Волконский, Михаил Петрович

Михаил Петрович Волконский

Михаил Волконский в роли Демона в одноимённой опере А. Г. Рубинштейна

Князь Михаи́л Петро́вич Волко́нский (22 июля (3 августа) 1891, Шлосс-Фалль, Койльская волость, Ревельский уезд, Эстляндская губерния — 18 сентября 1961, Москва) — русский певец, баритон.

Биография

Михаил Волконский родился в 1891 году в Эстляндской губернии, в замке Фалль (нем. Schloß Fall) под Ревелем (ныне посёлок Кейла-Йоа в Кейлаской волости Харюского уезда Эстонии). Его отец — князь Пётр Михайлович Волконский (1861—1948), мать — княжна Екатерина Алексеевна Шаховская, дочь генерала от инфантерии, князя Алексея Ивановича Шаховского (1821—1900) и Софии Александровны Олсуфьевой (1830—1882).

Окончил в 1912 году Императорский Александровский лицей в Санкт-Петербурге. Учился пению в Италии. Снимался в ранних русских немых фильмах. С 1917 года выступал в театре на юге России. В конце 1920 года эвакуировался из Крыма с остатками армии Врангеля и поселился в Белграде. В сезон 1920—1921 годов был солистом оперы в Национальном театре Белграда, затем — Сербского народного театра в Нови-Саде, где в частности пел партии графа ди Луны в опере Верди «Трубадур», консула Шарплеса в опере Пуччини «Мадам Баттерфляй» и др. Выступал как солист в Белграде и в Любляне, позже в Париже, в русском кабаре «Золотой петушок». Поскольку для княжеской особы считалось неприличным выступать на сцене, под давлением родственников Михаил Волконский был вынужден использовать сценические псевдонимы — Михаил Верон (от названия города Вероны) и Михаил Валдарко (Michele Valdarko). В 1928 году выступал во Флоренции в зале филармонического общества, где ему аккомпанировал композитор и пианист Марио Кастельнуово-Тедеско. В том же году итальянский музыкальный критик Гвидо Гатти пишет в своём журнале «Rassenga musicale» («Музыкальное обозрение»): «Многообещающим оказался также русский баритон Михаил Валдарко (артистический псевдоним князя Волконского), который поёт на различных языках с лёгкостью и вкусом, свойственными такого рода артистам».

Приблизительно с 1930 года работал в консульстве Югославии в Женеве, поначалу волонтёром с небольшим гонораром, а затем, в 1939 году, был зачислен в персонал в качестве „дневничара“ (подёнщика — право государственной службы, предоставляемое правительством Югославии русским эмигрантам). Занимал разные должности, большинство из которых было связано с репатриацией югославских граждан из советской России. В 1931 году женился на Кире Георгиевне Петкевич (1911—1995). В 1946 году был переведён в Париж в Консульский отдел югославского посольства во Франции, где занимался переводом документов, сбором публикаций и других материалов и пересылкой их в Министерство иностранных дел. Осенью 1947 года с семьей вернулся в советскую Россию. По указанию Сталина был направлен на поселение в село Мучкап в Тамбовской области. Несмотря на это, жил в Тамбове, работая учителем английского языка в школе. В 1956 году смог переехать в Москву и стал литературным переводчиком с хорватского, сербского, болгарского и французского языков.

Сын — композитор и клавесинист князь Андрей Михайлович Волконский.

Похоронен на Переделкинском кладбище.

Предки

Волконский, Михаил Петрович — предки

16. князь Григорий Семёнович Волконский (1742—1824)               8. князь Сергей Григорьевич Волконский (1788—1865)                       17. княжна Александра Николаевна Репнина (1757—1834)               4. князь Михаил Сергеевич Волконский (1832—1909)                             18. Николай Николаевич Раевский (1771—1829)               9. Мария Николаевна Раевская (1805/1806 — 1863)                       19. Софья Алексеевна Константинова (1769—1844)               2. князь Пётр Михайлович Волконский (1861—1947)                                   20. светлейший князь Пётр Михайлович Волконский (1776—1852)               10. светлейший князь Григорий Петрович Волконский (1808—1882)                       21. княжна Софья Григорьевна Волконская (1785—1868)               5. светлейшая княжна Елизавета Григорьевна Волконская (1838—1897)                             22. граф Александр Христофорович Бенкендорф (1782—1844)               11. графиня Мария Александровна Бенкендорф (1820—1880)                       23. Елизавета Андреевна Бибикова (ур. Донец-Захаржевская) (1788—1857)               1. Князь Михаил Волконский                                         24. князь Леонтий Васильевич Шаховской (1732—-1814)               12. князь Иван Леонтьевич Шаховской (1777—1860)                       25. ??               6. князь Алексей Иванович Шаховской (1821—1900)                             26. граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744—1817)               13. графиня Софья Алексеевна Мусина-Пушкина (1790—1878)                       27. княжна Екатерина Алексеевна Волконская (1754—1829)               3. княжна Екатерина/Елизавета Алексеевна Шаховская (1867—19??)                                   28. Дмитрий Адамович Олсуфьев (1769—1808)               14. Александр Дмитриевич Олсуфьев (1790—1853)                       29. Дарья-Генриетта Александровна де Лицына (1761—1828)               7. Софья Александровна Олсуфьева (1830—1882)                             30. Василий Сергеевич Нарышкин (1737—1800)               15. Мария Васильевна де-Бальмен (ур. Нарышкина) (1791—1863)                       31. графиня Анна Ивановна Воронцова (1750—1807)             </center>

Отрывок, характеризующий Волконский, Михаил Петрович

– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.