Войны за независимость Шотландии

Во́йны за незави́симость Шотла́ндии — два военных конфликта, имевших место между независимыми Королевством Шотландия и Королевством Англия с конца XIII до середины XIV века.

Первая война (1296—1328) началась с английского вторжения в Шотландию в 1296 году и закончилась подписанием Нортгемптонского договора в 1328 году. Вторая война (1332—1357) — с поддержанного англичанами вторжения в страну претендента на шотландский престол Эдуарда Баллиоля и его партии «лишённых наследства» в 1332 году и закончилась в 1357 году подписанием Бервикского мирного договора.

Войны были частью великого национального кризиса в Шотландии, и их период стал одним из определяющих моментов в истории страны. По итогам обеих войн Шотландия сохранила свой статус независимого государства. В военном отношении, в частности, именно после них английский длинный лук стал основным оружием средневековой войны.

Первая война за независимость (1296—1328 годы)

Предыстория

В 1286 году умер король Шотландии Александр III, оставивший свою трёхлетнюю внучку Маргарет, которую называли «Норвежской девой», в качестве наследницы престола. В 1290 году «Стражи Шотландии» подписали Биргамский договор, давая согласие на брак Маргарет и Эдуарда Карнарвона, сына короля Англии Эдуарда I, который был двоюродным дедом Маргарет. Этот брак не создавал союза между Англией и Шотландией, поскольку шотландцы утверждали, что договор доказывает, что Шотландия — отдельная страна, независимая от Англии, и что её права, законы, свободы и обычаи являются устоявшимися и нерушимыми на все времена.

Тем временем, 26 сентября 1290 года Маргарет во время путешествия к своему новому королевству умерла вскоре после прибытия на Оркнейские острова. После её смерти появилось тринадцать претендентов на престол. Двумя основными соперниками в борьбе за корону Шотландии были Роберт Брюс, дед будущего короля Роберта I Брюса, и Джон Баллиоль, лорд Галлоуэя. Опасаясь гражданской войны между семьями и сторонниками Брюса и Баллиоля, «Стражи Шотландии» написали королю Англии Эдуарду I письмо, в котором просили его приехать на север и быть арбитром в споре между претендентами, чтобы избежать войны.

В 1291 году Эдуард I согласился встретиться со «Стражами» в Норэме. Перед началом процесса король Англии настаивал, чтобы его признали лордом-парамаунтом Шотландии. В ходе встречи армия Эдуарда I стояла на границе в полной боевой готовности, что вынуждало шотландцев принять его условия. Он дал претендентам на престол три недели, чтобы принять его условия. В отсутствие короля, без подготовленной армии и ввиду готовности англичан к вторжению у шотландцев не было выбора. Претенденты на корону признали Эдуарда I своим лордом-парамаунтом и приняли его в качестве арбитра. Их решение отчасти зависело от того, что многие из них имели большие поместья в Англии и, следовательно, потеряли бы их, если бы бросили вызов английскому королю. Тем не менее, среди претендентов были церковники, такие как епископ Уишарт, для которых такая уступка не могла быть допустима.

11 июня, выступая в роли лорда-парамаунта Шотландии, Эдуард I приказал, чтобы каждый шотландский королевский замок был временно оккупирован его силами и чтобы все шотландские государственные лица ушли в отставку, дабы потом быть переназначенными им. Два дня спустя, в Апселлингтоне, «Стражи Шотландии» и наиболее знатные шотландские дворяне собрались, чтобы присягнуть на верность Эдуарду I как лорду-парамаунту. Все шотландцы после 27 июля 1291 года обязаны были платить дань Эдуарду I — либо лично, либо через специальные центры.

С мая 1291 года было тринадцать встреч в Бервике, где претенденты на корону просили Эдуарда I решить их разногласия, и этот период известен как «Великий спор». Претензии большинства претендентов были отклонены, в результате чего среди них остались только Брюс, Баллиоль, Флорис V и Джон де Гастингс из Абергавенни (2-й барон Гастингс), так как они были единственными людьми, которые могли доказать своё прямое происхождение от Давида I.

