Война за ухо Дженкинса
| «Война за ухо Дженкинса» | |||
| Основной конфликт: Война за австрийское наследство | |||
 Боевые действия в Карибском бассейне, 1739—1742 | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место |
Побережье и острова Карибского моря, Джорджия, Тихий океан | ||
| Причина |
Торговая конкуренция Испании и Англии в колониях Вест-Индии (непосредственным поводом к войне стал досмотр английского брига «Ребекка», в ходе которого испанский офицер отрезал ухо капитану брига Р.Дженкинсу) | ||
| Итог |
Второй Ахенский мир; сохранение статус-кво | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
| |||
«Война за ухо Дженкинса» (англ. The War of Jenkins' Ear, исп. Guerra del Asiento) — колониальная война между Англией и Испанией, которая велась главным образом в бассейне Карибского моря. Длилась с 1739 по 1742 годы и плавно перетекла в более крупное общеевропейское противостояние — Войну за австрийское наследство, к которой стала своеобразным прологом. Ироническое название было дано англичанами по отрезанному уху капитана торгового судна Роберта Дженкинса, которое тот в 1738 году преподнёс английскому парламенту в качестве доказательства насильственных действий испанцев против английских мореплавателей, что и послужило формальным поводом к войне. В Испании этот конфликт известен как «Война за асьенто» (исп. Guerra del Asiento), что более точно указывает на глубинные причины столкновения двух морских держав — борьбу за торговое господство в Новом Свете.
Содержание
Предыстория
Хотя Испания в то время уже более 100 лет владела обширными колониями в Центральной Америке, управление и снабжение в них было организовано крайне неэффективно. Из-за отсутствия собственного торгового флота, испанские колониальные власти были вынуждены целиком полагаться на услуги иноземцев, в руках которых оказалась сосредоточена большая часть трансатлантической торговли Испании. Если в XVII веке главную роль в этой торговле играли голландские купцы, то к началу XVIII века лидерство постепенно перешло к Франции и Англии. Последняя всё активнее наращивала своё присутствие в Карибском бассейне, постепенно вытесняя голландцев и перехватывая товарные потоки и контракты испанской короны[1].
Торговое влияние Англии подкреплялось широкой иммиграцией и освоением новых территорий, прежде входивших в испанскую сферу влияния. Так, к середине XVIII века англичан только в Южной Каролине насчитывалось больше, чем испанцев во всей испанской Флориде[2]. Испанская колониальная империя стремительно утрачивала контроль над торговыми путями из Вест-Индии, а Англия наращивала своё превосходство.
Испанская монархия, однако, всеми силами пыталась замедлить английское проникновение, отдавая предпочтение своей союзнице Франции. Это удавалось всё хуже. По условиям Утрехтского мира, 1713, завершившего Войну за испанское наследство, Великобритании отошла прежде принадлежавшая французам «асьенто» — монополия на ввоз рабов в испанскую Вест-Индию, на чём держалась вся экономика колоний. По этой монополии Англия получила право ежегодной доставки в испанские колонии неограниченного количества рабов и 500 тонн товаров. Это способствовало вторжению английских купцов на прежде закрытые для них испанские колониальные рынки. В результате, например, половина оборота крупнейшей ярмарки в Портобело приходилась на долю британского ежегодного корабля[2].
Испанские колониальные власти крайне слабо контролировали потоки грузов, а британцы стремились расширить своё присутствие, что привело к тотальному росту контрабанды. Дошло до того, что испанские колониальные администрации устанавливали особые налоги на контрабанду, которая де-факто превратилась в основной источник выживания колоний. Таким положением были недовольны обе стороны. Англичане жаловались, что их монополия подрывается конкуренцией французских и голландских контрабандистов, которые совершенно открыто ввозили в Америку рабов, мануфактуру и другие товары, а испанцы были возмущены самовольными действиями английских купцов, которые торговали с колониями в обход годового лимита, установленного правом «асьенто».
