооружённых сил с центральным командованием в ноябре 1947 года в 14—16 тысяч человек (кроме того, до 20 тысяч в городских ополчениях ХИМ и молодёжных организациях ГАДНА (ивр. ‏גדודי הנוער‏‎ — гдудей ха-ноар) и около тысячи во вспомогательной еврейской полиции, подчинённой британскому командованию), а в мае 1948 года — в 27—35 тысяч человек (включая или исключая ХИМ, насчитывавшие около 6 тысяч человек). У некоторых исследователей встречаются оценки, выходящие за этот диапазон. Так, израильский военный историк Ури Мильштейн оценивает число бойцов в распоряжении ишува на декабрь 1947 года (за месяц до мобилизации) в три тысячи человек, из которых половину составляли девушки, а военный аналитик Кеннет Поллак оценивает общую численность мобилизованных евреев к моменту провозглашения Израиля в 45 тысяч человек, включая женщин и подростков, только около двух третей которых были как-то вооружены.

Согласно одному из «новых историков», Илану Паппе, на первом этапе войны на стороне еврейских сил было сильное численное превосходство, к маю 1948 года численность еврейских сил составляла около 50 000 человек, в то время как численность палестинских сил, включая иностранных добровольцев, не превышала 10 000 человек. Кроме того Арабская освободительная армия и Армия Священной Войны не смогли договориться о сотрудничестве между собой. Их лидеры находились во враждебных отношениях.

Ход военных действий

Арабские силы пытались отрезать Иерусалим от прибрежной части страны, где находилась большинство еврейских поселений, а еврейские формирования пытались сохранить связь с Иерусалимом и обезопасить связывающую Тель-Авив и Иерусалим дорогу. На первом этапе войны еврейским силам не удалось выполнить эту задачу, хотя связь между Иерусалимом и еврейскими поселениями на побережьях поддерживалась при помощи вооружённых конвоев, которым удавалось пробиться в Иерусалим. Предпринимались также попытки захвата еврейских населённых пунктов в других районах страны; вероятно, первой такой попыткой стало нападение 8 декабря арабского отряда на район Ха-Тиква в Тель-Авиве, отражённое «Хаганой» с тяжёлыми потерями со стороны атакующих. Согласно Моррису, основными районами военных действий в период с ноября 1947 до середины мая 1948 года стала территория, отведенная ООН под создание еврейского государства (за исключением транспортного коридора из Тель-Авива в Иерусалим), в том числе, почти не было столкновений в заселенных арабами Верхней Галилее и Самарии.

Первые 4 месяца первого этапа войны «Хагана» придерживалась оборонительной тактики. Моррис указывает, что начало боевых действий застало силы Ишува врасплох, в разгар реорганизации, до того, как была мобилизована молодёжь. В первые дни после начала войны «Хагана» даже не контратаковала, находясь в пассивной обороне. В городах со смешанным населением, таких, как Хайфа, Яффа и Иерусалим, арабы инициировали столкновения, обстреливая еврейские дома, машины и пешеходов. Позже, в начале января 1948 года «Хаганой» были сформулированы «принципы возмездия», согласно которым предполагалось, что еврейские силы не будут атаковать первыми и будут предприняты усилия, чтобы в акциях возмездия уничтожались только виновные в атаках на евреев (23 марта 1948 года арабский командующий, генерал Исмаил Сауафат, в своём докладе указывал, что евреи действительно атаковали только те деревни, жители которых провоцировали их первыми). При этом силы «Хаганы» совершали периодические вылазки, известные под общим названием «агрессивная защита».

Ноябрь

30 ноября, через день после принятия резолюции ООН о разделении Палестины, Хагана издала декрет, призывающий население еврейского ишува (мужчин и женщин) в возрасте от 17 до 25 лет на службу.

Декабрь

4 декабря 120—150 вооружённых арабов из города Саламе атаковали маленький кибуц Эфаль к северо-востоку от Тель-Авива. Местным жителям удалось отбить атаку, благодаря вовремя подошедшему подкреплению «Пальмаха».

8 декабря тель-авивский район Ха-Тиква подвергся атаке отряда в несколько сотен арабских бойцов из Лода, Рамле и Наблуса под командованием Хасана Саламе. Нападающим удалось захватить несколько домов в отсутствие реакции со стороны размещённых в этом районе британских частей, прежде чем прибывшие силы «Хаганы» и еврейской полиции отразили атаку. Нападавшие потеряли около 60 человек убитыми. С еврейской стороны погибли два человека и был похищен один ребёнок, которого позже вернули британцы. 18 декабря по приказу местного руководства «Пальмаха» была атакована арабская деревня Хисас в районе Хулы, где перед этим был убит проезжавший через деревню еврей. Одной из целей атаки стал особняк, принадлежавший сирийскому аристократу. Силы «Хаганы» вошли в деревню ночью, когда жители спали и стали подрывать дома. В ходе рейда было убито 15 человек, включая 5 детей (по другим источникам, два дома были забросаны гранатами и число погибших составило 10 человек или 12 человек, включая детей). Бен Гурион принёс публичные извинения за эту операцию и заявил, что руководство Ишува не давало указания её проводить. В ответ 9 января 1948 года кибуц Кфар-Сольд на севере страны был атакован двумя сотнями арабских солдат, переброшенными через сирийскую границу. Нападение было отражено совместными действиями еврейских и британских сил.

27 декабря отряды вооружённых арабов из Калансуа и Тайбе атаковали соседний кибуц Кфар-Явец. Моррис объясняет это нападение вызывающим поведением еврейских патрулей в том районе и разрушением близлежащего колодца (в сообщении газеты Palestine Post о нападении говорится, что ещё накануне группа из четырёх евреев, осматривавшая место, предназначавшееся для нового поселения, попала под обстрел, и одного из них пришлось эвакуировать раненым с помощью британских солдат). Атака была отбита ценой нескольких человеческих жизней как со стороны нападавших, так и со стороны оборонявшихся.

28 декабря силы «Хаганы» и Лехи атаковали деревню Лифта на северо-западной окраине Иерусалима на основании ошибочной информации о причастности её жителей к нападению на еврейский автобус. Боевики из Лехи в ходе этого рейда остановили автобус и открыли огонь по его пассажирам. 11 января «Хагана» повторно атаковала Лифту, многие дома в деревне были взорваны, все жители деревни покинули её или были изгнаны еврейскими силами.

Январь

9 января многочисленный (по одним данным, до 200, по другим, до 900 человек) отряд Арабской освободительной армии атаковал кибуц Кфар-Сольд в Верхней Галилее. Нападение, рассматривавшееся как месть за атаку «Пальмаха» на Хисас в декабре, было отбито.

14 января АОА взяла в блокаду еврейское поселение Кфар-Эцион. Отряд «Пальмах» из 35 человек, посланный на прорыв блокады, был атакован АОА, все солдаты в ходе боя погибли, арабы надругались над их трупами. Этот отряд известен как Отряд Ламед-Хей (в иврите такая совокупность букв обозначает число 35).

20 января Второй Ярмукский полк Арабской освободительной армии силами от 200 до 300 бойцов под командованием сирийского офицера под прикрытием миномётного и пулемётного огня атаковал со стороны арабского города Таршиха еврейское поселение Ехиам, обороняемое силами 30 членов «Хаганы». Это нападение было также отражено с помощью подошедших позже британцев.

26 января 1948 года «Хагана» объявила общую мобилизацию.

Февраль

10 февраля попытка захвата арабами под руководством бывшего британского офицера Салаха Хаджа Мира еврейского квартала Емин-Моше в Иерусалиме была пресечена британскими войсками.

16 февраля силами Первого Ярмукского полка АОА был атакован кибуц Тират-Цви в районе Бейт-Шеана. Благодаря перехвату радиопереговоров противника «Хагана» оказалась готова к нападению, и атакующие оказались отрезаны от своих баз. После переговоров с командованием прибывшей на место событий колонны британской бронетехники арабы получили разрешение отступить, не сдав оружия. Командующий АОА Фавзи аль-Кавукджи в своих мемуарах утверждает, напротив, что арабская сторона одержала решительную победу, и оценивает число убитых с еврейской стороны в 112 человек.

В феврале «Хагана» провела ряд операций против арабских населённых пунктов, которые позиционировались ею как возмездие за уничтожение конвоя «ламед хей». 15 февраля были атакованы деревни Кесария (на месте древнего римского города Кесария), Боррат-Кесария (на месте нынешнего города Ор-Акива), Хирбат-аль-Бурж (к востоку от города Биньямина) и Атлит (на месте современного Атлита). В результате атак арабское население полностью покинуло эти деревни. По данным Паппе, оно было изгнано еврейскими силами.

15 февраля силы «Хаганы» атаковали деревню Саса (англ) в Верхней Галилее. Там еврейские боевики взрывали дома и убили по различным данным от 11 до 60 человек. По утверждению Паппе, ни в одной из этих деревень силы «Хаганы» не встретили никакого сопротивления. Британские власти никак не отреагировали на действия «Хаганы».

Март

18 марта кибуц Кфар-Даром, находящийся на территории, предназначенной для арабского государства, подвергся массированным арабским атакам. За один день были отражены 18 атак.

24 марта в ущелье Баб-эль-Вад (ныне район перекрестка Шаар ха-Гай) отряд Армии Священной войны численностью 300 человек перехватил еврейский конвой, направлявшийся в Иерусалим с грузом продовольствия. Евреи потеряли 16 грузовиков из сорока, составлявших конвой, и три бронемашины, экипаж которых погиб. 3 еврея были убиты, 7 — ранены. Один из броневиков арабам удалось захватить в качестве трофея. Конвой так и не сумел пробиться в город, сделав арабскую блокаду Иерусалима свершившимся фактом.