3 августа Эдуард I попросил Брюса и Баллиоля выбрать сорок арбитров от каждого, в то время как он выбрал двадцать четыре, чтобы решить спор. 12 августа король Англии подписал указ, требующий сбора всех документов, которые могли касаться прав претендентов или его собственного права на господство в Шотландии, который был выполнен. 17 ноября 1292 года, а окончательно 30 ноября, большинством арбитров Джон Баллиоль был провозглашён королём и короновался в аббатстве Сконе. 26 декабря в городе Ньюкасл-апон-Тайн король Иоанн I, как теперь называли Баллиоля, поклялся, что Шотландия будет платить Эдуарду I дань. Эдуард I же в скором времени дал понять, что считает Шотландию вассальным королевством. Баллиоль, поддержанный членами фракции Брюса, изо всех сил пытался сопротивляться этому, а шотландцы возмущались требованиям английского короля. В 1294 году Эдуард I вызвал Иоанна I предстать перед ним и приказал, чтобы тот до 1 сентября этого года обеспечил его шотландскими войсками и запасами для вторжения во Францию.

По возвращении в Шотландию Иоанн I провёл встречу со своим Советом, и после нескольких дней горячих дебатов был принят план бросить вызов приказу Эдуарда I. Несколько недель спустя шотландский парламент был спешно созван, и двенадцать членов военного совета (по четыре эрла, барона и епископа) были отобраны, чтобы стать советниками короля Иоанна I.

Послы были немедленно отправлены во Францию, чтобы информировать короля Филиппа IV о планах англичан. Они также заключили договор, по которому шотландцы должны были вторгнуться в Англию, если англичане вторгнутся во Францию, в ответ французы поддержали бы шотландцев. Договор был скреплён обещанием брака между Эдуардом Баллиолем, сыном Иоанна I, и Жанной де Валуа, племянницей Филиппа IV. Был заключён и другой договор, с королём Норвегии Эриком II, по которому он должен был поставить на сумму 50 000 гроутов 100 кораблей в течение четырёх месяцев в году, пока военные действия между Францией и Англией продолжались. Норвегия никогда не была активна в этом направлении, а франко-шотландский союз, позже получивший название Старый союз, часто продлевался до 1560 года.

Не позднее 1295 года Эдуарду I стало известно о тайных франко-шотландских переговорах. В начале октября он начал укреплять свою северную границу, чтобы защититься от возможного вторжения. Именно в этот момент Роберт Брюс, 6-й лорд Аннандэйла, отец будущего короля Роберта I Брюса, был назначен королём Англии правителем замка Карлайл. Эдуард I также приказал Иоанну I уступить ему контроль над замками и укреплениями в Бервике, Джедбурге и Роксбурге. В декабре более 200 арендаторов Эдуарда I в Ньюкасле были призваны в ополчение, и в феврале—марте 1296 года отплыли на север, чтобы соединиться с его сухопутными войсками.

Манёвры английских войск вдоль англо-шотландской границы не остались незамеченными. В ответ король Иоанн I призвал всех шотландцев, способных носить оружие, собраться в Каддонли 11 марта. Часть шотландской знати предпочла проигнорировать повестку, в том числе Роберт Брюс, чьи поместья в Каррике были захвачены Иоанном I и переданы Джону Комину «Красному».

Начальный период войны: 1296—1306 годы

Первая шотландская война за независимость может быть условно разделена на четыре этапа: первое английское вторжение и успехи 1296 года; кампании под руководством Уильяма Уоллеса, Эндрю де Морея и других шотландских «Стражей» с 1297 года до переговоров Джона Комина об общешотландском урегулировании в феврале 1304 года; новая кампания, возглавленная Робертом Брюсом после убийства им Джона Комина в Дамфрисе в 1306 году и Битва при Бэннокберне в 1314 году; заключительный этап шотландских дипломатических инициатив и военных кампаний в Шотландии, Ирландии и северной Англии с 1314 года до заключения Эдинбургско-нортгемптонского договора в 1328 году.