Стремясь обуздать поток контрабанды, испанские королевские чиновники создали особый институт гвардакостасов («охраны побережья») — наёмных сторожевых кораблей, что по сути являлось узаконенным пиратством. Гвардакостасы, получившие королевскую лицензию, имели право останавливать и досматривать любой иноземный корабль, чем беззастенчиво пользовались. По данным британского правительства, с 1713 по 1731 годы испанскими каперами в карибских водах было конфисковано или ограблено более 180 английских торговых кораблей[2].
Всё это усиливало англо-испанскую напряжённость, что привело к серии войн, последняя из которых — Англо-испанская война 1727—1729 годов — закончилась фактическим разрывом торговых отношений. Король Испании Филипп V отозвал у англичан «асьенто» и приказал конфисковать все британские корабли, стоявшие в тот момент в испанских гаванях.
Начало конфликта
Утрата монополии, а также помехи, чинимые британским торговцам испанскими военными и пиратами, вызвали резкое недовольство в Англии. Однако английское Морское министерство и премьер-министр Роберт Уолпол всячески стремились воздержаться от открытой войны с Испанией, поскольку объективно все европейские державы были заинтересованы в сохранении испанского господства над громадными территориями Вест-Индии. Испанская колониальная империя была общепризнанным мировым посредником, обеспечивавшим сбор сокровищ Нового Света и их транзит в Европу, где американские товары (прежде всего серебро, меха, какао и сахар) поступали на международный рынок. Несмотря на плохую управляемость испанских колоний, эта торговая система, основанная на суверенитете Испании над американскими территориями, отличалась многолетней стабильностью, и Англия, наряду с Голландией, Францией, Генуей и другими морскими державами, была заинтересована в её сохранении. Гораздо выгоднее было эксплуатировать существующие испанские торговые пути, чем вытеснять Испанию из Вест-Индии и затем выстраивать новую торговую систему, что потребовало бы колоссальных сроков и издержек.
Однако эта позиция кабинета Уолпола подвергалась критике оппозиции, требовавшей защитить британское торговое судоходство в карибских водах от произвола испанских таможенников и пиратов. Последней каплей, переполнившей чашу терпения парламента и ставшей формальным поводом к войне, стал инцидент с английским капитаном Робертом Дженкинсом, который лишился уха в результате нападения испанцев на его корабль.
Инцидент с ухом Дженкинса
Ход войны
Война велась за колонии в Карибском море. Целью было устранение испанского доминирования в регионе и испанской трансатлантической торговли. При нападениях на испанские форты англичане, особенно в первый год войны, смогли достичь существенных успехов, в том числе взятия Портобело. Однако впоследствии операции по высадке пехоты начали проваливаться, к тому же численность экспедиционного корпуса англичан стала таять из-за вспышки тропических болезней.
Англия первые свои удары направила против испанских колоний в Вест-Индии, из-за которых началась война. План англичан состоял в захвате испанских владений на Панамском перешейке с двух сторон. Вице-адмирал Вернон должен был напасть со стороны Мексиканского залива, а коммодор Ансон — обогнуть мыс Горн и помогать ему со стороны Тихого океана.
В ноябре Вернон с 6 кораблями появился перед Порто-Белло и 2 декабря овладел им, но «серебряного флота», который он надеялся захватить, там уже не оказалось. В конце 1740 года эскадра Вернона была доведена до 25 линейных кораблей. В марте 1741 года Вернон с эскадрой и 10 000 корпусом войск осадил Картахену, но осада окончилась неудачно и англичане вернулись на Ямайку.
Предпринятые в 1741 году англичанами атаки против Гуайры и Порто-Кабелло в Венесуэле тоже не имели успеха.
