Волковысское гетто

Волковысское гетто
Мемориальный знак в урочище Пороховня в память евреев Волковысского района, жертв гитлеровского геноцида. Установлен в октябре 2012 года.
Тип	закрытое
Местонахождение	Волковыск
Период существования	1941 — 26 января 1943
Число узников	более 10 000
Председатель юденрата	Исаак Вейнберг
Волковысское гетто на Викискладе

Гетто в Волковы́ске (1941 — 26 января 1943) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Волковыск Волковысского района Гродненской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Волковыска и создание гетто

В предвоенные годы в Волковыске проживало 5 130 евреев.

Волковыск находился под немецкой оккупацией более 3-х лет — с 28 (27) июня 1941 года до 4 июля 1944 года.

С 22 июня в течение пяти дней Волковыск подвергался немецкой бомбардировке, в течение которой, ещё до прихода немцев, погибли сотни евреев. Еврейские кварталы были почти полностью разрушены — немного строений остались только в северной части города на улицах Гродненской (сейчас С. Панковой), Татарской (Первомайская), Костюшки (Советская). Нацисты целенаправленно уничтожали еврейские кварталы вместе с евреями, и почти не бомбили другие объекты, зная, что вскоре все это понадобится им самим.

Сразу после захвата города гитлеровцы ввели в действие режим устрашения и начали ежедневные массовые убийства и избиения евреев. В лагере военнопленных выявили и расстреляли евреев и комиссаров. Уже в первые дни оккупации начались аресты евреев. Уже на четвёртый день после захвата города немцы провели «акцию» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) — окружили еврейские дома, по заранее составленному списку схватили двести человек и всех в течение суток расстреляли.

13 июля 1941 года оккупанты расстреляли 11 евреев-врачей Волковыска.

Для контроля исполнения немецких приказов среди евреев их заставили организовать еврейский совет (юденрат) из десяти человек, главой которого поставили врача Исаака Вейнберга, а его заместителем — Якова Седелецкого.

Осуществляя нацистскую программу уничтожения евреев, всех их в первую очередь переписали и зарегистрировали. Евреям сразу после оккупации приказали надеть желтые повязки на правую руку, нашить «звезду Давида» на одежду спереди и сзади, и нарисовать жёлтый круг на дверях домов. Евреям запретили ходить по тротуарам, запретили покупать некоторые продукты питания, в том числе мясо. Всех здоровых евреев обязали трудиться на принудительных работах, первое время — на расчистке завалов после бомбардировки города. Нарушение евреем любого запрета или приказа немцев каралось только смертью. Территория еврейского квартала было превращена в гетто.

2 ноября 1941 года евреи деревни Волпа (50 стариков и детей) были убиты на еврейском кладбище Волковыска.

Условия в гетто

Евреи, которые не могли (или не хотели) работать, в начале оккупации могли откупиться от трудовой повинности за пять немецких марок в день. Но такая возможность давалась только для того, чтобы определить, у кого из евреев ещё сохранились деньги, и затем полностью его ограбить.

Гетто круглосуточно охранялось полицаями. Кроме охранников из немцев и полицаев из поляков и белорусов (особо зверствовал полицай Феликс Обухович), нацисты использовали для охраны и насильственно созданные еврейские полицейские силы.

Очень быстро в гетто наступил голод, вынудив узников любыми путями обменивать своё имущество взамен на еду. Пользуясь безвыходным положением евреев, на этих обменах наживалась, в первую очередь, охрана гетто. Юденрат постоянно обязывали собирать новые налоги деньгами и золотом, периодически производился обыск и конфискация еврейского имущества. Немцы постоянно обязывали евреев выполнять различные работы, на которые еврейский совет был обязан безоговорочно поставлять рабочую силу. Физически истощённых, голодных, полураздетых людей использовали, в основном, на строительстве шоссейной дороги Волковыск — Белосток.

Перемещение гетто

31 октября 1942 года евреям Волковыска было приказано сдать всю лишнюю одежду и обувь, а на следующий день, 1 ноября, объявили, что еврейской население Волковыска будет эвакуировано. 2 ноября был обнародован приказ гестапо: «Все евреи Волковыска, богатые и бедные, молодые и старые, здоровые и больные, должны взять с собой запас еды на два дня и собраться возле своих домов. Все дома должны быть закрыты, ключи отданы гестапо. Все, кто ослушается, будут расстреливаться на месте». Ослушаться приказа было равносильно смерти, и все евреи гетто вышли и колонной начали двигаться по улице Широкой.