Война по-настоящему началась после нападения Эдуарда I на Бервик, после чего происходит поражение шотландцев в битве при Данбаре 27 апреля. Король Иоанн I Баллиоль отрекается от престола в июле. В ходе своей кампании вторжения к августу англичане оккупировали большую часть страны, и после того, как Скунский камень был вывезен из аббатства Сконе и перевезён в Вестминстерское аббатство, Эдуард I созвал парламент в Бервике, где шотландская знать принесла ему оммаж как королю Англии. Шотландия осталась единой, но была завоёвана.

Восстания, начавшиеся в начале 1297 года под руководством Уильяма Уоллеса, Эндрю де Морея и других шотландских дворян, вынудили Эдуарда I направить дополнительные силы в Шотландию, и хотя им удалось заставить капитулировать знать в Ирвине, Уоллес и де Морей продолжали восстание, которое в конце концов привело к первой ключевой шотландской победе в битве на Стерлингском мосту. Эндрю де Морей был смертельно ранен в бою под Стерлингом и умер вскоре после битвы. За этим последовали шотландские рейды в северной Англии и назначение Уоллеса «Хранителем Шотландии» в марте 1298 года. Но в июле Эдуард I со своей армией снова вторгся в Шотландию, намереваясь сокрушить Уоллеса и его последователей, и разбил шотландцев в битве при Фолкерке. Но Эдуард I не смог покорить Шотландию полностью, перед тем как вернуться в Англию.

После этого, однако, точных данных о Уоллесе и о том, что он делал после битвы при Фолкерке, нет, есть несколько версий. По некоторым источникам, Уоллес отправился во Францию, чтобы сражаться за французского короля против англичан в его продолжавшейся войне против них, в то время как епископ Сен-Эндрюсский Уильям де Ламберт, который оказал большую поддержку во время Шотландского спора, отправился в Рим к Папе.

Преемниками Уоллеса стали Роберт Брюс и Джон Комин в качестве объединившихся «Стражей», вместе с Уильямом де Ламбертом, епископом Сен-Эндрюсским, который был назначен в 1299 году в качестве третьей, нейтральной стороны, чтобы попытаться обеспечить порядок между ними. В течение этого года дипломатическое давление со стороны Франции и Рима убедило Эдуарда I освободить из заключения короля Иоанна I по распоряжению Папы, и Уоллес был направлен во Францию, чтобы искать помощи Филиппа IV; и он, возможно, также отправился в Рим.

Дальнейшие кампании Эдуарда I в 1300 и 1301 годах привели к перемирию между шотландцами и англичанами в 1302 году. После очередной кампании 1303—1304 годов Стерлинг, последняя крупная шотландская крепость, была взята англичанами, и в феврале 1304 года переговоры привели к тому, что большинство шотландских дворян принесли Эдуарду оммаж, и Шотландия осталась единой, но капитулировала. К этому моменту Роберт Брюс и Уильям де Ламберт, возможно, заключили союз, направленный на то, чтобы Брюс занял шотландский трон и продолжал борьбу. Тем не менее, де Ламберт происходил из семьи, связанной с фракцией Баллиоля-Комина, поэтому его настоящие симпатии неизвестны.

После поимки и казни Уоллеса в 1305 году Шотландия, казалось, была окончательно завоёвана, и восстания на какой-то период прекратились.

Период войны в правление короля Роберта I Брюса: 1306—1328 годы

10 февраля 1306 года во время встречи между Робертом Брюсом и Джоном Комином, двумя оставшимися претендентами на шотландский трон, Брюс поссорился с Комином и убил его на Грейфрайерз-Кирк в Дамфрисе. С этого момента снова вспыхнуло шотландское восстание.