27 марта в районе Нагарии попал в засаду Арабской освободительной армии конвой «Хаганы» с припасами для кибуцов северо-западной Галилеи. В бою погибли более 40 бойцов «Хаганы». Ночью того же дня в Неби-Даниэль, на дороге из кибуца Кфар-Эцион в Иерусалим, попал в арабскую засаду ещё один еврейский конвой. Бой продолжался всю ночь, к утру прибывшие английские силы предложили своё посредничество, и в результате оставшиеся в живых были отпущены, но всё их оружие перешло к арабам, включая все 19 бронемашин, имевшихся на тот момент в распоряжении ишува. Кроме того, в этом бою евреи потеряли от 13 до 15 человек убитыми и до 73 ранеными.

План Далет

К весне 1948 года еврейские формирования перешли к наступательной тактике и приступили к взятию под свой контроль населённых пунктов в Палестине, в том числе и некоторых из пунктов, предназначенных планом ООН по разделу Палестины для арабского государства.

10 марта руководство Ишува приняло план Далет (далет — четвёртая буква ивритского алфавита). В нём содержался план действия еврейских сил на период прекращения британского мандата и возможной конфронтации с армиями арабских государств. План предусматривал превращение «Хаганы» из военизированной организации в регулярную армию, образование бригад и командований фронтов. План так же предусматривал захват контроля над территорией еврейского государства (согласно разделу ООН) и над территориями, прилегающими к еврейским поселениям, находящимися на территории предполагаемого арабского палестинского государства. Документ предусматривал временную оккупацию территорий находящихся за пределами еврейского государства, если с таких территорий велась бы против этого государства враждебная деятельность. В нём так же говорится о необходимости захвата арабских деревень, прилегающих к еврейским населённым пунктам, а также британских баз и военных участков после отступления оттуда британцев. План предусматривал уничтожение арабских населённых пунктов и депортацию их населения в случае, если их жители будут оказывать сопротивление.

С принятием плана «Хагана» официально перешла от декларированной тактики «акций возмездия» к активной наступательной тактике. План был введён в действия в начале апреля.

Паппе в своей книге «Этническая чистка Палестины» утверждает, что план Далет представлял собой продуманный план по этнической чистке Палестины от как можно большего количества арабского населения, и что его целью был захват еврейским государством как можно больших территорий в бывшей подмандатной Палестине. Президент Израиля Шимон Перес, бывший в 1948 году помощником Бен-Гуриона, спустя 60 лет заявил в интервью BBC: «Я присутствовал при этом событии. Мне не важно, что пишут историки. Бен-Гурион не хотел, чтобы арабы покидали страну».

Апрель

К середине апреля еврейские силы в Палестине перешли к активным наступательным действиям. Согласно официальным британским данным, до этого (а именно к 3 апреля 1948 года) обе стороны понесли примерно равные потери: 967 убитых и 1911 раненых арабов, 875 убитых и 1858 раненых евреев. В последующий период арабские потери резко возрастают в результате успешных наступательных действий еврейских частей. Арабский историк Ариф аль-Ариф указывает, что к 15 мая потери арабов в Палестине (включая как местное население, так и бойцов АОА и Армии Священной войны) достигли четырёх тысяч убитыми.

3 апреля еврейские силы впервые (согласно военному историку Алексею Смирнову) полностью овладели арабской деревней. Ею стал господствовавший над въездом в Иерусалим Кастель, гарнизон и всё население которого бежали после начала обстрела. К полудню того же дня силы Армии Священной войны численностью до 400 человек попытались отбить деревню, но успеха не добились. К утру 4 апреля к ним прибыло подкрепление из иерусалимского района Катамон, и штурм продолжался до 5 апреля, после чего атаки захлебнулись из-за нехватки боеприпасов и ранения командира. Тем временем, 6 апреля по дороге из Тель-Авива в Иерусалим, больше не контролировавшейся арабами, евреям удалось провести большой транспортный конвой с продовольствием. Новый штурм Кастеля 7 апреля возглавил лично Абд аль-Кадир аль-Хусейн. На этот раз штурм сопровождался миномётным обстрелом, причём обстрел, как указывает Смирнов, вели четверо наёмников из числа британских солдат. Атакующих также прикрывали два броневика, но и в этот день Кастель арабам взять не удалось. Только штурм 8 апреля, в котором участвовали уже свыше двух тысяч арабов, закончился успехом. Однако в попытках вернуть контроль над Кастелем абд аль-Кадир был убит.

4 апреля силы АОА численностью до тысячи человек под командованием Фавзи аль-Кавукджи при поддержке батареи 75-миллиметровых гаубиц, предоставленных сирийской армией (за полтора месяца до официального вступления Сирии в войну), атаковали еврейское поселение Мишмар-ха-Эмек к юго-востоку от Хайфы. Силы защитников Мишмар ха-Эмека были впятеро меньше, чем у нападавших, и их вооружение состояло из одного лёгкого пулемёта, нескольких миномётов и стрелкового оружия, которого не хватало на всех. После артобстрела начался штурм поселения, отражённый его защитниками; следующей ночью им пришло подкрепление в количестве одной роты. Артобстрел продолжался два дня, после чего британские власти заставили стороны заключить суточное перемирие для эвакуации из поселения женщин и детей. За время перемирия к месту боёв подошёл батальон «Пальмаха», но у атаковавших по-прежнему было преимущество в численности и вооружении. Поэтому, вместо того, чтобы контратаковать арабов, еврейский батальон обошёл силы Кавукджи с фланга, заняв несколько арабских деревень у него в тылу и перерезав коммуникации. Это заставило АОА прекратить атаки на Мишмар ха-Эмек и попытаться вернуть захваченные деревни. Бои продолжались с переменным успехом до 12 апреля, когда бо́льшая часть хребта Кармель оказалась под еврейским контролем. При последней попытке Кавукджи штурмовать Мишмар ха-Эмек его силы едва не попали в котёл и в дальнейшем вынуждены были покинуть Галилею.

10 апреля на юге был снова атакован кибуц Кфар-Даром. На этот раз к атакующим присоединились добровольцы из батальонов «Мусульманских братьев», атака сопровождалась миномётным и пулемётным огнём, но была снова отбита с большими потерями среди атакующих (11 убитых по официальной сводке).

Установление еврейского контроля над Тверией

Тверия, расположенная на берегу Тивериадского озера, к весне 1948 года представляла собой город со смешанным населением (6 тысяч евреев и 4—5 тысяч арабов). Город имел стратегически важное положение, так как через него проходила дорога, связывающая еврейские поселения в Верхней Галилее с побережьем. Отношения между арабами и евреями, веками проживающими в городе вместе, были довольно дружественными. 4 декабря был заключён пакт о ненападении между арабскими и еврейскими городскими лидерами. Положения этого пакта были подтверждены в начале февраля. Местный арабский лидер, шейх Наиф Табари, и его клан прилагали усилия, чтобы обуздать националистически настроенную молодёжь. Ту же политику среди еврейской молодёжи вели руководитель Еврейского национального фонда в Галилее Йосеф Нахмани и мэр Шимон Дахан. Тем не менее, отдельные группы жителей начали эвакуироваться из города уже в это время: небольшая шиитская коммуна покинула город совсем, часть арабских семей из смешанных кварталов перебралась в чисто арабские, а из преимущественно арабского Старого города к февралю 1948 года бежали три четверти проживавших там евреев. В первые месяцы войны арабское руководство города даже не допускало в него иностранных арабских добровольцев. К марту отношения ухудшились, по данным Морриса, в результате попыток солдат «Хаганы» разоружить арабскую молодёжь. По данным Паппе, боевики «Хаганы» сбрасывали на арабские районы бочки со взрывчаткой со склонов гор. Бегство еврейских жителей из Старого города возобновилось. Снабжение населения города продуктами было прервано, в арабской части города был недостаток продовольствия, и магазины были закрыты. В город вошло несколько десятков иностранных арабских добровольцев, а еврейские машины на дороге, ведущей через город в Верхнюю Галилею, стали подвергаться нападениям. По данным Паппе, в городе было лишь 30 арабских добровольцев, поскольку их проникновению в район препятствовала британская армия.

Перемирие рухнуло окончательно в начале апреля; 10 апреля арабские кварталы подверглись миномётному обстрелу. 9—11 апреля Хагана атаковала деревню Хирбет Насир-аль-Дин, расположенную на горах к западу от Тверии, в соответствии с приказом «уничтожить концентрацию противника» в деревне. 22 жителя деревни было убито, включая нескольких женщин и детей, а население деревни бежало в город, сея панику среди его арабских жителей. Паппе называет произошедшее в деревне резнёй. Арабы стали говорить о «втором Дейр-Ясине».

16—17 апреля силы «Хаганы» (бригада Голани и Пальмах) атаковали город. Ими были взорваны арабские дома на границах арабских и еврейских районов. Арабские кварталы стали обстреливаться из миномётов. В течение суток от обстрелов погибло 80 арабских жителей города. Англичане не откликнулись на просьбу арабского населения о помощи и отказались вмешиваться до 22 апреля, хотя по данным Паппе сперва обещали арабам защиту. «Хагана» потребовала полной капитуляции от арабского населения, и отклонила идею о перемирии. 18 апреля арабские лидеры города приняли решение об эвакуации всего населения, возможно, по настоянию британцев, хотя национальное арабское руководство в заявлении ООН обвинило в произошедшем еврейскую сторону. На грузовиках, предоставленных британскими войсками и королём Трансиордании, арабское население города, включая и вооруженные отряды, было доставлено в Назарет (находящийся под контролем АОА) и в Трансиорданию. Её король Абдалла позже писал, что способствовал эвакуации города, так как был уверен, что «может произойти второй Дейр-Ясин».

После эвакуации арабов еврейские жители города и часть солдат «Хаганы» начали грабёж оставленного имущества. Отряды «Хаганы» и полиция пытались этому препятствовать, производились аресты, несколько мародёров были ранены, один убит, но 22 марта полиция и «Хагана» утратили контроль над происходящим. Также были эвакуировано несколько прилегающих к Тверии арабских деревень.