Все пытавшиеся бежать из колонны тут же расстреливались охранниками. Людей пригнали к новому месту расположения гетто — на территории нынешнего завода «ВолМет», между улицами Кашарской (сейчас Красноармейская) и Колеевой (Жолудева). Гетто было огорожено колючей проволокой. На территории нового гетто уже находились евреи, согнанные из близлежащих населённых пунктов: Мостов, Зельвы, Изабелина, Порозова, Песок, Росси, Лыскова, Ружан. Часть евреев не перешли на новое место, и прятались в своих прежних домах. Проверив списки и недосчитавшись всех, Ною Фогсу приказали привести отсутствующих. Фогс ходил по бывшему еврейскому кварталу и кричал, чтобы люди выходили, так как их все равно найдут и убьют. Тех, кто вышел сам, увели в гетто, а тех, кого немцы находили сами, расстреливали на месте.

Ружанские евреи страдали больше всех. Их заставили жить в бункере в такой тесноте, что многие не выдерживали и ночевали под открытым небом, заболевали, и поэтому среди них была самая большая смертность — примерно 20 человек в день.

В опустевших еврейских домах немцы, никому больше этого не разрешая, лично начали грабёж оставшегося имущества. Наиболее ценное делили между собой или отправляли в Германию, а то, что было в их глазах менее стоящим, отдавали полицаям.

Уничтожение гетто

В конце ноября 1942 года узникам гетто объявили, что часть из них скоро отправят на работу в Германию, чему мало кто поверил, потому что уже было известно про газовые камеры в лагерях смерти. Вскоре увезли евреев из Ружан, затем евреев из Зельвы, Мостов, Песок, Ялувки, Лыскова и Мстибова. Больных грузили на подводы, остальных пешком гнали на Центральную железнодорожную станцию и грузили в вагоны. За несколько дней немцы вывезли из Волковысского гетто около 5 000 человек вместе с 1 000 евреев из Свислочи. Ной Фогс и Жама Даниэль из юденрата просили оккупационные власти отложить эвакуацию гетто до августа 1943 года, но этого им не разрешили. Немцы приказали оставить не более 1 700 евреев-мужчин не старше 50 лет и 100 женщин, а из детей ни одного оставить не позволили. Еврейский совет должен был сделать страшный выбор — составить списки остающихся, то есть, фактически, отсрочить кому-то смерть минимум на полгода. На составление этого списка ушло семь дней, и гестапо приказало всем остающимся перейти в пустые бункера. Началась паника, гестаповцы для наведения порядка даже стреляли в толпу. Итцхак Чопер засунул своего маленького ребёнка в мешок из-под картошки и немцы, думая, что в мешке его вещи, пропустили Чопера в бункер. Так удалось забрать детей с собой ещё многим евреям. Один из парней, попавший в список и выживший, вспоминал: «Родители и дети, мужья и жены понимали, что это последняя разлука. Оставался только один час. Я сел вместе со своей матерью и четырьмя сестрами. Самая младшая плакала: „Позволь мне остаться с тобою, я хочу жить“. Мать мне сказала: „Живи и отомсти за нашу невинную кровь!“. Бункера были наполнены плачем и криком. Стоял очень большой шум, особенно возле ворот картина была жуткая. Люди суетились, метались вперед и назад, ища своих детей…». Отделив людей по списку, оставшихся немцы силой вытолкали за ворота. Затем охранник по фамилии Зирка с солдатами начал пересчитывать людей в бункерах. Маленьким детям успели заранее дать снотворное, затолкали их под нижние нары, и немцы не заметили спрятанных малышей.

Три дня — 6, 7 и 8 декабря 1942 года, из Волковыска вывозили эшелоны с евреями. Если ко 2 ноября 1942 года в гетто были согнаны более 10 000 человек, то теперь из них остались только 1 800 вместе со спрятанными детьми и 60 человек из евреев-рабочих, живших в городе.

Доктор Каплинский, которому немцы приказали осмотреть опустевшие бункеры, был одним из выживших в Волковыске, и впоследствии вспоминал:

«Взору предстала жуткая картина: гора полуобнаженных тел с окровавленными головами, переломленными руками и ногами. Это были останки замученных в последний час эвакуации гетто. На полу валялось тряпье, посуда, предметы различного назначения. Все было залито кровью жертв. Воздух пропитался запахом крови и пота. Пожилая седая женщина металась от одного человека к другому, взывая: „Почему они меня тоже не убили? Передайте немцам, что меня тоже нужно расстрелять!“ Всего в покинутых бункерах осталось 80 человек. Это были больные старики и несколько детей. Их оставили только потому, что они не могли передвигаться, а некоторым удалось спрятаться. Эсэсовцы согнали их в бункер № 3 и держали здесь три дня. Зирка приказал врачам-евреям дать людям яд, но те наотрез отказались. Тогда с наступлением сумерек в бункер поставили ёмкость с серой и плотно закрыли двери с окнами. Спустя двое суток бункер открыли. Тела лежали в неестественных позах с открытыми глазами и тем не менее несколько человек ещё дышали. Их добили».