Комин, похоже, нарушил соглашение между ними и сообщил королю Эдуарду I о планах Брюса стать королём Шотландии. Соглашение заключалось в том, что один из двух претендентов откажется от своих претензий на трон Шотландии, но получит от другого земли и всяческую поддержку. Комин, вероятно, думал, как заполучить и земли, и трон, а Брюса предать англичанам. Посланник с письмом от Комина к Эдуарду I был перехвачен Брюсом и его сторонниками, и причастность Комина ко всему этому стала явной. Брюс затем сплотил шотландских прелатов и дворян вокруг себя и 25 марта 1306 года был коронован королём Шотландии в Сконе менее чем через семь недель после убийства в Дамфрисе. Затем Роберт I начал новую кампанию, чтобы освободить своё королевство.

Однако, вскоре Роберт I потерпел поражения от англичан в битвах при Метвене и Дэрлае и был изгнан из основной части Шотландии как преступник. Впоследствии Роберт I Брюс вышел из подполья в 1307 году. Шотландцы стекались к нему, и он победил англичан в ряде сражений. Его войска продолжали расти и одерживать победы, в том числе ввиду смерти Эдуарда I в июле 1307 года. Битва при Бэннокберне в 1314 году стала особенно важной шотландской победой.

В 1320 году Арбротская декларация была послана группой шотландских дворян Папе, и в ней утверждалась независимость Шотландии от Англии. Две аналогичных декларации были также направлены духовенству и Роберту I. В 1327 году король Англии Эдуард II был свергнут и убит. Вторжение Роберта I Брюса в северную Англию вынудило нового короля Эдуарда III подписать Нортгемптонский договор 1 мая 1328 года, который признавал независимость Шотландии с Робертом Брюсом в качестве короля. Для дальнейшего укрепления мира сын и наследник Роберта I Давид женился на сестре Эдуарда III Джоанне.

Вторая война за независимость: 1332—1357 годы

После смерти Роберта Брюса шотландский король Давид II был ещё слишком молод, чтобы править, поэтому регентство взял на себя Томас Рэндольф, граф Моррей. Но Эдуард III, несмотря на то, что его имя стояло на Нортигемптонском договоре, был полон решимости отомстить за унижения со стороны шотландцев, и в этом он мог рассчитывать на помощь со стороны Эдуарда Баллиоля, сына Иоанна Баллиоля и претендента на шотландский трон.

Эдуард III также имел поддержку шотландской знати во главе с Баллиолем и Генри Бомонтом, известной как «обездоленные». Эта группа дворян поддержала англичан в Первой войне за независимость, а после Баннокберна Роберт Брюс дал им год для того, чтобы вернуться в родную страну. Когда они отказались, он лишил их титулов и земель, раздав их своим союзникам. Когда был заключён мир, он не получили военных репараций. Эти «обездоленные» жаждали вернуть свои старые земли и хотели, чтобы мир был нарушен.

Граф Морей умер 20 июля 1332 года. Шотландское дворянство собралось в Перте, где они избрали Думнала II, графа Мара, новым «Стражем». Тем временем небольшая группа во главе с Баллиолем шла на судах по Хамберу. Состоя из «обездоленных» дворян и наёмников, силы этой группы насчитывали, вероятно, не более нескольких сотен человек.

Эдуард III на тот момент формально ещё был в мире с Давидом II, поэтому их отношения с Баллиолем они намеренно скрывали. Он, конечно, понимал, что происходит, и Баллиоль, вероятно, принёс ему оммаж в тайне до отъезда, но отчаянная схема Баллиоля казалась обречённой на провал. Эдуард поэтому не разрешил Баллиолю вторгнуться в Шотландию со всей реки Твид: это было бы слишком открытым нарушением мирного договора. Он согласился закрыть глаза на вторжение с моря, но дал понять, что будет наблюдать за ними и конфискует все их английские земли, если Баллиоль и его товарищи потерпят неудачу.