Установление еврейского контроля над Хайфой

Хайфа, крупнейший порт Палестины, имела второе по величине арабское население среди палестинских городов. Арабские районы Хайфы были сконцентрированы у подножья горы Кармель и тянулись вдоль побережья. Более новые еврейские районы были расположены выше по склону горы Кармель. Всего к началу конфликта в городе проживало около 70000 арабов. Около 20 тысяч арабских жителей города, составлявших финансовую элиту арабского сектора, покинули Хайфу ещё до апреля 1948 года, в надежде переждать период столкновений, начавшийся в городе с декабря 1947 года. Этот исход оставил арабское население Хайфы без лидеров. «Хагана» планировала установить контроль над городом после окончательного ухода британцев, чтобы не провоцировать конфронтацию с ними. Эвакуация британских войск из Палестины должна была происходить через Хайфу.

В апреле в городе происходили эпизодические стычки между отрядами «Хаганы» и арабскими нерегулярными формированиями. По данным Морисса, численно силы сторон были примерно равны и составляли с каждой стороны от 500 до 1000 человек. По данным Паппе, силы «Хаганы» в городе насчитывали 2000 человек, а арабов — 500 человек (в основном ливанские добровольцы). Арабские отряды были хуже вооружены и организованы, не обладали тяжёлым вооружением, а кроме того, находились в невыгодном топографическом положении (у подножия горы Кармель). Еврейские отряды обладали миномётами, были лучше организованы и занимали господствующие высоты. Попытка арабской стороны доставить в город оружие и боеприпасы для располагавшейся там части АОА была сорвана еврейскими силами 17 марта; в этом бою погиб командующий арабскими войсками в городе Мухаммед аль-Кунейти.

Между еврейскими и арабскими районами располагались позиции британских войск, чьей задачей было не допускать столкновений. 19 апреля председатель хайфского отделения Гистадрута Абба Хуши посетил командующего британскими силами в городе, генерала Хью Стоквелла и спросил его, как он отнесется к возможной атаке на арабов со стороны «Хаганы» в Хайфе. Согласно Моррису, Стоквелл ответил, что относится к этому крайне негативно и британская армия должна будет вмешаться. Паппе пишет, что Стоквелл проинформировал Аббу Хуши, что через два дня британские войска уйдут из занимаемых ими районов в центре города, Паппе также утверждает, что Стоквелл знал о предстоящей еврейской атаке. При этом, британский Верховный комиссар Палестины Алан Каннингем в своём отчёте указывал, что именно арабская сторона атаковала евреев на протяжении четырёх дней, предшествовавших событиям 21 и 22 апреля.

На рассвете 21 апреля британские войска оставили свои позиции, разделяющие арабские и еврейские кварталы и отошли в район порта и Французского Кармеля. Немедленно завязалась перестрелка между арабами и евреями. В то же утро 21 апреля силы «Хаганы», в рамках операции «Биур Хамец» (очистка от хамеца), предприняли наступление в арабском районе Вади-Рушмия на севере города. Через это район проходила дорога, связывающая Хайфу с еврейскими поселениями в Западной Галилее. В Вади-Рушмия «Хагана» встретила сопротивление со стороны арабских сил, там завязался бой, который длился более суток, до 11 часов утра 22 апреля, и кончился победой «Хаганы». Большинство жителей района бежало в Нижний Город. По данным Паппе, британский командующий Стоквелл вызвал к себе утром 21 апреля представителей арабского населения города и высказал мнение, что арабскому населению следует покинуть город.

В час ночи 22 апреля силы «Хаганы» начали миномётный обстрел Нижнего Города с горы Кармель. К утру еврейские отряды начали атаку на Нижний город с юга и с горы Кармель, завязались уличные бои за наиболее сильные арабские позиции в районе здания железнодорожной компании (Khouri House), телефонной станции и зданий командования арабской милиции, находившихся над Старым рынком. Рукопашные бои, бои внутри зданий и от дома к дому, продолжались до раннего утра, и сопровождались миномётными обстрелами, названными одним из британских очевидцев «абсолютно неприцельными и отвратительными». Из-за миномётных обстрелов и коллапса арабских сил и администрации (руководство которых уже оставило город) среди жителей Нижнего Города началась паника. Разнёсся слух, что британцы, взявшие под контроль порт, обещают защиту, и они устремились в гавань. Многие на лодках эвакуировались на северную часть хайфского залива в Акко. При этом среди паникующего населения при входе в порт происходила давка, часть лодок с беженцами перевернулась. Паппе пишет, что арабские лидеры города, пытаясь упорядочить эвакуацию, с помощью громкоговорителей призывали арабских жителей города собраться на рынке близ порта. Когда толпа собралась там, миномётчики «Хаганы» открыли по ней огонь, это вызвало усиление паники и давки в порту, так как, спасаясь от обстрела, толпа хлынула туда.

Призывы арабского населения города прислать помощь извне остались без ответа. Британская армия остановила колонну арабских сил, двигающуюся для помощи жителям Хайфы со стороны Тиры. Британский командующий в Хайфе Стоквелл утверждал, что сделано это «из гуманитарных соображений, чтобы избежать продолжения боев, исход которых был предрешён». Сирийское и ливанское правительства 21 апреля потребовали от Британии немедленно остановить происходящее в Хайфе, угрожая в противном случае вооружённым вмешательством. Однако британская армия не предприняла никаких действий. Утром 22 апреля оставшиеся в городе представители арабских властей запросили перемирия, но «Хагана» настаивала на полной капитуляции. По данным британской стороны 21-22 апреля в ходе боёв погибло 150 арабов и 16-20 евреев. Из отчёта Каннингема в министерство колоний следует, что за всё время боёв погибли 100 арабов и 14 евреев, но арабские средства информации в те дни завысили число погибших арабов до 23 тысяч. Аль-Ариф оценивает число убитых арабов в 150—300 человек, при 363 убитых евреях.

В 4 часа дня 22 апреля при посредничестве британцев состоялась встреча между представителями «Хаганы» и оставшимися арабскими лидерами города (бизнесменами и духовными лидерами). Еврейская сторона требовала полной сдачи оружия, депортации из города мужчин-иностранцев и введения комендантского часа для облегчения еврейским силам проводить поиски оружия, при этом было обещано относиться к арабскому населению как к «свободным и равным гражданам Хайфы». Арабская делегация попыталась связаться с Верховным Арабским Комитетом в Иерусалиме, но, не получив ответа, заявила, что не имеет полномочий заключать соглашение и что арабское население желает эвакуироваться.

В последующие 10 дней практически всё арабское население города эвакуировалось на британских военных кораблях в Акко и Бейрут и на автоколоннах, охраняемых британской армией, в Назарет и Наблус. В городе осталось всего около 5000 арабов. 24 апреля силы «Хаганы» атаковали прилегающие к Хайфе пригороды — Балад аш-Шейх, Яжур и Хавассу. Британцы посоветовали жителям этих населённых пунктов покинуть их, что они и сделали под британским эскортом.

В разных районах города еврейские части то пытались остановить бегство арабов, то способствовали ему. Радио Еврейского агентства на арабском языке от имени «Хаганы» призывали арабских жителей остаться в Хайфе, подчёркивая необходимость в сотрудничестве между общинами (к этим призывам присоединился и действующий мэр города Шабтай Леви). Оставшимся жителям была обещана защита. При этом брошенные арабские дома подверглись разграблению. Командование бригады «Кармели» отдавало приказы о пресечении мародёрства, но, одновременно с попытками прекратить грабежи, сопровождавшимися даже стрельбой по мародёрам, часть солдат «Хаганы» тоже приняла в них участие. 1 мая город посетил Бен-Гурион, выразивший шок и недоумение в связи с массовым бегством арабского населения и призвавший к уважению арабской собственности и оказанию помощи оставшимся арабским жителям. Тем не менее он подчеркнул, что ишув не заинтересован в возвращении беженцев.

В дальнейшем, в июле 1948 года, всем оставшимся в городе арабским жителям Хайфы (3500-5000 человек) было приказано покинуть свои дома в различных районах Хайфы и переселиться в Вади Ниснас, бедный район города. Согласно дневнику Бен-Гуриона, и после переселения туда арабы Хайфы подвергались жестокому обращению со стороны израильской армии.

Установление еврейского контроля над Цфатом 16.04-10.05

В Цфате проживало по разным оценкам от 1500 до 2400 евреев (среди которых преобладало пожилое и религиозное население) и 10—12 тысяч арабов. По данным Морриса, силы АОА и местного арабского ополчения в городе составляли около 400 человек. Паппе указывает, что только половина из них были вооружены. Джошуа Ландис пишет, что в Цфате были сосредоточены около 700 арабских бойцов, из них примерно две трети составляло местное ополчение, вооружённое только наполовину. С другой стороны, Иерухам Кохен, офицер Хаганы, принимавший участие в событиях, пишет, что арабское население Цфата «славилось своим бесстрашием и фанатичностью» и, кроме того, «к нему ещё присоединились 700 „добровольцев“ из Сирии и Ирака, которыми командовал сирийский полковник Адиб Шишакли (президент Сирии в 1949—1954 гг.)».

Силы «Хаганы» в городе составляли от двух взводов до 200 человек, в дальнейшем в ходе боя за город они были подкреплены силами «Пальмаха» и выросли до тысячи человек. Согласно И. Кохену, во второй половине апреля еврейский квартал Цфата был отрезан от остальных еврейских поселений и окружён арабами, которые превосходили евреев по численности и по оснащённости сил. Кохен пишет, что:

• «Галилея была полностью отрезана от остальных районов страны и расщеплена изнутри пунктами концентрации сил арабов. Признаки угрозы ливано-сирийского нападения были налицо».
• «В то же время до нас дошла достоверная информация о том, что арабы готовят нападение на еврейскую часть Цфата в целях её уничтожения».

