Войны чикамога

Войны чикамога (1776—1794 гг.) — серия вооруженных столкновений индейцев племен чероки с белыми американскими поселенцами, претендовавшими на их земли. Военные действия начались летом 1776 г. группой чероки, называемой чикамога или нижние чероки на территории Теннесси и Кентукки. Ранняя фаза конфликтов носит также название «Вторая война чероки» (первой называют войну, которую англичане вели с чероки в 1758—1761 гг.), она завершилась уже в 1777 г. Кроме индейцев чероки в ней также принимали участие крики и шауни. Индейцы также пользовались поддержкой британских войск и торговцев, видевших в них опору в войне с США. Чероки участвовали в создании Западной индейской конфедерации, которая вела с США войну на Северо-западных территориях. Являясь особой группой чероки, чикамога никогда не были отдельным племенем индейцев, хотя и имели своего военного вождя. Это было вооруженное формирование, в состав которого кроме чероки входили индейцы других племен, а также беглые рабы, лоялисты и другие люди, случайно присоединившиеся к чикамога и вовлеченные в их войну.

Предыстория конфликта

Чероки имели длительный опыт военных столкновений с участием англичан. В 1654 г. отряд виргинцев при поддержке союзных индейцев атаковал их городок Рикохакан. В 1708 г. чероки вынуждены были уйти из верховьев реки Огайо под давлением делаваров и переселиться на юг. В 1711-15 гг. они поддержали англичан из Южной Каролины в войне против индейцев тускарора, а в 1715-17 гг. сначала воевали против белых на стороне племени ямаси, а потом изменили им и снова поддержали англичан, что обеспечило последним победу.

В Франко-индейской войне 1754-63 гг. чероки вначале поддержали англичан против французов и племени шауни. Тем не менее, некоторые из вождей чероки поддерживали французов, и в 1758 г. они выступили против англичан. В 1761 г. виргинцы заключили с чероки сепаратный мир. Вслед за Виргинией чероки заключили мир и с Северной Каролиной (1762 г.). В ходе военных действий британские войска под командованием генерала Гранта до тла разорили несколько городков чероки, они уже никогда не отстроились. Итогом войны и дипломатической миссии Генри Тимберлейка и трех сопровождавших его индейских вождей в Лондон было принятие Королевской декларации 1763 года, объявлявшей индейские земли неприкосновенными для английских подданных.

После восстания Понтиака территория Кентукки была выделена под охотничьи угодья белых колонистов. С 1768 г. они начали заселение Кентукки с крайнего северо-востока. В 1773 г. в основании постоянных поселений участвовал знаменитый охотник Даниэль Бун, сын которого был захвачен и убит индейцами, что спровоцировало карательную экспедицию из Виргинии, называемую «Война лорда Данмора» (в то время губернатор Виргинии). В 1775 г. при посредничестве Буна судья Хендерсон из Виргинии выкупил у индейских вождей земли Кентукки, намереваясь основать на ней новую колонию Трансильвания. Но часть вождей отказалась признать покупку законной и заявила, что «…вы купили чистую землю, но над нею висит облако; и ваши поселения будут наполнены тьмой и кровью». Покупка была также признана незаконной губернаторами Виргинии и Северной Каролины, и Хендерсону пришлось спасаться бегством, чтобы избежать ареста.

Вторая война чероки

С началом революции Хендерсон и его сторонники решили, что власти королевских губернаторов они более могут не признавать и продолжали освоение «купленных» земель. Между тем лоялисты начали снабжать чероки оружием для борьбы с поселенцами. Обе стороны начали готовиться к войне.

В мае 1776 г. при посредничестве англичан состоялась конференция индейских вождей, на которой были спланированы акции против белого населения Кентукки («Трансильвании») и других колоний американского Юга. В ходе последовавших рейдов индейцы, в частности, захватили в плен трех девушек, среди которых была Джемима Бун, дочь Даниэля Буна. Через три дня Бун освободил их после короткой перестрелки с похитителями. Этот реальный эпизод был позже описан Фенимором Купером в романе Последний из могикан. Поскольку белое население было предупреждено о предстоящей атаке как самими угрожавшими им индейцами, так и перебежчиками, ни существенных военных потерь, ни какого-либо стратегического преимущества для какой-либо из сторон в ходе столкновений не отмечается. Зато в ответ на развязанные индейцами военные действия из Северной и Южной Каролин в регион было направлено около трех с половиной тысяч бойцов милиции, которые разорили более пятидесяти индейских городков, сожгли посевы и дома, истребили скот и убили сотни их жителей, обратив в рабство всех пленных.