«Обездоленные» высадились в Кингхорне, в области Файф, 6 августа. Новости об их вторжении опередили их, и когда они шли к Перту, то путь им перекрыла большая шотландская армия, состоящая в основном из пехотинцев, возглавляемая новым «Стражем».

В битве при Даплин-Муре армия Баллиоля под командованием Генри Бомонта победила превосходивших их числом шотландцев. Бомонт использовал ту же тактику, которую англичане сделают известной во время Столетней войны, со спешившимися рыцарями в центре и лучниками по флангам. Оказавшись под убийственным дождём стрел, большинство шотландцев не достигли линии противника. Когда бойня была, наконец, закончена, эрл Мар, сэр Роберт Брюс (незаконнорождённый сын короля Роберта Брюса), многие дворяне и около 2000 шотландцев были убиты. Эдуард Баллиоль короновался королём Шотландии сначала в Перте, а затем — вновь, в сентябре, в аббатстве Сконе. Успех Баллиоля удивил Эдуарда III, и, опасаясь, что вторжение Баллиоля в конечном счёте потерпит неудачу, ведущую к вторжению шотландцев в Англию, он двинулся со своей армией на север.

В октябре сэр Арчибальд Дуглас, теперь «Страж Шотландии», заключил перемирие с Баллиолем — якобы для того, чтобы позволить шотландскому парламенту собраться и решить, кто их истинный король. Ободрённый перемирием, Баллиоль уволил большую часть своих английских войск и переехал в Аннан, на северном берегу Солуэй-Ферт. Он выпустил два публичных письма, говоря, что с помощью Англии он вернул себе своё королевство, и признавал, что Шотландия всегда была леном Англии. Он также пообещал земли для Эдуарда III на границе, в том числе Бервик-ап-Твид, и что он будет служить Эдуарду III до конца своей жизни. Но в декабре Дуглас напал на Баллиоля в Аннане в первые часы утра. Большинство людей Баллиоля было убито, хотя сам он сумел бежать через отверстие в стене и убежал голым на коне в Карлайл.

В апреле 1333 года Эдуард III и Баллиоль с большой английской армией осадили Бервик. Арчибальд Дуглас попытался снять осаду с города в июле, но потерпел поражение и был убит в битве при Халидон-Хилле. Давид II и королева были перевезены в безопасный Замок Дамбартон, в то время как Бервик сдался и был присоединён к Эдуарду. К этому времени большая часть Шотландии находилась под английской оккупацией, причём восемь округов Среднешотландской низменности были переданы Англии Эдуардом Баллиолем.

В начале 1334 года Филипп VI Французский предложил перевезти Давида II и его двор во Францию, с тем чтобы они получили там убежище, и в мае они приехали во Францию, создав своего рода «правительство в изгнании» в замке Шато-Гайар в Нормандии. Филипп также решил сорвать шедшие тогда англо-французские переговоры (в то время Англия и Франция вели споры, которые вскоре приведут к Столетней войне), заявив Эдуарду II, что любой договор между Францией и Англией должен включать в себя пункт о судьбе изгнанного шотландского короля.

В отсутствие Давида многие «Стражи» продолжали борьбу. В ноябре Эдуард III вторгся в Шотландию снова, но он достиг немного и отступил в феврале 1335 года; это было связано прежде всего с тем, что ему не удалось включить лояльных шотландцев в бои на своей стороне. Он и Эдуард Баллиоль снова вернулись с 13000-й армией в июле и начали наступление через Шотландию, сначала на Глазго, а затем на Перт, где расположился сам Эдуард III, в то время как его армия уничтожала и разграбляла окружающую сельскую местность. В это время шотландцы следовали плану «избегания сражений», ограничиваясь только небольшими атаками тяжёлой кавалерии, — обычная практика того времени. Некоторые шотландские лидеры, в том числе эрл Атолл, который вернулся в Шотландию вместе с Эдуардом Баллиолем в 1332—1333 годах, перешли во фракцию Брюса.