Санитарное состояние бункеров было невыносимым, медицинского обслуживания практически не было, поэтому среди оставшихся сразу начались эпидемии тифа и дизентерии. Немцы заперли больных в отдельном бункере, обрекая их на смерть от жажды и голода, и запретив здоровым входить туда. Но и эта садистская мера не остановила распространение эпидемии. Доктора Хорн, Элайзер Эпштейн и Хаим Салман делали всё, что было в их силах, но, несмотря на все усилия, за два месяца умерло около 1 000 человек, и к середине января 1943 года в гетто осталось в живых только около 800 человек, из которых 30% болели тифом. 26 января 1943 года 600 последних оставшихся в живых евреев Волковыска загнали в вагоны и отправили на смерть в Освенцим. В акте комиссии содействия ЧГК по Волковысскому району от 18 марта 1945 года зафиксировано, что «еврейское население фашистские звери уничтожали целиком. В 1942 году евреев собрали в центре города и методично убили. Основные расстрелы проводились в лесах западнее Волковыска. Среди погибших были 27 врачей, 50 учителей, 5 инженеров, 6 техников, 5 юристов, 6 служителей культа».

Сопротивление в гетто

Летом 1942 года волковысские евреи создали подпольную организацию, наладившую контакт с партизанами. Однажды партизаны послали связного в город за врачом для раненого партизана. Спасать бойца вызвался доктор Вейнберг, глава еврейского совета, который пошел в Замковый лес и оказал раненому всю возможную помощь. Среди партизан оказался предатель, сообщивший немцам, что им помогают евреи. Нацисты арестовали и расстреляли 12 евреев-врачей и несколько инженеров, в том числе Исаака Вейнберга и Якова Кауфмана. После убийства Вейнберга главой юденрата немцы назначили Ноя Фогса.

Случаи спасения

От невыносимых условий в гетто бежали, в основном, молодые евреи, у которых ещё были силы. Многим от безысходности приходилось возвращаться назад — от голода, холода, не найдя партизан и не получив укрытия у местных жителей. Касриель Лашович вместе с несколькими товарищами сумел сбежать во время работы в хатьковский лес, там они объединились с другими беглецами и организовали партизанский отряд. До конца войны многие из них погибли, но некоторые выжили.

Мало кто из местных жителей рисковал своей жизнью и жизнями родных, чтобы помочь евреям, но такие люди всё-таки находились. На одном из хуторов Изабелинской гмины прятали еврейскую семью, немцы нашли их и расстреляли вместе с хозяевами хутора, а дом сожгли. На хуторе между Козьими Горами и Волковыском семья Марковских прятала евреев, и все спаслись, дождавшись освобождения.

В январе 1943 года многие узники гетто решили бежать в Белостокское гетто, так как ходили слухи, что там условия лучше. Около 200 евреев из Волковыска за всё время существования гетто действительно смогли убежать туда, но там оказалось лучше только тем, кто имел чем откупиться от охраны. Сейчас же убежать удалось только немногим, но и те не смогли даже выбраться из города. Среди них были доктора Каплинский и Исаак Резник, которых укрыли и спасли местные друзья-неевреи. Рахиль Вайнштейн спасла её школьная подруга — полька Завадская Леолянда и её будущий муж Янковский Мариан.

Память

После войны комиссия ЧГК сумела установить 3 021 фамилию узников Волковысского гетто.

Большинство волковысских евреев были вывезены в лагеря смерти Треблинку и Освенцим и убиты там. В самом Волковыске расстрелы узников гетто происходили в разных местах (по дороге на деревню Бискупцы, в урочище Козьи горы и других), а тела убитых и умерших в гетто захоранивались и перезахоранивались в основном в двух местах - в урочище Пороховня и в братской могиле на улице Медведева.

В урочище «Пороховня» установлены:

• в 1966 году - мемориальный камень в память более 4 000 (4 146) уничтоженных в годы Катастрофы волковысских евреев;
• новый памятник, установленный в 2012 году;
• в 1978 году - мраморная доска с фамилиями нескольких евреев.

На улице Медведева на месте братской могилы, где захоронены как узники гетто, так и тела умерших и убитых военнопленных и жителей города, также установлен обелиск.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• Л. Смиловицкий. [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2236&Club_ID=1 Гетто Белоруссии — примеры геноцида] (из книги «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.»
• [rujen.ru/index.php/%D0%92%D0%BE%D0%BB%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%8B%D1%81%D0%BA Волковыск] — статья из Российской еврейской энциклопедии;
• [narb.by Национальный архив Республики Беларусь] (НАРБ). — фонд 845, опись 1, дело 8, лист 35; фонд 861, опись 1, дело 7, листы 63об., 67, 89;
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 86, дело 37, листы 1-16; фонд 7021, опись 86, дело 41, лист 4об;
• Архив Яд Вашем, М-33/701;
• Государственный архив (ГА) Гродненской области, фонд 1029, опись 1, дело 31, лист 62;

Ссылки

• [foto.volkovysk.by/category/gorodskie-vidy/woinskaja Волковыск в старых фотографиях] (есть фотографии места, где находилось гетто)

Литература

• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

Отрывок, характеризующий Волковысское гетто

Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.