Экспедиция Ансона вследствие неготовности кораблей вышла только в конце 1740 года и с огромными лишениями добралась до западного берега Южной Америки. Узнав о неудаче при Картахене, Ансон решил вернуться в Англию через Тихий океан и по дороге сделал попытку завладеть «Манильским галеоном», отправлявшимися ежегодно из Акапулько в Маниллу. После перехода через океан у него остался только один корабль, но галеон с 1,5 миллионами долларов ему удалось захватить. Экспедиция Ансона возбудила тревогу во всех испанских колониях.
В октябре 1740 года умер австрийский император. В последовавшей войне за австрийское наследство Англия и Голландия стали на сторону Австрии, которой пришлось обороняться против Пруссии, Франции и Испании. К этой борьбе понемногу присоединились и другие государства, примыкая к той или другой стороне. Вест-Индия отошла на второй план и главный театр военных действий перешел в Европу, при чём из-за Испании на первый план понемногу выдвинулась Франция, хотя формально война между ней и Англией была объявлена только в 1744 году.
Франция и Испания были ещё до 1739 года связаны договором оборонительного союза, по которому Франция должна была, при нападении на Испанию, предоставить в её распоряжение флот. В 1740 году Испания потребовала выполнения этого договора, и французская эскадра из 22 кораблей сопровождала испанский отряд в Вест-Индию. Вернон воздержался от нападения на неё и начал свои операции только после ухода французов. Франция утверждала, что её помощь испанцам, выставленная по условиям оборонительного договора, не является враждебным актом, способным нарушить мир, и Англия долго терпела такую точку зрения, хотя Франция вела с 1741 года войну против Австрии, интересы которой Англия взялась защищать; но в конце концов такое положение, конечно, привело к открытой войне (1744 год).
В 1741 году Испания, тоже начавшая военные действия против Австрии, отправила из Барселоны 15 000 корпус войск, для нападения на австрийские владения в Италии, причём к испанскому флоту для его конвоя присоединилась французская эскадра из 12 линейных кораблей. Английская эскадра, стремившаяся помешать этой экспедиции, встретила её в море, причём французский адмирал де-Курте заявил англичанам, что французская эскадра принимает участие в экспедиции и имеет приказание вступить в бой в случае нападения англичан на испанцев. Так как англичане рассчитывали только на испанский флот, то их силы оказались тут почти вдвое слабее, и им пришлось подчиниться заявлению де-Курта и вернуться в Порт-Магон. Бой произошел бы неизбежно, если бы английская эскадра была достаточно сильна.
В Вест-Индии два раза ночью французские отряды при встрече с англичанами подвергались нападению с их стороны, при чём англичане оправдывались тем, что принимали их за испанцев.
В 1742 году испанские галеры, спасаясь от преследования английского корабля, укрылись во французском порту Сен-Тропез. Понятно, что англичане, при таком странном нейтралитете Франции, последовали за ними и сожгли их на рейде. Англия даже извлекла известную пользу из этого нейтралитета, так как английские эскадры часто заходили на Гиерский рейд, делали там запасы, свозили больных и т. п.
Несмотря, однако, на такую двусмысленную позицию Франции, англичане оказали могущественную поддержку австрийцам. Английский отряд из 6 кораблей, 6 фрегатов и 2 бомбардирских судов, под командованием адмирала Мартина, внезапно появился в Неаполе и потребовал отказа короля от военных действий в Северной Италии, где против австрийцев сражалось 20-тысячная неаполитанская армия. Под угрозой немедленной бомбардировки король Карлос, которому английский адмирал дал всего один час на размышление, вынужден был согласиться на отзыв войск. Также, обещав поддержку своего флота и субсидию, Англия перетянула на свою сторону Австрию и сардинского короля, который должен был выставить 45-тысячную армию. Тогда в октябре 1743 года Людовик XV заключил с Испанией договор, по которому обязывался объявить войну Англии.
Напишите отзыв о статье "Война за ухо Дженкинса"
Примечания
Ссылки
- [www.litportal.ru/genre34/author933/read/page/20/book36400.html]
Отрывок, характеризующий Война за ухо Дженкинса
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