После возвращения Эдуарда в Англию остальные лидеры шотландского сопротивления выбрали сэра Эндрю Мюррея «Стражем». Вскоре он заключил перемирие с Эдуардом до апреля 1336 года, в период которого различные французские и папские эмиссары пытались договориться о мире между двумя странами. В январе шотландцы составили проект договора, согласившись признать престарелого и бездетного Эдуарда Баллиоля королём, в то время как Давид II будет его наследником, и Давид смог бы покинуть Францию, чтобы жить в Англии. Тем не менее, Давид II отклонил предложение мира и дальнейшего перемирия. В мае английская армия под командованием Генри Гросмонта Ланкастера вторглась в Шотландию, а после неё, в июле, — другая армия, под командованием короля Эдуарда. Вместе они опустошили большую часть северо-востока и атаковали Элгин и Абердин, а третья армия разорила юго-запад и долину Клайд. Ввиду этого вторжения король Франции Филипп VI объявил, что считает своим долгом оказание помощи Шотландии всеми силами, которые есть в его власти, что у него большой флот и что его армия готовится к вторжению в Англию. Эдуард вскоре вернулся в Англию, в то время как шотландцы под командованием Мюррея захватили и разрушили ряд английских крепостей и разорили окрестности, делая их непригодными для англичан.

Хотя Эдуард III вторгся снова, он всё более тревожился по поводу возможного французского вторжения, и к концу 1336 года шотландцы обрели контроль над практически всей Шотландией, и к 1338 году ситуация поменялась. Хотя «Чёрная Агнесс», графиня-консорт Данбара и Марча, продолжала сопротивляться в осаждённом английском замке Данбаре, «осыпая» осаждавших вызовами и оскорблениями со стен, Шотландия получили некоторую передышку, когда Эдуард III объявил себя королём Франции и взял свою армию во Фландрию, начиная Столетнюю войну с Францией.

В конце осени 1335 года Стратбоги, «обездоленный» эрл Атолл, и Эдуард III намеревались уничтожить шотландское сопротивление, лишив земель и убив шотландских свободных крестьян. Стратбоги после этого начал осаду замка Килдамми, удерживаемого леди Кристиан Брюс, сестры покойного Роберта Брюса и жены «Стража» Эндрю де Морея. Её муж двинул армию к её замку и быстро снял осаду, хотя числом его воины уступали противнику в пять раз. Правда, многие из солдат Стратбоги были впечатлены шотландцами и не были лояльны англичанам и узурпатору Баллиолю. Скованная атакой на флангах во время спуска с холма, армия Стратбоги сломалась, и сам Стратбоги отказался сдаться и был убит. Битва при Кулбиане была концом попыток Баллиоля свергнуть короля Шотландии.

Таким образом, всего за девять лет с таким трудом отстоянное Робертом Брюсом королевство было уничтожено и снова возродилось. Многие из его опытных дворян были мертвы, и экономика, которая едва начала оправляться от предыдущих войн, снова лежала в руинах. Страна была бедна и нуждалась в мире и хорошем правительстве, и Давид II смог наконец вернуться в Шотландию в середине 1341 года.