Британцы покинули город 16 апреля и передали арабским силам контроль над «Цитаделью», развалинами крепости крестоносцев, расположенной в центре города на холме и доминирующей над ним. В ночь ухода британцев арабские силы атаковали еврейский квартал города, но были отбиты. Согласно И. Кохену, «арабы стремились как можно скорее захватить Цфат, „использовав его как трамплин для захвата всей Галилеи“». Цфатским арабам оказывали также поддержку десятки близлежащих деревень, обеспечивавших им доступ к городу со стороны ливанской границы.

К началу мая арабские линии снабжения между Сирией и Цфатом были перерезаны «Пальмахом» в результате операции «Матате (Метла)». 1 мая «Пальмах» захватил две арабские деревни к северу от Цфата и перерезал снабжение Цфата со стороны арабской Западной Галилеи, после чего стал возможным доступ от горы Кнаан в еврейскую часть Цфата. 2 мая большая часть 3-го батальона была переброшена в еврейский квартал и приступила к миномётному обстрелу арабских кварталов, началась подготовка к взятию всего города под контроль.

1 мая в двух захваченных деревнях, Бирие и Айн-Зайтуне, силы «Пальмаха» приступили к взрывам домов. В Айн-Затуне еврейскими силами было расстреляно несколько десятков захваченных ими мужчин, жителей деревни. Согласно Паппе, были расстреляны жители деревень, заранее внесённые в особые списки, а также те, кто возмущался обращением с пленными, в том числе 37 подростков. Взрывы домов в захваченных деревнях были хорошо видны из Цфата и оказали отрицательное влияние на настроение арабских жителей города. Паппе приводит свидетельства одного из солдат «Пальмаха» о том, что среди погибших в деревнях было много детей и женщин.

Кохен пишет, что после операции «Матате» была «прервана связь между арабской частью Цфата и Сирией, и в значительной степени был подорван боевой дух цфатских арабов».

Согласно Кохену, в ходе операции 3—4 мая «Пальмах» столкнулся с сопротивлением бедуинских племен, рассеянных к востоку от шоссе Тверия — Рош-Пинна и «занимавшихся главным образом грабежом и контрабандой». После того, как в результате перестрелки племена ушли через р. Иордан в Сирию, «стало проще следить за проникновением вооружённых арабов и предотвращать переброску подкрепления из Сирии в Цфат».

Согласно Моррису, в этот период «Пальмах» предпринял «зачистку» арабских деревень и бедуинских становищ к юго-востоку от Цфата между Рош-Пиной и озером Кинерет, а также к северу от Рош-Пины. Официальной целью этой операции было разрушение «баз противника и мест сбора сил вторжения с востока», при этом «арабы деревень Зангария, Араб-аль Шамалина (районы расселения бедуинов) и Табгха должны быть подвергнуты нападению, их жители изгнаны, а дома взорваны». Моррис пишет, что бедуинские племена вели снайперский огонь по еврейскому транспорту в течение недель и что Пальмах «вычистил» бедуинское население, «палатки были сожжены и большинство домов были взорваны». Католический священник Бонифаций Бительмеер так описывает происходившее в ходе операции в арабской деревне Табгха близ Капернаума на берегу Кинерета:

• «В Табгхе послышался ужасный взрыв, выбежав на улицу, мы увидели столбы дыма, поднимающиеся в небо, дом за домом подрывались и поджигались, „победители“ возвращались с полными грузовиками скота. Что они не могли забрать, они расстреливали».

В ночь на 6 мая в Цфате 3-й батальон «предпринял лобовую атаку на „Цитадель“, возвышавшуюся в центре города. Атака велась под прикрытием огня минометов „Давидка“, однако была подавлена превосходящими силами арабов». Неудача тяжело отразилась на настроении евреев этого города, поэтому командование операцией рассмотрело предложение об эвакуации из Цфата и его предместий детей и небоеспособного населения. Игаль Алон отклонил это предложение.

С другой стороны, арабы Цфата были тоже напуганы миномётными обстрелами и предложили свой вариант перемирия, но Игаль Алон отказался принять предложенные ими условия.

Оригинальный текст (англ.)  

"After 6 May, the 'terrified' Arabs sought a truce. Allon, who visited the Jewish Quarter the next day, rejected terms"

Согласно Кохену, арабам сразу было переброшено подкрепление, и они «лихорадочно готовились к наступлению на еврейский квартал». По данным разведки, «командующий „Армией спасения“ полковник Фаузи ал-Каукджи обещал сирийскому командиру в Цфате полковнику Адибу Шишакли, что во время атаки его артиллерия также откроет огонь».

10 мая после массированного обстрела солдаты Пальмаха пошли в атаку на три главных объекта — на Цитадель, дом «Шалва» и полицейский пост, находившийся на границе еврейского квартала. Кохен пишет:

• «На этот раз Цитадель пала после короткого, но отчаянного боя. Дом „Шалва“ был взят в ходе атаки. В нём забаррикадировались 60 иракских добровольцев. В рукопашном бою … погиб командир роты А. Лихт, возглавивший группу, прорвавшуюся в дом. Самым трудным и кровопролитным был бой за здание полиции. […] (его) удерживали около 100 ливанских добровольцев, оно было тщательно укреплено. Все попытки сапёров взорвать здание не удавались, так как взрывчатка намокала под дождём. Все сапёры были ранены. […] пришлось мобилизовать бойцов, не обученных приёмам диверсий. Наши ударные силы насчитывали к тому времени не больше 15 человек».

Согласно Кохену, по плану, разработанному иерусалимским муфтием Амин аль-Хусейни, находившимся тогда в Ливане, был предусмотрен захват Цфата и объявление о создании арабского правительства с временной резиденцией в нём:

• «Как выяснилось, мы опередили противника всего на один день».

Он также пишет, что Шишакли и его офицеры «первыми удрали из города». Моррис подтверждает, что штурм города арабскими силами был назначен на 10 мая, а в дни перед этим еврейские кварталы подвергались артиллерийскому обстрелу с соседних холмов.

Арабы Цфата были напуганы миномётными обстрелами со стороны еврейских сил, среди них разнёсся слух, что евреи используют «маленькие атомные бомбы». В результате обоюдных артобстрелов погибали и мирные жители города. Арабское население начало массовый исход из Цфата. По одной версии, жители добровольно покидали свои дома, а согласно Паппе, имело место изгнание жителей «Пальмахом». Историк Алек Эпштейн цитирует слова арабской исследовательницы Б. Н. аль‑Хат:

• «евреи были шокированы, когда город Цфат оказался в их руках без единого арабского жителя»,
• «падение арабских городов и деревень неразрывно связано с действиями и упущениями политического и военного командования палестинских арабов».

Мнения о «ложном чувстве безопасности», которое существовало у арабского руководства Цфата до захвата города, высказывает и Паппе.

Согласно Моррису, к 10—11 мая арабские районы города полностью опустели, осталось лишь несколько больных, стариков и арабов-христиан. Согласно дневникам Д. Бен-Гуриона, они были в последующие недели высланы в Ливан или перевезены в Хайфу.

Родившийся в Цфате председатель ПНА Абу-Мазен приводит версию, не включающую насильственное изгнание:

«… мы покинули город ночью и пешком направились к реке Иордан…. а со временем поселились в Дамаске […] люди имели мотивацию бежать… они боялись возмездия со стороны сионистских террористических группировок, особенно тех, которые действовали в самом Цфате. Те из нас, кто жил в Цфате, боялись, что евреи захотят отомстить нам за то, что произошло во время восстания 1929 года. Это было в памяти наших семей и родителей … Они поняли, что баланс сил изменился и поэтому целый город был брошен на основе этого рационального выбора — спасение наших жизней и имущества».

Оригинальный текст (англ.)  

we left on foot at night to the Jordan River...Eventually we settled in Damascus... "People were motivated to run away... They feared retribution from Zionist terrorist organizations – particularly from the Safed ones. Those of us from Safed especially feared that the Jews harbored old desires to avenge what happened during the 1929 uprising. This was in the memory of our families and parents... They realized the balance of forces was shifting and therefore the whole town was abandoned on the basis of this rationale – saving our lives and our belongings."

Захват Яффо

Яффо (Яффа) был крупнейшим по населению арабским городом в Палестине (с населением около 80,000 человек) и по плану ООН предполагалось, что город будет входить в арабское палестинское государство, находясь в еврейском государстве в виде анклава. Но, уже к середине апреля около трети населения покинули город, в их числе многие местные арабские лидеры.

Действия Иргуна
Моррис пишет, что «Хагана» не собиралась атаковать Яффу, поскольку её руководство полагало, что Яффа, расположенная в центре еврейского населения, падёт сама. Однако, «Иргун», впечатлённый успехами «Хаганы» в Хайфе и Тверии, решила атаковать Яффу самостоятельно. 25 апреля «Иргун», сосредоточивший для этой цели силы, эквивалентные шести ротам, и два трёхдюймовых миномёта, без согласования с «Хаганой» атаковал северный район Яффы — Маншия. В районе в течение трёх дней шли бои, которые закончились отступлением арабских сил и бегством жителей в центральную часть города. Боевики «Иргуна», плохо вооружённые и обученные по сравнению с «Хаганой», потеряли в ходе боёв 40 человек. Имеются свидетельства со стороны членов «Хаганы» о том, что боевики «Иргуна» надругались над трупами убитых арабов.

28 апреля в Яффу прибыло подкрепление АОА, но ему не удалось отбить Маншию. Жители города были деморализованы поражением в Маншии, напуганы тем, что им противостоял «Иргун», ответственный за «резню в Дейр-Ясине». Кроме того, три дня боя сопровождались непрекращающимися миномётными обстрелами центра города со стороны «Иргуна», сеющими панику среди населения. Всё это вызвало массовый исход жителей города в южном направлении в сторону Газы, многие спасались на лодках морским путём. Согласно А. Каннингему, при обстрелах со стороны «Иргуна» не делалось различия между военными и мирными целями и они велись, чтобы «сломить дух вражеских войск и вызвать хаос среди гражданских лиц с целью спровоцировать массовое бегство». Впоследствии Менахем Бегин подчёркивал, что миномётчикам был отдан приказ избегать обстрела больниц, культовых сооружений и иностранных консульств, но Моррис полагает, что в связи с плохой подготовкой миномётчиков этот приказ в любом случае был бессмысленным.