Узнав, что на них идет ещё один большой отряд из Виргинии, старейшины чероки решили выдать зачинщиков войны и просить мира. Но вождь военного отряда Несущий Каноэ обвинил их в сотрудничестве с врагом и заявил: «Мои воины со мной, и мы удержим наши земли.»

В следующем 1777 г. чероки заключили мир, согласившись уступить свои земли Южной Каролине и разместить у себя гарнизон милиции. Ни чикамога, как теперь стали называть непримиримую часть индейцев, ни белые поселенцы, воевать при этом не прекратили.

Первая миграция

Отложившаяся от своего племени часть непримиримых чероки переселилась за реку Чикамога (приток реки Теннесси), от которой и происходит их название. Там, в пограничных районах современных штатов Теннесси и Джорджия, уже существовали торговые посты лоялистов, продолжавших обеспечивать индейцев вооружением, импортируемым через Флориду. Ранее на этих землях жили крики, но они отошли из пограничного с чероки района ещё в начале XVIII в. и использовали его только для охоты. Отсюда чикамога продолжали ходить в свои рейды на все поселения и экспедиции белых в пределах досягаемости, включая не только территории современных штатов Теннесси, Кентукки и Джорджия, но и Виргиния, Каролины и Огайо. В 1778—1779 г. при поддержке чикамога британские войска взяли города Джорджии Саванну и Огасту.

В 1779 г., пока основные силы чикамога воевали в Южной Каролине и Джорджии, виргинская милиция сожгла их городки и посевы. Но это не сломило индейцев. Более того, племя чикасо, обнаружив, что в их охотничьих угодьях тоже появились поселения белых американцев, присоединились к чикамога и вступили в войну на их и британской стороне. Былые противоречия, из-за которых чикасо и чероки воевали между собой в 1758-69 гг., были забыты перед лицом общего врага. Но и поселения белых продолжали возникать на их землях одно за другим. В том числе в том же 1779 г. был основан город Нашвилл.

В 1780 г. чикамога участвовали в боях между отрядами лоялистов и американской армии, наступавшей на Огасту. На помощь революционной армии в свою очередь пришел отряд из 900 «мужчин из-за гор», белых поселенцев Теннесси и Кентукки под командованием Джона Севира. Зная о малочисленности последних, лоялисты уговорили индейцев атаковать их позиции, но чикамога и лоялисты были побеждены.

В декабре того же года Севир вновь отправился воевать с чикамога во главе отряда из 700 бойцов из Виргинии. Городки чикамога были вновь сожжены, в то время как потери белых поселенцев во время всех атак индейцев чикамога, чикасо, шауни, делаваров и других племен составили не более 40 человек.

Вторая миграция

К 1781 г. чикамога частично расселились на землях криков, шауни, минго и делаваров. Между тем рейды индейцев чикасо, шауни, делаваров, вайандотов (потомков гуронов), минго и других племен на Кентукки и Теннесси продолжались. Под их давлением белые поселенцы начали сдавать свои позиции и уезжать на восток. До 1785 г. их оставалось в регионе только три.

Между тем Испания вступила в войну на стороне США. В 1781 г. испанцы наступали из Нового Орлеана, а революционная армия США заняла Огасту. В следующем 1782 г. американцы взяли и Саванну, отрезав чикамога от поставок оружия из Великобритании. В том же 1782 г. отряд Севира снова появился в бассейне реки Чикамога, сжигая на своем пути селения индейцев.

Накануне заключения мира между США и Великобританией лидеры чикамога при посредничестве англичан встретились во Флориде с вождями криков, чикасо, семинолов и других племен и подписали договор о создании индейской конфедерации для продолжения борьбы с США. Тем не менее, чикасо и крики вскоре заключили с американцами сепаратный мир и вышли из войны. В то же время, поскольку испанцы после заключения мира уже не были союзниками США и оспаривали у них часть Юго-западных территорий, они обещали помочь индейцам оружием вместо эвакуировавшихся англичан. С 1786 г. чикамога возобновили рейды в Кентукки и Теннесси, куда начали было возвращаться белые поселенцы.

