Войско Верных Запорожцев

Войско Верных Запорожцев^{[неавторитетный источник? 2915 дней]} (Войско верных казаков, верные казаки запорожские) (1783−1792) — Российской империи, сформированное из казаков ликвидированного в 1775 году Запорожского казачьего войска.

Предыстория

03 (14) августа 1775 года была ликвидирована Запорожская Сечь, Запорожское казачье войско упразднено, а контролировавшиеся Сечью земли присоединены к Новороссийской губернии.

После ликвидации войска казаки были предоставлены своей судьбе.

Большая часть запорожцев сперва ушла в Крымское ханство, а затем на территорию Турции, где они осели в дельте Дуная. Турецкий султан позволил им основать Задунайскую Сечь (1775−1828 гг.) на условиях предоставления 5-тысячного войска в свою армию. В 1785 году значительная часть казаков была расселена также на территории Баната в Австрийской монархии (банатское казачество).

Немало запорожских казаков (около 12 тысяч) осталось в подданстве Российской империи. При этом бывшим казацким старшинам было дано дворянство, а нижним чинам разрешалось вступить в гусарские и драгунские полки. Однако, некоторым высшим старшинам Екатерина II «не простила прежние обиды». Кошевой атаман Пётр Калнышевский, войсковой судья Войска Запорожского Низового Павел Головатый, сечевой писарь Иван Глоба и некоторые куренные атаманы, как люди, опасные по своему влиянию среди казаков, «за измену и переход на сторону Турции» были вывезены в Россию и сосланы в разные монастыри (где были насильно пострижены в монахи). Так, 85-летний Калнышевский был отправлен на Соловки, где, несмотря на жесточайшие условия содержания, прожил около 25 лет и в 110-летнем возрасте был амнистирован Александром I, но, будучи практически слепым, предпочёл остаться на Соловках, где и прожил до 112-летнего возраста. Глоба также прожил до глубокой старости в Белозерском монастыре.

Некоторые казачьи старшины, в частности, Захарий Чепега и Антон Головатый, отсутствовавшие в Сечи, узнав о её разгроме, хотели даже застрелиться. Но разум взял верх над эмоциями, командиры поняли, что их жизнь с разрушением Сечи не кончилась, и отправились служить в русскую армию, первоначально в чине подпоручиков.

История

Ликвидация такого крупного воинского формирования, как Запорожское казачье войско, принесла целый ряд проблем. Многие казаки, не привыкшие к соблюдению жесткой дисциплины регулярных армейских частей, не выдерживали её и нередко оставляли части.

Однако, при этом все ещё сохранялась и внешняя военная угроза со стороны Турции. Особенно понимал это генерал-губернатор Новороссийского края, наместник Астраханской, Азовской и Новороссийской губерний светлейший князь Григорий Потёмкин, позитивно относившийся к запорожским казакам, зная многих из них лично по опыту участия в русско-турецкой войне 1768−1774 гг., в ходе которой 10 тыс. запорожцев были причислены к армии Румянцева. Казаки не только отличались в разведках и рейдах, но и сыграли важную роль в сражениях при Ларге и Кагуле. В январе 1771 г. Екатерина II наградила кошевого атамана Запорожского войска П. Калнышевского за заслуги золотой медалью, «осыпанною бриллиантами», а также, золотых медалей были удостоены ещё 16 человек из высших чинов Запорожского войска.

Поэтому в 1783 году князем Потёмкиным были созваны на службу оставшиеся в России запорожцы, которые основали «Кош Верных Казаков Запорожских». В том же году уже капитаны Чепега и Головатый, направились во главе команды волонтёров под общим началом Суворова усмирять мятежный Крым.

3 июля 1787 г. Потёмкин организовал в Кременчуге аудиенцию императрицы Екатерины II с рядом бывших запорожских старшин, которые подали ей прошение о восстановлении войска Запорожского, где они выражали желание по-прежнему служить. А также, Потёмкин способствовал и последующему подписанию прошения.

В результате Александр Суворов, который по приказу Екатерины II в это время уже занимался организацией армейских подразделений на юге России и строительством Кубанской пограничной линии, занялся формированием и нового войска из казаков бывшего Войска Запорожского и их потомков. Теперь уже секунд-майору Головатому и другим старшинам было поручено собирать казаков в «Войско Верных Запорожцев». Из собранных казаков были сформированы две группы: конница под командованием Захария Чепеги, и ладейная пехота под начальством Антона Головатого. Общее руководство над казаками князь Потёмкин поручил первому кошевому атаману возрождённого войска — Сидору Белому. Так официально появилось «Войско Верных Запорожцев».

Войско Верных Запорожцев, участвовало в Русско-турецкой войне 1787−1792.

27 февраля 1788 г. за боевые заслуги в торжественной обстановке Суворов собственноручно вручил старшинам Сидору Белому, Антону Головатому и Захарию Чепеге белое войсковое знамя, пожалованное императрицей Екатериной II, а также флаги и другие клейноды, которые были конфискованы при ликвидации Запорожской Сечи в 1775 году.

В последующем за достигнутые в войне успехи в 1790 году войско было переименовано в Черноморское казачье войско и получило земли между Бугом и Днепром.

Литература

• Полное собрание законов Российской империи. [www.nlr.ru/e-res/law_r/coll.php?part=1 Собрание Первое. 1649—1825 гг. / Под ред. М. М. Сперанского. (в 45-и томах) — СПб.: Тип. II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830].
• Потто В. А. [www.vehi.net/istoriya/potto/kavkaz/index.html Кавказская война − в 5-и томах] = «Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях». — 1899.

Отрывок, характеризующий Войско Верных Запорожцев

«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.