Вмешательство англичан
Бездействие британской армии во время захвата Хайфы «Хаганой» (21—22 апреля) и действия англичан против арабов в ходе этих событий вызвали напряжение в отношениях между британцами и арабскими странами. Арабские страны обвиняли Хью Стоквелла, командующего британскими силами в Хайфе, в заговоре с евреями. В Лондоне премьер-министр вызвал к себе фельдмаршала Монтгомери, и министр иностранных дел Бевин заявил ему, что «резня арабов поставила его в невозможную позицию перед арабскими государствами».

Когда «Иргун» атаковал Яффу, британское правительство приняло решение не допустить повторения того, что произошло в Хайфе и, несмотря на намечающуюся скорую эвакуацию британских войск, подкрепило свои силы в районе Тель-Авива войсками, прибывшими из-за пределов Палестины. Руководству «Иргуна» через мэра Тель-Авива Израэля Рокаха было приказано немедленно прекратить атаку, в противном случае англичане угрожали «бомбардировать Тель-Авив с моря, неба и суши». Но «Иргун» отказался прекратить нападение. 28 апреля в Яффу вошли 4500 британских солдат и танки. Британские ВВС совершали полёты над Тель-Авивом и один раз атаковали позиции «Хаганы» в Бат-Яме, а британские корабли ошвартовались в яффском порту. В квартале Маншия начались бои между «Иргуном» и англичанами, начавшими миномётный обстрел позиций «Иргуна». Монтгомери приказал армии добиться, чтобы Яффа осталась в руках арабов, и «бомбить и стрелять в евреев», он заявил: «чем больше вооружённых членов „Иргуна“ и банды Штерна удастся убить — тем лучше».

Однако 1 мая англичанам, еврейским силам и арабскому мэру Яффы удалось добиться временного соглашения. Силы «Иргуна» вышли из Маншии, перед выходом взорвав несколько домов и полицейский участок. Их заменили солдаты «Хаганы». К югу от Маншии заняли позиции британские войска. Кроме того, «Хагана» по требованию англичан прекратила начатую 28 апреля операцию «Хамец», целью которой был захват арабских деревень к востоку от Яфы с тем, чтобы блокировать город.

Несмотря на прекращение боевых действий, бегство жителей города, деморализованных произошедшими событиями, продолжалось. Многие магазины были закрыты, госпитали не работали, возникли перебои с электро- и водоснабжением, есть свидетельства, что солдаты АОА занимались мародёрством в оставленных домах. Разведка «Хаганы» сообщала, что «Иргун» оставил после себя изуродованные трупы арабов, и что британские солдаты грабят брошенные дома. 4 мая бежал и мэр города Юсуф Хейкаль. Прибывшие из Рамлы арабские иррегулярные части пытались остановить по крайней мере бегство взрослых мужчин, а Верховный арабский комитет запретил представителям городских властей покидать город, но бегство продолжалось.

Окончательный захват города.
13 мая британцы покинули свои позиции и отряды «Хаганы» и «Иргуна» в количестве пяти тысяч человек атаковали город. Согласно Паппе, с арабской стороны полторы тысячи добровольцев, среди которых были боснийцы и германские колонисты-темплеры, пытались остановить еврейские силы. Паппе пишет, что «когда Яффа пала, всё её население в количестве 50 000 человек было депортировано при посредничестве британцев» и что еврейские солдаты стреляли в воздух, чтобы ускорить бегство жителей. По данным Морриса, когда еврейские силы заняли город 14 мая, там осталось лишь 4000 арабских жителей.

Согласно Моррису, между «Хаганой» и представителями жителей города было подписано соглашение. Согласно нему арабские жители обязались сдать оружие, а «Хагана» — соблюдать Женевскую конвенцию и разрешить «мирно настроенным» бежавшим жителям вернуться — сначала женщинам и детям, а затем, после проверки, мужчинам.

Однако беженцам так и не было дозволено вернуться, а в городе началось массовое мародёрство со стороны еврейских солдат и жителей Тель-Авива. В одном из отчётов «Хаганы» говорилось «…большая толпа женщин, детей и мужчин грабят всё — стулья, шкафы и другую мебель, домашнюю и кухонную утварь, простыни и подушки». «Хагана» пыталась разогнать мародёров, однако эти попытки осложнялись тем, что в грабёж были вовлечены многие солдаты, офицеры и полицейские. Был отмечен^[кем?] случай изнасилования 12-летней девочки солдатами. На пляже были найдены трупы 15 расстрелянных арабов, которые, возможно, были убиты солдатами «Хаганы».

Враждебные акции по отношению к арабскому населению города и вандализм по отношению к их имуществу продолжались вплоть до августа 1948 года.

Захват Акко

Акко (Акра) по плану ООН входил в состав арабского государства в Палестине. Первая попытка захвата города была предпринята «Хаганой» 25-26 апреля, непосредственно после захвата Хайфы, когда бригада «Кармели» подвергла город артобстрелу. Однако британские войска вмешались и Хагана была вынуждена временно отступить.

Население Акко было полностью деморализовано артобстрелами, наплывом беженцев из Хайфы и соседних деревень, бегством гражданского и военного руководства и разрушением инфраструктуры. В начале мая в городе разразилась эпидемия тифа в результате которой погибло более 70 человек, заболели так же многие британские солдаты. Паппе пишет, что британские военные врачи и работники Красного Креста в городе пришли к заключению, что зараза попала в город через акведук, доставлявший воду извне.

Акко был окончательно захвачен в ходе операции «Бен-Ами» начатой 13 мая бригадой «Кармели» под командованием Моше Кармела. Еврейские силы со стороны Хайфы начали продвижение на север, захватили ряд деревень и разрушили арабский пригород Хайфы Сумейрия. Затем 16 мая бригада приступила к артобстрелу Акко. В ночь на 18 мая город сдался. На улицах города представители «Хаганы» обнаружили 60 трупов. Несмотря на предложения некоторых офицеров изгнать арабское население города, этого сделано не было. В дальнейшем арабское население Акко получило израильское гражданство.

1—15 мая

10 мая кибуц Кфар-Даром в очередной раз был атакован силами «Мусульманских братьев». На этот раз в атаке участвовал целый батальон под командованием подполковника Абдель-Азиза, при поддержке танков и артиллерии, но три штурма были снова отбиты. Моррис, ссылаясь на арабский источник, указывает, что в ходе атак нападавшие попали под огонь своей же артиллерии и отступили, потеряв около 70 человек убитыми. В кибуце после этого оставалось только 25 человек, способных сражаться.

12 мая «Хагана» овладела Бейт-Шеаном.

Также было захвачено множество арабских деревень. Переход городов и деревень под контроль еврейских формирований сопровождался массовым исходом из них арабского населения, причины которого являются предметом споров историков. Арабские историки и часть израильских «новых историков» утверждают, что арабское население было полностью или частично изгнано евреями. С другой стороны, Йоав Гелбер цитирует передачи радио Еврейского агентства на арабском языке, транслировавшиеся в начале мая, на пике арабского исхода:

Не паникуйте и не покидайте свои дома. Не подвергайте себя страданиям и унижениям. В отличие от ваших фанатичных лидеров, мы не сбросим вас в море, подобно тому, как они собираются сбросить нас.

Оригинальный текст (англ.)  

Don't panic and don't run away. Don't bring upon yourselves toil, humiliation and pains. Unlike your fanatic leaders, we shall not cast you in the sea as they have intended to throw us

Наиболее крупным успехом арабской стороны был захват иррегулярными формированиями палестинских арабов при активной поддержке сил трансиорданского Легиона группы еврейских поселений, составлявших Гуш-Эцион (см.ниже).

Террористическая деятельность и убийства мирных граждан

Первый этап войны сопровождался терактами и «актами возмездия» еврейских и арабских группировок.

Уже 30 ноября 1947 года, на следующий день после голосования в ООН, было совершено нападение на еврейский автобус близ города Лод. В течение дня были атакованы и другие автобусы с еврейскими пассажирами, общее число убитых достигло семи. Утром того же дня была обстреляна машина «Скорой помощи», направлявшаяся в еврейскую больницу «Хадасса» на горе Скопус.

30 декабря 1947 года террористы из «Иргуна» бросили бомбу в толпу арабских рабочих у ворот нефтеперерабатывающего завода в Хайфе, убив 6 человек. В ответ арабские рабочие начали бойню еврейских сотрудников завода, в которой погибли 39 человек.

5 января 1948 года боевики Хаганы взорвали отель «Семирамис» в Иерусалиме, в результате чего погибло 26 гражданских лиц — арабы и заместитель испанского консула.

Арабские группировки устраивали теракты против еврейского населения, подкладывали бомбы и проводили взрывы с помощью заминированных машин. Только с 22 февраля по 11 марта 1948 года в результате взрывов в Иерусалиме на улице Бен-Йехуды, у редакции газеты «Palestine Post», и здания Еврейского Агентства погибло 88 еврейских жителей Палестины.

В результате терактов «Иргуна» (бомбы подкладывались в кинотеатры, кафе и автобусы, а также в другие места скопления арабов) с декабря 1947 по апрель 1948 года погибло около 110 арабских жителей Палестины.

В апреле во время боя за деревню Дейр-Ясин и после него членами «Лехи» и «Иргуна» были убиты по разным оценкам от 107 до 254 жителей деревни, в том числе, по некоторым свидетельствам, арабских боевиков и солдат иракской армии. Существуют оспариваемые свидетельства о том, что многие жители погибли при взрыве их домов, о расстрелах мирных жителей и об особой жестокости нападавших, расправлявшихся с детьми и беременными женщинами. Ури Мильштейн называет версию обвинителей наветом (см. Кровавый навет в Дейр-Ясине (книга)).