В отличие от южной конфедерации договор индейских вождей, заключенный в форте Детройт, оказался более жизнеспособным. Созданная там Западная Индейская Конфедерация, снова с участием чикамога, не без успеха вела войну с США до 1795 г. Чтобы ослабить её, губернатор Северо-западных территорий Артур Сент-Клер заключил в 1789 г. сепаратный мир с племенами ирокезов, делаваров и некоторых других индейских народностей. Однако позиции белых колонистов также были ослаблены тем, что их верхушка в Теннесси в свою очередь вела сепаратные переговоры с Испанией, намереваясь принять испанское подданство и передать самопровозглашенное здесь государство под власть Испании. Поскольку формально эти территории состояли под юрисдикцией Северной Каролины, власти штата отказались от своих претензий на земли Теннесси в пользу федерального правительства, и в 1790 г. по образцу Северо-западных территорий Конгресс организовал здесь Юго-Западные территории. В следующем 1791 г. их губернатор Уильям Блаунт подписал с вождями чероки договор, признающий их протекторатом США, что вожди чероки сочли уравниванием их в правах с штатами.

Однако в том же году на территорию Западной конфедерации вступили войска под командованием их губернатора генерала Сент-Клера. Индейцы собрали свои войска, в том числе в их состав входил и отряд чикамога, и осенью наголову разбили американцев, истребив почти все силы Сент-Клера. Победа воодушевила индейцев, и их атаки на белые поселения продолжались.

Окончание войны

Хотя чикамога и поддерживавшие их индейские племена оказывали упорное сопротивление, белые поселенцы все же удержались на землях Теннесси и Кентукки. Несмотря на многочисленные попытки захватить американские городки и селения, включая Ноксвилл, который был столицей Юго-Западных территорий, индейцам удавалось попасть туда только для переговоров. В конце концов, в 1794 г. Западная конфедерация проиграла Северо-западную индейскую войну, и чикамога лишились союзников. Одновременно испанцы, вовлеченные в наполеоновские войны, утратили интерес к Юго-западным территориям, признали их владением США и прекратили снабжать чикамога оружием. Без оружия и союзников чикамога не имели шансов не только на победу, но и на физическое выживание в войне с США и сочли за благо согласиться на условия мира, уже принятые остальными чероки. В ноябре 1794 г. они подписали мирный договор и соблюдали его до начала XIX в. Согласно договору, чероки сохранили за собой территории, на которых ещё не было американского населения, но более не пытались вернуть земли Теннесси и Кентукки, на которых белые уже поселились. Кентукки был провозглашен штатом ещё в 1792 г. В 1796 г. в состав США был принят и штат Теннесси.