Когда Давид вернулся, он был полон решимости жить памятью своего выдающегося отца. Он игнорировал перемирие с Англией и хотел быть союзником Филиппа VI в первые годы Столетней войны. В 1341 году он возглавил рейд против Англии, вынудив Эдуарда III вести армию на север, чтобы укрепить границы. В 1346 году после новых шотландских рейдов Филипп VI предложил ему начать вторжение в Англию, чтобы облегчить французам захват английского Кале. Давид с радостью принял это предложение и лично возглавил шотландскую армию, вышедшую на юг с целью захвата Дарема. В ответ на это английская армия двинулась на север от Йоркшира, чтобы противостоять шотландцам. 14 октября в битве при Невиллс-Кроссе шотландцы потерпели поражение. Они понесли тяжёлые потери, и Давид был ранен в лицо двумя стрелами, прежде чем попал в плен. Он оказался достаточно сильным, однако, чтобы выбить два зуба своему пленителю. После периода выздоровления он был заключён в Тауэр, где был в плену в течение одиннадцати лет, пока Шотландией правил его племянник, Роберт Стюарт. Эдуард Баллиоль вскоре после этого вернулся в Шотландию с небольшим отрядом в последней попытке восстановить свою власть в Шотландии. Он успел лишь обрести контроль над некоторыми районами Голлоуэя, где его сокращавшиеся военные силы находились до 1355 года. В конце концов он отказался от претензий на шотландский трон в 1356 году и умер бездетным в 1361 году.

Наконец, 3 октября 1356 года Давид был выпущен из тюрьмы в соответствии с Бервикским договором, в соответствии с которым шотландцы согласились выплатить огромный выкуп в 100 тысяч мерков за него (1 мерк был тогда равен 2/3 английского фунта), подлежащий выплате в течение 10 лет. Тяжёлые налоги были необходимы для получения средств для выкупа, который предстояло выплачивать в рассрочку, и это привело к отчуждению Давида от его подданных, так как он использовал их деньги для своих собственных целей. Страна находилась в плачевном состоянии: она была разорена войной и Чёрной смертью. Первая часть выкупа была выплачена вовремя. Вторая — уже значительно позже, и после этого платить стало уже нечем.

В 1363 году Давид отправился в Лондон и согласился, что если он умрёт бездетным, то корона Шотландии перейдёт к Эдуарду (его шурину) или одному из его сыновей, а Скутский камень будет возвращён в Шотландию для их коронации как её королей. Однако это, кажется, было не более чем достаточной нечестной попыткой повторных переговоров о выкупе, так как Давид прекрасно знал, что парламент отклонит такое предложение. Шотландцы же отказались от этого предложения и продолжали платить выкуп (к настоящему времени увеличенный до 100 тысяч фунтов). 25-летнее перемирие было заключено в 1369 году, и договор 1365 года был отменён, взамен был заключён новый — в пользу шотландцев ввиду влияния войны во Франции. Новый договор учитывали 44 000 мерков, уже заплаченные, которые вычитались из первоначальных 100 000, и остаток нужно было платить частями по 4000 в течение следующих 14 лет.

Когда Эдуард умер в 1377 году, было ещё 24 000 мерков задолженности, которые не были оплачены. Давид потерял популярность и уважение своих вельмож, когда он женился на вдове незначительного лэрда после смерти своей английской жены. Сам он умер в феврале 1371 года.

К концу кампании Шотландия была независимой и осталась таковой до объединения английской и шотландской короны в 1603 году, когда королевство Англия, уже в личной унии с королевством Ирландия, было унаследовано шотландским королём Джеймсом VI, будущим Яковом I. Формальное объединение королевства Англия и королевства Шотландия, создавшее единое королевство Великобритания, было завершено Договором об объединении 1707 года.

Ссылки

• [www.bbc.co.uk/history/scottishhistory/independence/features_independence_arbroath.shtml Wars of Independence (BBC History)]
• [www.historynet.com/historical_conflicts/3036606.html Wars of Scottish Independence: Battle of Bannockburn (Weider history)]
• [skyelander.orgfree.com/menu5.html Battles: Dupplin Moor; Halidon Hill; Neville’s Cross]
• [kingcrest.com/sinclair/timeline.html-ssi kingcrest.com/sinclair/timeline.html-ssi]

Отрывок, характеризующий Войны за независимость Шотландии

Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…