Через несколько дней, 13 апреля, в арабскую засаду попал медицинский конвой, направлявшийся в больницу «Хадасса» в еврейском анклаве в Восточном Иерусалиме. В результате этого нападения в ходе боя и после него были убиты 78 евреев, включая 20 женщин, охранников конвоя, медицинский персонал и раненых. Часть из них была заживо сожжена в амбулансах и других транспортных средствах. Тела погибших были настолько обожжены, что только 31 из них был опознан. Неидентифицированные останки погибших были похоронены в братской могиле на кладбище в Санедрии. Погиб также один британский солдат, убитый нападавшими. Позже британские силы, применив тяжёлое оружие, разогнали нападавших, убив 15 из них, однако, как указывает Смирнов, до этого руководство «Хаганы», собиравшееся послать попавшему в засаду конвою подкрепление, было в жёсткой форме предупреждено, что любая попытка вмешательства в происходящее будет немедленно пресечена британской стороной.

За день до провозглашения независимости Израиля, 13 мая 1948 года, при захвате арабами блока Гуш-Эцион, в Кфар-Эционе в ходе боя и после него были убиты от 84 до 157 мирных жителей и бойцов «Пальмаха». Согласно рассказам немногих выживших, в массовом убийстве сложивших оружие защитников кибуца принимали участие не только члены нерегулярных соединений арабов Палестины, но солдаты Арабского легиона; в то же время некоторые офицеры легиона спасли нескольких жителей кибуца от смерти. За время штурма с арабской стороны погибли 27 легионеров и бойцов нерегулярных формирований. Жители остальных поселений блока, опасавшиеся, что их постигнет та же судьба, капитулировали только после прибытия представителей Красного Креста и были отправлены в лагеря на территории ещё официально не вступившей в войну Трансиордании. (см.также: Kfar Etzion massacre)

Случаи убийства военнопленных

Согласно Моррису, убийство военнопленных обеими сторонами на первом этапе войны и особенно до апреля, не было чем-то из ряда вон выходящим. Это было связано с тем, что британцы не позволяли противоборствующим группировкам держать лагеря военнопленных и захваченные пленники поэтому, как правило, расстреливались или, реже, отпускались на свободу после короткого заключения и допроса. По оценкам Морриса, еврейскими силами было убито больше арабских пленных, чем арабами еврейских. Моррис связывает это с тем фактом, что евреям удалось захватить больше арабских населённых пунктов.

Ури Авнери, участник войны и в последующем критик политики сионизма, так писал о судьбе тех, кто попадал в руки арабских иррегулярных формирований и «обычных деревенских жителей», ещё до событий в Дейр-Ясине:

… (они) убивали, калечили любого еврея, попавшего в их руки. Все мы видели фотографии отрубленных голов наших товарищей, выставленных напоказ на улицах Старого города Иерусалима …

По предположению К. Сайкса (англ.), террор (только) усиливался тем, что многие арабы чувствовали, что им придется ответить за зверства над евреями. Это также подчеркивает Моррис, приводящий слова английского сержанта, относящиеся к боям за Яффо, о том что арабы стояли насмерть потому что они предполагали, что «евреи сделают с ними половину того, что сделали бы они с евреями, если бы ситуация была обратной».

Второй этап войны 15 мая 1948 — 20 июля 1949

См. также: en:1948 Arab–Israeli War

Второй этап войны начался в момент окончания действия Британского мандата. В связи с этим 14 мая 1948 года была провозглашена независимость Государства Израиль, а 15 мая 1948 года экспедиционные части армий пяти арабских государств вошли в бывшую подмандатную Палестину. Большинство из этих арабских стран, кроме Египта (бывшего формально независимым от Британии), сами получили независимость за 1—5 лет до Израиля. Ввод арабских регулярных войск был совершен с целью уничтожения нового еврейского государства и, согласно декларации арабских стран при вторжении, для защиты арабского населения и создания в Палестине единого государственного образования , «где все жители будут равны перед законом».

Заявления сторон конфликта

В Декларации независимости Израиля говорилось:

[…] 29 ноября 1947 года Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций приняла резолюцию о создании еврейского государства в Эрец-Исраэль.

[…] Еврейский народ, как и всякий другой народ, обладает естественным правом быть независимым в своем суверенном государстве.
[…] Государство Израиль будет открыто для репатриации и объединения в нём рассеянных по свету евреев; оно приложит все усилия к развитию страны на благо всех её жителей. Оно будет зиждиться на основах свободы, справедливости и мира, в соответствии с идеалами еврейских пророков. Оно осуществит полное общественное и политическое равноправие всех своих граждан без различия религии, расы или пола. Оно обеспечит свободу вероисповедания и совести, право пользования родным языком, право образования и культуры. Оно будет охранять святые места всех религий и будет верно принципам Хартии Организации Объединенных Наций.
Государство Израиль изъявляет готовность сотрудничать с органами и представителями Организации Объединенных Наций в деле проведения в жизнь резолюции Генеральной Ассамблеи от 29 ноября 1947 года и предпримет шаги к осуществлению экономического единства всей Эрец-Исраэль. […]
Призываем сынов арабского народа, живущих в Государстве Израиль, — даже в эти дни кровавой агрессии, развязанной против нас много месяцев тому назад, — блюсти мир и участвовать в строительстве государства на основе полного гражданского равноправия и соответствующего представительства во всех его учреждениях, временных и постоянных.

Протягиваем руку мира и предлагаем добрососедские отношения всем соседним государствам и их народам и призываем их к сотрудничеству с еврейским народом, обретшим независимость в своей стране. Государство Израиль готово внести свою лепту в общее дело развития всего Ближнего Востока. […]

Арабские страны отвергли Резолюцию № 181 ООН. В декларации ЛАГ (телеграмма № S/745 от 15 мая 1948 года), отправленной генеральным секретарём ЛАГ Аззамом-Пашой в Совет безопасности ООН, когда арабские войска уже вторглись в Палестину, было заявлено:

• Великобритания обещала признать независимость арабских стран Азии, в том числе в Палестине, в обмен за поддержку с их стороны в Первой мировой войне. Вместо этого по окончании войны Палестина была передана под британский мандат. В 1917 году Англия опубликовала юридически не имеющую силы декларацию, выражавшую поддержку идеи создания еврейского национального дома в Палестине. Англия способствовала иммиграции туда евреев, хотя экономически страна не могла поддерживать массовую иммиграцию. Англия игнорировала интересы и права арабов, законных хозяев страны. Постоянные протесты арабов по этому поводу игнорировались или подавлялись.
• Так как Палестина — это арабская страна, расположенная «в сердце арабских стран», и привязана к арабскому миру духовно, исторически и стратегически, арабские и даже другие восточные правительства и народы подняли проблему Палестины на международном уровне и просили Англию разрешить этот вопрос в соответствии с принятыми ею на себя обязательствами и демократическими принципами.
• В 1939 году Великобритания выпустила Белую книгу, в которой обязалась создать в Палестине независимое государство, так как свои обязательства по созданию там еврейского национального дома считала уже выполненными. Однако обещания, данные в Белой Книге, не были претворены в жизнь.
• Согласно мнению Лиги арабских стран, Палестина с конца Первой мировой войны и отделения её от Османской империи является отдельной страной, не получившей независимость по не зависящим от её населения причинам.
• Целью арабских стран является создание в Палестине единого государства, где, в соответствии с принципами демократии, все жители будут равны перед законом, меньшинствам гарантируются права, принятые в странах с демократическим конституционным строем, и будут обеспечены сохранность святых мест и доступ к ним.
• Целью вторжения является защита жителей Палестины от сионистской агрессии, в результате которой четверть миллиона арабов были изгнаны из своих домов в соседние арабские страны, и зверств, подобных совершённым в Тверии и Дейр-Яссине.

В Декларации ЛАГ от 15 мая 1948 года не уточнялось, о каком «едином государстве» шла речь, но накануне принятия ООН Плана о разделе Палестины (Ad Hoc Committee), как Верховный арабский комитет, так и те же страны ЛАГ настаивали на создании арабского государства на территории всей Палестины, и отвергли вариант создания арабского и еврейского государств.

Одновременно с официальной декларацией арабские лидеры позволяли себе значительно более резкие публичные высказывания, противоречившие её духу (примером может служить заявление Аззама-паши о «войне на уничтожение»). Муфтий Иерусалима, Амин аль-Хусейни, заявил:

Я объявляю священную войну, братья мусульмане! Убивайте евреев! Убивайте их всех!

Оригинальный текст (англ.)  

I declare a holy war, my muslim brothers! Murder the Jews! Murder them all!

По свидетельству Fadhil Jamali, представителя Ирака в ООН, главы Арабской Лиги заявляли, что потребуется всего 300 или 3000 добровольцев из Северной Африки, чтобы «сбросить евреев в море».

Ход боевых действий

Распределение сил

Интервенция арабских армий в бывшую подмандатную Палестину была запланирована заранее и назначена на момент официального окончания действия Британского мандата, в полночь на 15 мая 1948 года. Силы арабских армий, вторгшихся в Палестину, составляли по различным оценкам от 42 до 54 тысяч человек, в то время как вооруженные силы Израиля на первых порах составляли от 35 до 45 тысяч человек.

На момент провозглашения Израиля «Хагана» сумела мобилизовать 45 тысяч человек, способных носить оружие, включая женщин и подростков; не всех солдат удалось вооружить: в распоряжении Израиля было 22 тысячи винтовок, 11 тысяч автоматов (большей частью кустарной сборки), 1500 пулемётов и 85 противотанковых ружей. Уже к середине войны регулярные силы израильской армии составляли более 100 тысяч человек. Армию Израиля пополнили многие добровольцы из-за рубежа, в том числе с военным опытом после второй мировой войны. Особенно большой вклад внесли добровольцы из числа боевых лётчиков. В то же время египетские ВВС к октябрю 1948 года остались без опытных лётчиков.