Литература

• Adair, James. History of the American Indian. (Nashville: Blue and Gray Press, 1971).
• Alderman, Pat. Dragging Canoe: Cherokee-Chickamauga War Chief. (Johnson City: Overmountain Press, 1978)
• Allen, Penelope. «The Fields Settlement». Penelope Allen Manuscript. Archive Section, Chattanooga-Hamilton County Bicentennial Library.
• American State Papers, Indian Affairs, Vol, I. (Washington: Government Printing Office, 1816).
• Braund, Kathryn E. Holland. Deerskins and Duffels: Creek Indian Trade with Anglo-America, 1685—1815. (Lincoln:University of Nebraska Press, 1986).
• Brown, John P. «Eastern Cherokee Chiefs». Chronicles of Oklahoma, Vol. 16, No. 1, pp. 3-35. (Oklahoma City: Oklahoma Historical Society, 1938).
• Brown, John P. Old Frontiers: The Story of the Cherokee Indians from Earliest Times to the Date of Their Removal to the West, 1838. (Kingsport: Southern Publishers, 1938).
• Drake, Benjamin. Life Of Tecumseh And Of His Brother The Prophet; With A Historical Sketch Of The Shawanoe Indians. (Mount Vernon : Rose Press, 2008).
• Eckert, Allan W. A Sorrow in Our Heart: The Life of Tecumseh. (New York: Bantam, 1992).
• Evans, E. Raymond, ed. «The Battle of Lookout Mountain: An Eyewitness Account, by George Christian». Journal of Cherokee Studies, Vol. III, No. 1. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1978).
• Evans, E. Raymond. «Notable Persons in Cherokee History: Ostenaco». Journal of Cherokee Studies, Vol. 1, No. 1, pp. 41-54. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1976).
• Evans, E. Raymond. «Notable Persons in Cherokee History: Bob Benge». Journal of Cherokee Studies, Vol. 1, No. 2, pp. 98-106. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1976).
• Evans, E. Raymond. «Notable Persons in Cherokee History: Dragging Canoe». Journal of Cherokee Studies, Vol. 2, No. 2, pp. 176-189. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1977).
• Evans, E. Raymond. «Was the Last Battle of the American Revolution Fought on Lookout Mountain?». Journal of Cherokee Studies, Vol. V, No. 1, pp. 30-40. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1980).
• Evans, E. Raymond, and Vicky Karhu. «Williams Island: A Source of Significant Material in the Collections of the Museum of the Cherokee». Journal of Cherokee Studies, Vol. 9, No. 1, pp. 10-34. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1984).
• Hamer, Philip M. Tennessee: A History, 1673—1932. (New York: American History Association, 1933).
• Haywood, W.H. The Civil and Political History of the State of Tennessee from its Earliest Settlement up to the Year 1796. (Nashville: Methodist Episcopal Publishing House, 1891).
• Henderson, Archibald. The Conquest Of The Old Southwest: The Romantic Story Of The Early Pioneers Into Virginia, The Carolinas, Tennessee And Kentucky 1740 To 1790. (Whitefish: Kessinger Publishing, 2004).
• Hoig, Stanley. The Cherokees and Their Chiefs: In the Wake of Empire. (Fayeteeville: University of Arkansas Press, 1998)
• King, Duane H. The Cherokee Indian Nation: A Troubled History. (Knoxville: University of Tennessee Press, 1979).
• Klink, Karl, and James Talman, ed. The Journal of Major John Norton. (Toronto: Champlain Society, 1970).
• Kneberg, Madeline and Thomas M.N. Lewis. Tribes That Slumber. (Knoxville: University of Tennessee Press, 1958).
• McLoughlin, William G. Cherokee Renascence in the New Republic. (Princeton: Princeton University Press, 1992).
• Mooney, James. The Ghost Dance Religion and the Sioux Outbreak of 1890. (Washington: Government Printing Office, 1896).
• Mooney, James. Myths of the Cherokee and Sacred Formulas of the Cherokee. (Nashville: Charles and Randy Elder-Booksellers, 1982).
• Moore, John Trotwood and Austin P. Foster. Tennessee, The Volunteer State, 1769—1923, Vol. 1. (Chicago: S. J. Clarke Publishing Co., 1923).
• Ramsey, James Gettys McGregor. The Annals of Tennessee to the End of the Eighteenth Century. (Chattanooga: Judge David Campbell, 1926).
• Royce, C.C. «The Cherokee Nation of Indians: A narrative of their official relations with the Colonial and Federal Governments». Fifth Annual Report, Bureau of American Ethnology, 1883—1884. (Washington: Government Printing Office, 1889).
• Starr, Emmet. History of the Cherokee Indians, and their Legends and Folklore. (Fayetteville: Indian Heritage Assn., 1967).
• Tanner, Helen Hornbeck. «Cherokees in the Ohio Country». Journal of Cherokee Studies, Vol. III, No. 2, pp. 95-103. (Cherokee: Museum of the Cherokee Indian, 1978).
• Wilkins, Thurman. Cherokee Tragedy: The Ridge Family and the Decimation of a People. (New York: Macmillan Company, 1970).
• Williams, Samuel Cole. Early Travels in the Tennessee Country, 1540—1800. (Johnson City: Watauga Press, 1928).
• Wilson, Frazer Ells. The Peace of Mad Anthony. (Greenville: Chas. B. Kemble Book and Job Printer, 1907).

Отрывок, характеризующий Войны чикамога

– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.