В распоряжении израильтян на момент начала войны было, по одним данным, 9 самолётов, среди которых не было ни одного боевого, по другим — 28 разведывательных и транспортных самолётов,) и несколько сотен единиц артиллерии (Моррис говорит о 30 орудиях, в основном зенитных и противотанковых, и 800 миномётах калибром от двух до трёх дюймов, а по данным военного аналитика Кеннета Поллака в распоряжении израильтян было пять орудий и 900 миномётов). К концу мая 1948 года в распоряжении «Хаганы» находилось 13 танков, часть из них — захваченные у наступавших арабских армий.

Моррис отмечает, что различные арабские армии действовали несогласованно между собой и остаётся непонятным, был ли у них единый разработанный план боевых действий. О плохой координации деятельности между различными армиями говорят и другие источники.

Снабжение сирийской армии боеприпасами было поставлено так, что на каждого солдата в начале вторжения приходилось только несколько сотен патронов.

Кроме того, арабские лидеры мало доверяли друг другу и особенно королю Трансиордании Абдалле, считая, что он ставит своей целью не ликвидацию Израиля, а захват территорий предназначенных для Палестинского арабского государства на Западном берегу реки Иордан. Позже командующий Арабского легиона, британец Джон Глабб, подтвердил, что реальной целью трансиорданской армии была «оккупация центральной и наибольшей части Палестины, отведённой для арабов планом ООН 1947 года». В своём письме британскому правительству, король Абдалла писал о том, что в его планы входит только захват Западного берега, на что министр иностранных дел Великобритании Эрнст Бевин ответил ему, что это «очевидная цель», но что иорданская армия не должна захватывать территории, предназначенные для еврейского государства.

15 мая — 10 июня

Начиная с 15 мая израильские города и лётные поля подвергались постоянным налётам египетских ВВС. В частности, Тель-Авив был атакован уже в первый день вторжения. В результате бомбардировки центральной автобусной станции погибли 42 человека. Попала под бомбёжку и последняя авиабаза британских ВВС, очевидно, принятая египтянами за израильскую. Египетские сухопутные войска начали своё наступление в районе Газы и высадили с кораблей десант севернее этого города. В районе Газы продвижение египетских войск было задержано сопротивлением кибуцев, расположенных там. 23 мая основным египетским силам удалось ценой потери 300 солдат захватить кибуц Яд-Мордехай. Три других населённых пункта, Нирим, Кфар-Даром и Ницаним, оказались в осаде (в конечном итоге 7 июня Ницаним удалось взять; Нирим и Кфар-Даром так и не были взяты, как и ещё один кибуц Негба, при штурме которого египтяне потеряли 100 солдат и четыре танка). В общей сложности, защитники кибуцев выиграли пять дней для основных сил «Хаганы». К 29 мая египетские войска продвинулись до города Ашдод. Севернее Ашдода, в 32 километрах от Тель-Авива, они были задержаны еврейскими силами, которые взорвали мост. Эта точка (32 километра до Тель-Авива) стала самой северной точкой, до которой продвинулись египетские войска. К этому времени израильская авиация пополнилась первыми истребителями — Messerschmitt Bf.109 чешской сборки — оказавшими израильтянам сильное подспорье в действиях против египтян.

Другая группировка египетских войск развернула наступление в северо-восточном направление в сторону Беер-Шевы. Она отрезала Негев от основных еврейских населённых пунктов на побережье. Часть египетских войск проследовала в район Хеврона и Вифлеема где соединилась с силами трансиорданского Арабского легиона. Этим частям удалось 21 мая захватить еврейское поселение Рамат-Рахель к югу от Иерусалима, но на следующий день с помощью сил бригады «Эциони» евреи смогли отбить его. Дальнейшие усилия египтян ни к чему не привели.

За несколько минут до полуночи 15 мая (времени официального окончания Британского мандата), король Трансиордании Абдалла прибыл к восточной части моста Алленби. В полночь он выстрелил в воздух из пистолета и дал команду своим войскам в составе четырёх полков пересечь р. Иордан и вторгнуться на западный её берег.

Силы «Арабского легиона» приступили к захвату Иерусалима. К 28 мая они принудили еврейские силы в Старом Городе сдаться, после чего еврейское население было оттуда изгнано (290 мужчин в возрасте 18-45 лет на год попали в трансиорданские лагеря военнопленных), а сам еврейский квартал был разграблен и сожжён, десятки синагог были взорваны. Командующий силами легиона в Иерусалиме, Абдулла Телль, увидев, против какой ничтожной кучки защитников еврейского квартала сражались его солдаты, заявил, что, знай он об этом раньше, его людям хватило бы палок вместо пушек. Командующий трансиорданской армии «с удовлетворением отметил, что впервые за тысячу лет в Старом городе не осталось евреев, и они больше не вернутся сюда». Западный Иерусалим и еврейский анклав на горе Скопус оставались под контролем израильтян, однако подвергались артиллерийским обстрелам, в ходе которых гибло много гражданских лиц. Дорога, связывающая Иерусалим и Тель-Авив, была перерезана, и сообщение по ней прекратилось. Силам Арабского Легиона удалось захватить форт в районе Латруна, контролирующий эту дорогу. Атаки еврейских сил на форт не приносили успеха. Снабжение еврейского Иерусалима производилось по спешно построенной, так называемой «бирманской», грунтовой дороге в объезд Латруна. На большей части Западного берега Иордана трансиорданская армия не встретила никакого сопротивления со стороны евреев.

Иракской армии ставилась задача установить контроль над нефтепроводом Iraq Petroleum Company на всём его протяжении в Нижней Галилее вплоть до Хайфы. 14 мая иракские части заняли электростанцию на восточном берегу Иордана, а 15 мая, форсировав Иордан (мосты через реку были взорваны еврейскими силами), Вторая бригада иракской армии в составе двух пехотных, артиллерийского и бронетанкового батальонов начала штурм кибуца Гешер. Штурм предваряли артобстрел и бомбардировка с воздуха. Несмотря на это, кибуц занять не удалось, и иракцы, потерявшие шесть бронемашин, перешли к осаде. На шестой день осады, 22 мая, была предпринята попытка замкнуть блокаду кибуца, заняв крепость крестоносцев Бельвуар, господствующую над местностью, но бойцы бригады «Голани» отбили атаку, и иракцы отошли за Иордан.

К 24 мая иракская армия, вновь перешедшая Иордан, заняла так называемый «треугольник» — арабские города Дженин, Туль-Карем и Шхем (Наблус). Из района Туль-Карема иракцы пытались атаковать Нетанию и захватили поселение Геулим к юго-востоку от города, но затем были выбиты оттуда силами бригады Александрони, нанесшими удар, пока иракские солдаты занимались грабежом.

1—2 июня израильтяне силами трёх батальонов попытались занять Дженин, где им противостояли только несколько рот иракских солдат и местные ополченцы. Силам Хаганы удалось дойти до центра города, но фланговый удар свежего батальона иракцев, подошедшего из Шхема, обратил в бегство один из еврейских батальонов, а за ним отступили и остальные. Командир группировки Моше Кармель требовал от центрального командования нанесения отвлекающего удара в направлении Туль-Карема, чтобы он смог удержать Дженин, но ему было отказано, и город остался в руках арабов.

Сирийские войска начали наступление в районе южного побережья озера Кинерет. Наступление велось силами Первой пехотной бригады при поддержке бронетехники, в том числе не менее 13 танков «Рено R35». Тут к 18 мая им удалось захватить посёлок Цемах и кибуцы Шаар ха-Голан, Масада и Дгания, но к началу июня им пришлось оставить эти населённые пункты. К 10 июня сирийцы произвели наступление к северу от озера Кинерет и в ходе тяжёлых боёв овладели кибуцем Мишмар ха-Ярден на израильской стороне реки Иордан.

Атаки малочисленной ливанской группировки в районе Малкии и Наби-Юши были отбиты, после чего силы израильтян были переброшены с ливанского на иерусалимский фронт. Однако к 6 июня объединенные силы сирийцев, ливанцев и АОА перегруппировались и атаковали Малкию, захватив её у малочисленного еврейского гарнизона. Оттуда арабские силы продвинулись в центральную Галилею, населённую преимущественно арабами, и закрепились в этом районе.

31 мая 1948 года «Хагана» была преобразована в регулярную Армию Обороны Израиля (ЦАХАЛ). Боевые части «Иргуна» и «Лехи» вступили в ЦАХАЛ по всей стране, кроме Иерусалима, где они продолжали действовать самостоятельно. Благодаря поставкам оружия извне, в первую очередь через страны Европы, и финансовой помощи еврейских организаций США, Израиль уже в июне 1948 года смог начать контрнаступление. Основной поток оружия в Израиль направлялся по воздуху из Чехословакии при поддержке СССР. Также через Чехословакию тремя американцами (Алом Швиммером,Чарльзом Уинтерсом и Германом Гриншпуном) были перегнаны три Боинга B-17, за что впоследствии все трое были осуждены как нарушившие Акт о нейтралитете. Значительную часть поставок составляло трофейное оружие вермахта.

1 июня несколько израильских самолётов нанесли удар по Амману, где проходила встреча лидеров ЛАГ. Ответная бомбардировка Тель-Авива 3 июня закончилась поражением египетских ВВС: один бомбардировщик был сбит, другой, подбитый, дотянул до своей территории.

Первое перемирие (11 июня — 9 июля 1948)

11 июня посреднику, назначенному Генеральной Ассамблеей ООН, графу Фольке Бернадоту, удалось добиться от сторон установления перемирия сроком на один месяц. Также при его посредничестве было заключено соглашение о демилитаризации горы Скопус — еврейского анклава в Восточном Иерусалиме. Израильская сторона за время перемирия сумела серьёзно довооружиться, доставив морем десятки лёгких и средних танков «Хочкисс H35» и «Шерман» и тяжёлые шестидюймовые миномёты. Военно-воздушные силы Израиля пополнились «Мессершмитами» чешской сборки и американскими «Мустангами». В ходе перемирия на корабле «Альталена» «Иргун» доставил в Израиль оружие, часть которого требовал передать своим отрядам в Иерусалиме, а не ЦАХАЛу. В результате конфликта между правительством и «Иргуном» «Альталена» была потоплена. Арабские армии в это время дооснащались в основном стрелковым оружием, за исключением Арабского Легиона, по неофициальным каналам получившего артиллерийские боеприпасы с британских военных баз. Обе стороны при этом нарушали введённое на поставки оружия в регион эмбарго (в отношении арабских стран не действовавшее до их вступления в войну). Армии по обе стороны фронта пополнились десятками тысяч новых солдат; в частности, к египетским войскам присоединились экспедиционные силы Судана (6 рот), таким образом ставшего ещё одной страной, принявшей участие в войне, а в израильскую армию влилось до четырёх тысяч ветеранов Второй мировой войны из армий союзников.

9 июля срок перемирия истёк, попытки его продлить были поддержаны Израилем и отвергнуты Арабской Лигой. За 36 часов до его окончания египетские силы уже перешли в наступление, вытеснив израильтян с ряда второстепенных позиций.

«Десять дней боёв» (9—18 июля 1948 года)

С 9 по 18 июля израильским войскам удалось установить связь с Негевом, разорвав коммуникации между арабскими силами в районе Газы и в Иудее.

В это же период израильским войскам удалось овладеть городами Лод (Лидда) и Рамла и вытеснить оттуда силы трансиорданского Арабского Легиона. В руках ЦАХАЛа оказался крупнейший аэропорт Палестины, находившейся в Лоде. Через некоторое время после этого началось насильственное изгнание арабских жителей Лода и Рамле, от 50 до 70 тысяч жителей (значительная часть которых бежала туда в предшествующие месяцы из Яффы и соседних деревень) были вынуждены покинуть свои дома.

На севере ЦАХАЛУ в ходе операции «Декель» удалось очистить от арабских сил всю Нижнюю Галилею от Хайфы до Киннерета. Под контроль Израиля перешёл город Назарет. Арабское население города полностью осталось на месте, так как согласилось сдаться практически без сопротивления в обмен на обещание израильского командирования не депортировать жителей города. Также ЦАХАЛу удалось захватить кибуц Мишмар ха-Ярден и отбросить сирийские войска в этом районе.

Второе перемирие и дальнейшие боевые действия

К 18 июля между сторонами вновь было заключено перемирие, продлившееся до 15 октября.

15 октября израильская армия в нарушение перемирия предприняла против египетских войск операцию «Йоав», направленную на получение контроля над Негевом. Официальным поводом для операции стали нарушения египетской стороной положений соглашения о прекращении огня; в частности, египтяне препятствовали доставке грузов израильской стороной по проходу между деревнями Хатта и Каратия и атаковали израильские блокпосты, прикрывавшие этот проход. Кроме того, египетские войска после заключения перемирия заняли позиции по израильскую сторону демаркационной линии. Посредник ООН Ральф Банч полагал, что операция таких масштабов была результатом долгой подготовки, а не акцией возмездия за нападения на конвои, и настаивал на возвращении к линиям прекращения огня, но его требования не были удовлетворены. 21 октября израильтянами была захвачена Беер-Шева.

Почти сразу же при посредничестве США было заключено новое перемирие на израильско-египетском фронте, вступавшее в силу 22 октября. Вечером 21 октября два египетских военных корабля, включая флагман египетского ВМФ «Эмир Фарук», заняли позиции на рейде тель-авивского порта. По оценке израильской стороны, это было сделано с целью воспрепятствовать довооружению Израиля с помощью грузов, доставляемых морем. В результате дерзкой вылазки израильских морских коммандос следующей ночью «Эмир Фарук» был подорван на рейде; при этом погибло около 500 членов экипажа. Обе стороны не стали афишировать это событие, так как Израиль не был заинтересован в огласке нарушения перемирия, а Египет стремился скрыть информацию об успехе израильтян.

После возобновления военных действий на севере сирийская армия была отброшена, а Арабская освободительная армия — разгромлена на территории Ливана. На юге был взят город Эль-Ариш, что поставило египетские части под угрозу окружения. В центре страны израильтяне овладели районами к югу и к северу от Иерусалима и разблокировали дорогу в город. Восточный Иерусалим и значительные части Иудеи и Самарии (позже ставшие известными как Западный Берег) остались под контролем трансиорданских войск.

Соглашения о прекращении огня

В начале 1949 года под эгидой ООН состоялись прямые переговоры между Израилем и всеми воюющими странами, кроме Ирака (он отказался от переговоров), в результате которых были достигнуты соглашения о линиях прекращения огня. Были заключены соглашения о прекращении огня с Египтом (24 февраля), Ливаном (23 марта), Трансиорданией (3 апреля) и Сирией (20 июля). Это была наиболее кровопролитная война в истории Израиля — израильские потери убитыми составили около шести тысяч человек.

Итоги войны

В результате войны около половины территорий, выделенных под арабское государство, и Западный Иерусалим оказались оккупированы Израилем. Остальные арабские территории, а также Восточный Иерусалим, оказались оккупированы Трансиорданией и Египтом и оставались под их управлением до 1967 года.

В целом под израильским контролем оказались 1300 км² и 112 населённых пунктов, отводившихся решением ООН арабскому государству в Палестине; под арабским контролем оказались 300 км² и 14 населённых пунктов, решением ООН предназначенных еврейскому государству.

Линия разделения войск после заключения перемирия получила название Зелёной линии. До Шестидневной войны она существовала как линия прекращения огня, а после неё приобрела политический статус, поскольку территории под контролем Израиля за её пределами ООН считает оккупированными.

Гуманитарная катастрофа

См. также: Палестинские беженцы и Исход евреев из мусульманских стран

С апреля по декабрь 1948 около 600 000 арабов (в различных источниках приводятся цифры от 520 до 900 тыс. человек, иногда даже более) стали беженцами. В арабском мире эти события получили название «ан-На́кба» (араб. ‎النكبة) — «Катастрофа». Согласно различным версиям, выдвигаемым как в политических, так и академических источниках, основными причинами исхода арабского населения были страх перед боевыми действиями, разворачивавшимися в густонаселённых районах, и жестокостями еврейских сил (действительными или преувеличенными пропагандой), направленные и централизованные депортации с еврейской стороны или же призывы арабских лидеров и обещания скорого возвращения после ликвидации Израиля (усиленные тем фактом, что многочисленные представители арабской элиты покинули Палестину уже в начале боевых действий). Одновременно с бегством и депортациями палестинских арабов из части населённых пунктов, захваченных еврейской стороной, из населённых пунктов, захваченных арабами (как до вторжения армий арабских стран, так и после него) полностью изгонялись евреи. Фактически, палестинские евреи были изгнаны из всех таких населённых пунктов, включая Старый город Иерусалима.

Следствием войны стал рост насилия. В Йемене, Египте, Ливии, Сирии и Ираке прошли антиеврейские демонстрации и организованы жестокие погромы. В результате свыше 800 000 евреев были изгнаны или бежали из арабских стран в Израиль и некоторые другие страны.

См. также

• Военные операции ЦАХАЛ в Арабо-израильской войне 1948—1949 годов
• Жертвы межнационального противостояния в подмандатной Палестине до Арабо-Израильской войны 1947—49 гг. (до начала 2-го этапа войны 15.5.1948)

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/10953 Война за независимость] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.un.org/russian/peace/palestine/book/03-5.shtml Часть II. 1947–1977 годы // Отмена мандата и образование Израиля // Истоки и история проблемы Палестины]. подготовлено для Комитета по осуществлению неотъемлемых прав палестинского народа. Отдел по делам палестинцев Секретариата Организации Объединенных Наций (1978—1990). — «издано согласно следующим руководящим указаниям Комитета: «Исследование должно показать эту проблему в её исторической перспективе, при этом следует особо подчеркнуть национальную самобытность и права палестинского народа. В нём должно быть прослежено развитие этой проблемы в период действия мандата Лиги Наций и показано, как этот вопрос возник в Организации Объединенных Наций…»»  Проверено 18 февраля 2013. [web.archive.org/web/20121208170047/www.un.org/russian/peace/palestine/book/03-5.shtml Архивировано из первоисточника 8 декабря 2012].
• [www.lib.ru/MEMUARY/MEADEAST/kac.txt Шмуэль Кац. Земля Раздора. Действительность и фантазии в Эрец-Израэль]
• [www.zionism-israel.com/his/Israel_war_independence_1948_timeline.htm Chronology of the First Arab-Israel War of 1948]  (англ.)
• [www.zionism-israel.com/his/Israel_Birth_of_a_Nation.htm Documents, Photos, Maps and history related to Israel’s Independence: 1945—1949]  (англ.)
• [www.usfamily.net/web/joseph/sozdanie_gosudarstva_izrail.htm Создание государства Израиль и Война за его независимость]
• [www.yale.edu/yiisa/bennymorrispaper2309.pdf 1948 as Jihad, By Benny Morris]
• [www.mideastweb.org/latrun.htm The Battles of Latrun, Ami Isseroff]
• Naomi Comay. [books.google.com/books?id=UiyPVPnDkJkC&dq=inauthor:%22Naomi+Comay%22&source=gbs_navlinks_s Arabs speak frankly on the Arab-Israeli conflict: with original documents and comments by world leaders and writers]. — Printing Miracles Limited, 2005. — 224 p. — ISBN 978-0-9550312-0-5.

Отрывок, характеризующий Арабо-израильская война (1947—1949)

К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.